— Лиза Макиннес?— Да. Я думал, что вы состояли в любовной связи.Любовных связей больше не заводят. Слова Чарльза опоздали на полвека.Но хотя называлось это по-другому, само явление было вечным.— Летний пикник, — сказал я. — Зимний мороз убил его.— Почему?— Она испытывала ко мне скорее любопытство, чем любовь.Он это хорошо понимал. Дженни рассказывала своей подруге обо мне так много и подробно и по большей части не в мою пользу, что — как я понял уже потом — подруге захотелось проверить информацию лично. Это была легкая пробежка от встречи до расставания. Приятно, но неглубоко.Когда машина приехала, я поблагодарил Чарльза за то, что он приютил меня.— В любое время дня и ночи, — кивнул он. Мы расстались, как обычно, без рукопожатия. Все сказали взгляды.Предоставив водителю выбирать путь по городку Кингстаун в Суррее от одной стоянки до другой, я купил шесть разноцветных париков в магазине подарков, а в зоомагазине — золотую рыбку в пластиковой банке. Вооружившись таким образом, я наконец прибыл к клинике для детей, больных раком, в которой находилась Рэчел Фернс.Линда встретила меня с блестящими от слез глазами, но ее дочь была все еще жива. На самом деле во время одного из этих непредсказуемых колебаний, которые делают лейкоз похожим на непрерывный переход от надежды к отчаянию, Рэчел стало немного лучше. Она не спала — полусидела в постели и обрадовалась моему приезду.— Вы привезли золотую рыбку? — требовательно спросила она вместо приветствия.Я показал на банку, покачивавшуюся в моей искусственной руке. Линда взяла ее, сняла водонепроницаемую крышку и показала дочери сверкающую черно-золотую рыбку, которая кружила внутри. Рэчел смягчилась:— Я назову ее Сид.Некогда она была живым очаровательным ребенком со светлыми волосами, если судить по фотографиям. Теперь остались только огромные глаза и лысая головка. Апатия и анемия сделали ее пугающе хрупкой.Когда ее мать впервые обратилась ко мне, чтобы я занялся расследованием нападения на пони Рэчел, болезнь девочки была в стадии ремиссии, дракон на время заснул. Рэчел стала для меня кем-то особенным, и я подарил ей аквариум с лампочками, аэрацией, водорослями, готическим замком, песком и сверкающими тропическими обитателями. Линда расплакалась. Рэчел часами наблюдала за жизнью своих новых друзей — одни прятались по углам, другие распоряжались всем. Половина рыбок носила имя Сид.Аквариум стоял у Фернсов дома, в гостиной, и было неясно, увидит ли Рэчел нового Сида в компании ему подобных.Именно там, в удобной среднего размера комнате с дорогими современными диванами, стеклянными столиками и цветными лампами от Тиффани, я впервые встретился со своими клиентами, Линдой и Рэчел Фернс.В комнате не было книг, только несколько журналов, посвященных моде и лошадям. Светлые занавески в малиново-кремовую полоску, ковер с геометрическим узором в серых и желтовато-коричневых тонах, светло-розовые обои.Все это создавало впечатление некоторой несогласованности, что, вероятно, отражало характер хозяев. Состояние Фернсов не относится к числу «старых», решил я, но денег у них хватает.Линда Фернс позвонила мне и упросила приехать. На пять или шесть пони в округе были совершены варварские нападения, и один из этих пони принадлежал ее дочери. Полиция не нашла вандалов, прошел уже месяц, а ее дочь все еще очень подавлена, и — «пожалуйста, ну пожалуйста» — не смогу ли я приехать и посмотреть, нельзя ли помочь.— Мне сказали, что вы — моя единственная надежда. Я заплачу вам, конечно, заплачу. Я заплачу вам сколько угодно, если вы поможете Рэчел. Ей снятся кошмары. Пожалуйста!Я назвал свой гонорар.— Все, что угодно, — обрадовалась она.Пока я не приехал в деревню неподалеку от Кентербери, она не сказала мне, что Рэчел смертельно больна.Когда я встретился с большеглазой лысой девочкой, она серьезно пожала мне руку.— Вы правда Сид Холли? — спросила она. Я кивнул.— Мама сказала, что вы приедете. А папа сказал, что вы не работаете для детей.— Иногда работаю.— У меня отрастают волосы, — сказал она, и я увидел редкие светленькие завитки на бледном черепе.— Я рад.Она кивнула.— Я частенько ношу парики, но они чешутся. Ничего, что я без парика?— Ладно уж.— У меня лейкоз, — спокойно сказала она.— Вижу.Рэчел изучала мое лицо — девочка выглядела старше своих лет, как и все больные дети.— Вы найдете того, кто убил Силвербоя, правда?— Я попытаюсь, — сказал я. — Как его убили?— Нет, нет, — вмешалась Линда. — Не спрашивайте ее. Я расскажу вам. Она так волнуется. Просто скажите, что найдете этих свиней. Рэчел, возьми Пеготти в садик и покажи ему цветы.Пеготти, как выяснилось, был довольным толстощеким младенцем, упакованным в коляску. Рэчел без возражений вывезла его в садик, и мы увидели в окно, как она знакомит его с азалией. Линда Фернс посмотрела на них и заплакала.— Ей нужна пересадка костного мозга, — сказала она, пытаясь справиться с рыданиями. — Можно подумать, что это просто, но ей не смогли найти ничего подходящего, даже в международном регистре «Энтони Нолан траст».— Простите, — не к месту сказал я.— С ее отцом мы в разводе, — сказала Линда без тени горечи. — Развелись пять лет назад, и он снова женился. Такое бывает.— Да.Я приехал в дом Фернсов в начале июня, стоял солнечный день, напоенный сладким запахом роз, — совсем не время для ужасов.— Шайка вандалов, — сказала Линда с яростью, от которой содрогнулась всем телом. — Они покалечили множество пони в Кенте... и у нас в округе... бедные детишки входили в загоны и обнаруживали, что их любимые пони изранены. Что это за сумасшедшие могли ослепить бедного беззащитного пони, который никому не причинил никакого зла? Три пони были ослеплены, другим воткнули ножи в задний проход. — Она смахнула слезы. — Рэчел была потрясена. Все дети в округе безутешно плакали. А полиция не может найти тех, кто это сделал.— Силвербоя ослепили? — спросил я. — Нет... нет... хуже... Для Рэчел это куда хуже. Она нашла его, понимаете... возле загона... — Линда всхлипнула. — Рэчел хотела спать во временном стойле... на самом деле это просто навес. Она хотела спать там, и чтобы Силвербой был привязан рядом, а я ей не разрешила. Она больна уже почти три года. Это такая страшная болезнь, и я чувствую себя такой беспомощной... — Она вытерла глаза салфеткой, вынув ее из полупустой коробки. — Рэчел говорит, что это не моя вина, но я знаю — она думает, что Силвербой остался бы жив, если бы я позволила ей спать там.— Что с ним случилось? — спросил я нейтральным тоном.Линда жалко кивнула головой, не в силах говорить. Она была симпатичной женщиной старше тридцати — стройная фигура, ухоженные короткие светлые волосы, образец здоровой и красивой женщины с журнальной обложки. Только тоска во взгляде и сотрясающая ее время от времени дрожь свидетельствовали о постоянном напряжении.— Рэчел пошла туда, — наконец сказала Линда. — Хотя было очень холодно и начинался дождь... февраль... Она всегда ходила проверить, чтобы его поилка была полной, чистой и вода не замерзала... Я одела ее потеплее, закутала шарфом и надела теплую шерстяную шапку... Рэчел прибежала обратно с криком... она кричала...Я ждал, когда Линда справится с невыносимыми воспоминаниями.— Рэчел нашла его ногу, — решительно выпалила Линда.Наступила тишина — как отголосок оглушающего неверия того страшного утра.— Это было во всех газетах.Я кивнул. Я читал — несколько месяцев назад — об ослепленных пони в Кенте. Я тогда был занят и потому невнимателен — не запомнил ни имен, ни деталей, даже не отметил, что у одного пони отсекли ногу.— После того как вы позвонили мне, — сказал я, — я выяснил, что не только здесь, в Кенте, было совершено примерно полдюжины актов вандализма против пони и лошадей на пастбищах.— Я читала о случае с лошадью в Ланкашире, но спрятала газету, чтобы Рэчел ее не увидела. Каждый раз, когда ей что-то напоминает о Силвербое, ей неделями снятся кошмары. Она просыпается вся в слезах. Прибегает ко мне в постель, дрожит и плачет. Пожалуйста, ну пожалуйста, выясните, зачем... найдите, кто... Она так больна... и хотя сейчас у нее ремиссия и она может жить нормально, это почти наверняка ненадолго. Врачи говорят, что ей нужна пересадка.Я спросил:— Рэчел знает каких-нибудь других детей, у которых пострадали пони?Линда покачала головой.— Полагаю, большинство из них — члены Пони-клуба, но Рэчел не очень хорошо себя чувствует, чтобы посещать его. Она любила Силвербоя — его подарил ей отец, — но все, что она могла, это сидеть в седле, когда мы водили его под уздцы. Он был милым спокойным пони, очень симпатичным — серый с дымчатой гривой. Рэчел назвала его Силвербой, Серебряный, но у него было длинное имя, записанное в родословной. Ей нужно было кого-то любить, понимаете, и она так хотела пони.— Вы сохранили какие-нибудь газеты, которые писали о Силвербое и других пострадавших пони? Я могу взглянуть на них?— Да, — неуверенно ответила она. -Но я не вижу, чем это может помочь. Полиции не помогло.— Эти газеты дадут нам отправную точку, — сказал я.— Ну тогда ладно.Она вышла из комнаты и вскоре вернулась, неся маленький синий кейс, размеры которого как раз позволяли уместить его под сиденьем в самолете.— Все здесь, — сказала она, протягивая мне кейс. — Включая запись телепрограммы, на которой были мы с Рэчел. Не потеряйте, ладно? Мы никогда ее не показываем, но я не хотела бы ее потерять. — Она сморгнула слезинку.— Это был единственный проблеск в том кошмаре. Эллис Квинт приехал, чтобы встретиться с детьми, и был очень мил. Рэчел его любит. Он такой замечательный.— Я его довольно хорошо знаю, — сказал я. — Если кто умеет утешать детей, так это он.— Он действительно приятный человек.Я взял синий кейс, заключающий в себе тяжесть множества маленьких трагедий, в Лондон и провел несколько часов, с негодованием читая рассказы о нанесенных пони увечьях, которые должны были просто сводить с ума обнаруживших их детей. Двадцатиминутная видеозапись показывала Эллиса Квинта во всем блеске — мягкий, сострадательный целитель невыносимых печалей, чувствительный, заботливый комментатор, побуждающий полицию отнестись к этим преступлениям серьезно, как к убийствам. Я подумал — как хорошо он умеет добиваться нужной реакции зрителей. Он обнимал Рэчел и говорил с ней без сентиментальности и до самого конца программы, когда детей уже не было на экране, не сказал ничего о том, что для Рэчел Фернс утрата пони — это еще один нестерпимый удар в ее жизни, и без того тяжелой. Для участия в программе Рэчел выбрала симпатичный светлый парик, в котором выглядела так же, как и до химиотерапии. Как завершающий драматический штрих Эллис показал на несколько секунд фотографию безволосой и хрупкой Рэчел — опустошающе горький финал.Я не видел программу, когда она выходила в эфир в марте — я был тогда в Америке и пытался разыскать вскрывающегося владельца лошади, который не уплатил по совершенно чудовищному счету. Так или иначе, я не видел многих программ Эллиса — его двадцатиминутное шоу показывали два раза в неделю в составе часовой программы спортивных новостей, так что Эллис появлялся на экране слишком часто, чтобы каждое его явление приветствовать фанфарами.Встретив Эллиса на скачках, как обычно, я рассказал ему о звонке Линды Фернс и спросил, не разузнал ли он чего нового о кентских пони.— Сид, дружище, — улыбнулся он, — все это было несколько месяцев назад, так?— Пони калечили в январе и феврале, а твоя программа вышла в марте.— А сейчас у нас июнь, верно? — Он покачал головой без огорчения или удивления. — Ты же знаешь, на что похожа моя жизнь. У меня есть специальные люди, которые разыскивают для меня разные истории. Телевидение это ненасытная прорва. Конечно, если бы с этими пони что-нибудь прояснилось, я бы сказал и непременно сделал бы продолжение, но мне ничего не известно.— Рэчел Фернс, девочке, больной лейкозом, до сих пор снятся кошмары.— Бедная девочка.— Она сказала, что ты был очень добр.— Ну... — он мотнул головой, — это не так уж сложно. Честно говоря, та программа сделала чудеса с моим рейтингом. Сид, ты знаешь что-нибудь об этом скандале с букмекерами, который я предполагаю выставить на всеобщее обозрение на следующей неделе?— Вообще ничего, — с сожалением сказал я. — Но, Эллис, возвращаясь к этим нападениям, — ты не следил за другими несчастными случаями с чистокровными жеребятами и двухлетками?Он легко пожал плечами.— Мои агенты считают, что эти случаи достойны лишь пары упоминаний.Это дело подражателей. Я имею в виду — тут нет ничего столь же сильного, как эта история о детях. — Он усмехнулся. — Ничего, что задевает за душу.— Ты циник, — сказал я.— Да разве все мы не циники?Мы много лет были близкими друзьями, Эллис и я. Мы состязались на скачках, он — как одаренный любитель, я — как преданный делу профи, но в нас обоих был тот внутренний огонь, который делает скачки с препятствиями на полудиких лошадях со скоростью тридцать миль в час вполне приемлемым способом проводить время.Подумав о том, что раз за три или четыре месяца ни полиция, ни программа Эллиса Квинта не добились результатов, я тоже могу потерпеть неудачу в поисках вандалов, я тем не менее сделал все возможное, чтобы отработать свой гонорар, и зашел с другого боку — стал задавать вопросы не владельцам пони, а журналистам, которые писали об этом в газетах.Я методически опрашивал их по телефону, начав с местных кентских газет и перейдя затем к репортерам ежедневных лондонских газет. Большинство ответов были одинаковыми: история стала известна из сообщения агентства новостей, которое снабжает все газеты информационными сводками. Продолжения и интерпретация — это уже дело самой газеты.Из всех газет, которые дала мне Линда Фернс, «Памп» раздула это дело самым отвратительным образом, и после примерно шести звонков я наткнулся на человека, который буквально прожигал дырки в страницах своим пылом. Это был Кевин Миллс, главный репортер «Памп».— Выпить кружечку? Почему бы и нет, — откликнулся он на мое приглашение.Он встретился со мной в пабе (хорошо, когда кругом тебя никто не знает) и рассказал мне, что сам лично ездил в Кент ради этой истории. Он взял интервью у всех детей и их родителей, а еще у одной свирепой дамы, которая возглавляла отделение Пони-клуба, и так надоел полиции, что они вышвырнули его вон.— Поразительно, — сказал он, попивая джин с тоником, — никто не заметил ничего. Все эти пони были на пастбищах, на всех совершено нападение в какой-то момент между закатом и восходом, что дает вандалам в январе и феврале несколько часов на то, чтобы сделать свое дело и удрать.— Но ведь ночью темно, — сказал я.Он покачал головой.— Все нападения происходили в светлые ночи, близко к полнолунию и в само полнолуние каждого месяца.— И сколько их было, ты не помнишь?— В январе сразу четыре. Два пони были ослеплены. Еще было две кобылы с резаными ножевыми ранами в их... ну, в родильном проходе, как заставил меня написать наш разборчивый редактор.— А в феврале?— Один ослеплен, еще две порезанных кобылы, одна отсеченная нога.Бедная девочка нашла эту ногу рядом с поилкой, из которой пил ее пони. Эллис Квинт сделал об этом великолепную телепрограмму. Ты ее не видел?— Я был в Америке, но слышал о ней.— Анонсы этой программы шли всю неделю. Ее смотрела почти вся страна. Она вызвала чудовищную волну. Этот пони был последним пострадавшим в Кенте, насколько мне известно. Полиция думает, что это была местная банда подонков, которые почуяли, куда ветер дует. А люди перестали выпускать пони на неохраняемые пастбища, понятно?Я заказал ему еще выпивку. Кевин был человеком средних лет, наполовину облысевшим, с небольшим брюшком. Он утер тыльной стороной ладони свои усы и сказал, что за свою карьеру брал интервью у стольких родителей изнасилованных и убитых девочек, что делать материал о пони было большим облегчением.Я спросил его о подражаниях — последующих нападениях на чистокровных лошадей в других местах, не только в Кенте.— Подражание? — переспросил он. — Это они так говорят.— А что?— Все остальные были не такими кучными, как в Кенте. Насколько мне известно — а могли быть и другие, — было еще пять очень молодых лошадей, жеребят и годовичков, с которыми происходили отвратительные вещи, но ни один из них не был ослеплен. Одному рассекли морду. Кобыл среди них не было. Но... — Он заколебался.Уверен в истинности фактов, подумают я, но не в моей реакции на них.— Продолжай.— Понимаешь, там были три двухлетки, и у каждой из них была отрублена нога.Я почувствовал то же отвращение, которое видел у него на лице.— Один жеребец в марте, — сказал он. — Один в апреле. Один в мае.— И не в полнолуние?— Не совсем. Просто в лунные ночи.— Но почему ты не написал об этом?— Меня посылали писать о крупных бедствиях, — терпеливо объяснил он.
1 2 3 4 5