Коридор вскоре разветвился на три хода. Еремеев выбрал правый рукав, памятуя вычитанное где-то правило: в лабиринтах всегда надо держаться одной стороны.
Босые ноги хорошо ощущали, как пол становился все сырее и сырее. Сгущался запах плесени. Потом правая ступня не нащупала опоры и попала в ледяную воду. Орест тут же повернул назад, снова вышел к подземному перекрестку. Теперь он направился в центральный ход. Шагов через полтораста сначала ноги, а потом и руки наткнулись на глухой завал. Пришлось возвращаться на злополучную развилку. Левый коридор вывел его в высокий, судя по замирающим звукам шагов, тоннель, где Еремеев тут же наколол подошву о какую-то острую штуку. Пол в тоннеле был захламлен мотками проволоки, обрезками труб, пустыми жестянками и прочей дрянью. Орест старался ступать как можно аккуратнее, но, несмотря на осторожность, все-таки стукнулся лбом о железку, свисающую откуда-то с потолка. Железяка покачнулась и, ржаво взвизгнув, уехала в темноту. Через пару шагов Орест снова на нее наткнулся, ощупал и понял, что перед ним скоба роликовой тележки, подвешенной к потолочному монорельсу. Собственно, самой тележки не было, вместо нее свисала скоба, выгнутая наподобие крюка. Еремеев подтянулся на ней, резко оттолкнувшись от пола. Истошный визг роликов огласил тоннель; скоба проехала метра полтора и встала. В сомкнувшейся тишине Оресту показалось, что ржавый звук пролетел по всему подземелью. Но никто № ничто ему не откликнулось. Орест уселся поудобнее на скобе, дотянулся до монорельса и с силой катнулся на роликах. Подвесная тележка пробежала еще несколько метров. Пожалуй, стоило избрать именно этот способ передвижения. По крайней мере, можно было не спотыкаться о железную рухлядь. К тому же монорельс, как и всякая дорога, должен был куда-то вывести. Еремеев в кровь искорябал пальцы о рыхлое железо направляющей балки. Зато натужная работа быстро вернула тепло окоченевшему телу.
На одном из участков монорельс заметно пошел под уклон. Ролики катились сами, набирая ход. Остановить их было невозможно. Еремеев хотел спрыгнуть, побоялся расшибиться о набросанное железо. Он молил Бога, чтобы рельс нигде не оказался прерванные Выставил вперед ноги на случай удара и отдался этому бешеному лету из темноты в темноту.

БЕГСТВО
Если бы Дита была в здравом уме, она никогда б не решилась на подобную авантюру. Но страх, липкий дурманящий страх, который обволок разум, едва он вывели с Заячьей Губой свои велосипеды на дорогу который темной волной ударил после убийства солдата, не давал ей ни минуты на раздумья, гнал ее прочь от страшного места, торопил во что бы то ни стало уничтожить последнюю улику - мотоцикл. Впрочем, как ни была смятена фрейлейн Хайнрот, она понимала, что далеко ехать опасно - один-два квартала, вкатить в глухой дворик, и пусть ищут свою колымагу! Она еще не знала, что будет делать потом - бежать ли из гора да или уходить в подземелье, к господину Вишну. Думать об этом было пока рано, ибо все остальное казалось простым и безопасным по сравнению с самым главным и сиюминутным делом - избавиться от мотоцикла.
Дита пересекла Кирхенплатц по диагонали и благополучно, не привлекая лишних глаз, въехала в безлюдный переулок Пивных Подвалов. Ставни в бюргерских домах были еще закрыты. Мокро блестели серые камни мостовой.
Навстречу вышли двое. Дита с ужасом разглядела приплюснутые фуражки, широкое золото русских погон… В узкой улочке не развернуться. Она крутанул рукоятку газа - вперед до упора, но мотоцикл, вместо того чтобы резко рвануться, вдруг зачихал, застрелял и остановился вовсе. Нечего было и думать, чтобы попытаться запустить мотор. Офицеры приближались и, как показалось девушке, ускорили шаг, завидев немку за рулем военной машины. Дита спрыгнула с седла, бросилась в ближайший дворик. Офицеры побежали за ней. Она слышала, как застучали их сапоги по тротуарным плитам. Они выследили ее! Они знали, куда она поедет! Они шли ей навстречу! Им прекрасно известно, что она застрелила русского солдата и теперь пepeгоняет его мотоцикл подальше от кирхи, подальше от дома. Они догонят ее и убьют. Убьют тут же, по праву законной мести!
Смертельный страх охватил беглянку, когда она увидела, что дворик замкнут - в нем ни одного прохода. Она нашла в себе силы вбежать в подъезд и взлететь по черной лестнице на самый верх - на чердачную площадку. Вжавшись спиной в стену, она слышала сквозь бурное свое дыхание, как ворвались в подъезд преследователи, как поднимаются они по лестнице, как скрежещут песчинки под подковками их сапог… И тогда фрейлейн Хайнрот достала браунинг, ткнула ледяное дульце чуть выше уха, закрыла глаза, шепнула: «Господи!» - и рванула собачку…
Пистолет упал к ногам того, кто поднимался первым. Он подобрал оружие, понюхал зачем-то ствол, покачал головой:
- Ну и дела!… - Потом коротко распорядился: - Жевлынев, беги в комендатуру!… Я тут посторожу… Это надо ж… Такая молодая… - вздохнул капитан Цыбуцыкин и снял замызганную фуражку.

НЕ СТРЕЛЯЙТЕ! У МЕНЯ ВАЖНОЕ СООБЩЕНИЕ!
Ролики визжали и грохотали. Еремеев, судорожно вцепившись в скобу, ждал самого худшего - удара в темноте о что-нибудь острое или срыва с монорельса на всем лету… Но уклон кончался, и Орест с облегчением почувствовал, как колесики над головой стали замедлять бег. А вскоре снова пришлось привстать и помочь тележке руками.
Он так и не понял, что случилось раньше: грянуло из темноты короткое «Halt!», а потом ударил в глаза яркий фонарь, или сначала его ослепили и уж затем приказали остановиться. Главное, что внутренне он был готов и к тому и к другому.
Ролики взвизгнули в последний раз, скоба остановилась.
- Nicht schissen, ich habe wichtige Meldung! [9] - крикнул Еремеев.
В ответ коротко хохотнули. Наверное, это и в самом деле было смешно: ждать важных новостей от голого человека, висящего по-обезьяньи на какой-то ржавой закорюке. Хорош гонец! Однако смех убил страх, отвел угрозу скороспешной пальбы.
-Wer bist du? [10] - спросили из темноты.
-Я Хильмар Лозовски, - по-немецки отвечал Орест слепящему фонарю. - Фольксдойче из Варшавы… Меня провела сюда фрейлейн Хайнрот. Дита Хайнрот.
Фонарь погас.
-Gut, vorwarts![11]
Еремеев сделал несколько шагов в вязкую темноту. Возникло вдруг премерзкое ощущение, что его сейчас ударят ножом. Орест втянул живот и свел плечи. Но его никто не ударил.
-Я ничего не вижу!
-Vorwarts und schweigen![12]
Владелец фонаря зашел Оресту за спину, кто-то зашагал впереди, и Еремеев, прихрамывая на пораненную ногу, двинулся на звук удаляющихся шагов. Его конвоиры хорошо знали дорогу и, щадя батарейки, включали фонарь только на развилках и поворотах. В эти вспышки-мгновения перед глазами Ореста маячила широкая спина, обтянутая морской капковой курткой.
Минут через десять они, наконец, остановились. По слышался металлический скрежет запоров, легкие удары в полое железо, тягучий скрип массивной двери; все трое перелезли через высокий порог и очутились, должно быть в тамбуре, потому что лязгнула еще одна дверь и из-за нее разлился по стенам блеклый искусственны свет. На некогда белой медицинской кушетке лежал под одеялом грузный человек с криво вздернутой верх ней губой. Орест узнал в нем того мужчину, которой Дита привела утром в кирху. Еремеев сказал ему «гутен таг», кривогубый изумленно вытаращился и спустил ноги с кушетки. Наверное, он был здесь самым главным, - уж не Вишну ли? - потому что один из «вервольфов» довольно почтительно объяснил ему, где и как был задержан этот странный тип, называющий себя польским фольксдойче. Орест плохо слушал;
У подножия кушетки сияла раскаленная проволока, навитая на кусок керамической трубы. Он присел к рефлектору и на все вопросы отвечал сидя, купаясь в блаженном тепле. Пусть убьют, но дадут сначала согреться.
Да, он, Хильмар Лозозски, действительно польский фольксдойче, рассказывал Еремеев свою историю, придуманную наскоро в бетонной трубе. Мать немка, отец поляк. До войны жил в Брест-Литовске. С приходом Советов семья перебралась в Варшаву. Служил полицаем в сельской управе. В Альтхафен прибыл в конце войны вместе с эшелоном других фольксдойче, спасавшихся от большевистских войск. Промышляет перекупкой вещей и торговлей на шварцмаркте. Скупал кое-что и из дома пастора: подсвечники, восточные статуэтки… Познакомился с фрейлейн Хайнрот. Стал ухаживать. Дита согласилась выйти за него замуж. Но тут на рынке его опознал кто-то из бывших партизан. Пришлось скрываться. Вчера целые сутки просидел в комнате невесты. Дита вернулась только под утро. В половине девятого во двор въехал военный мотоцикл, и в нижнюю дверь громко застучали. Тогда они спустились в кирху, Дита открыла сифонный вход и велела передать господину Вишну, что храм находится под наблюдением и что пользоваться склепом доктора Артензиуса нельзя.
Орест замолчал и придвинулся поближе к рефлектору. Он согрелся, но его сотрясала нервная дрожь, которая, по счастью, легко выдавалась за простудный озноб. Поверят или нет? Вроде бы все складно. Хорошо, конечно, что его явный славянский выговор теперь как-то объяснен. А полицейской службы, если кто-нибудь знает польский? Или вдруг начнут спрашивать фамилии должностных лиц, подробности отношений с Дитой? Засыпаться можно было на любом пустяке из той же прифронтовой жизни Альтхафена… Сжавшись, Еремеев ждал вопросов.
- Что скажешь, старина Вишну? - спросил тот, кого Орест принял за главаря «вервольфов».
Вопрос был обращен к человеку в черной капковой куртке. Он как вошел, так и стоял в дверях за еремеевской спиной, и Орест поспешно обернулся. Затененный взгляд глубоко посаженных глаз, высокий лоб, темно-русый зачес показались знакомыми. Карл Хорст! Фото в книге! Юный фенрих с саперными эмблемами! Жених фрейлейн Хайнрот! Влип! Это конец! Да он теперь из одной только ревности придумает самые изощренные пытки. Дернуло же за язык!… Пока не поздно, пока он не снял автомат, ударить головой в живот и выскочить в коридор. Орест напрягся для прыжка.
-Я вспомнил, - сказал Хорст-Вишну, растягивая слова. - Дита мне говорила про этого парня… Да-да, Хильмар Лозовски… На него вполне можно положиться.
Напружиненные мышцы враз обмякли, и Еремеев чуть не ткнулся голым локтем в рефлектор.
-Отто, - обратился Вишну к долговязому спутнику. - Найди Хильмару свитер и комбинезон. Кажется, там остались ботинки Клауса… Экипируй парня.
Долговязый престранно усмехнулся, дернул щекой и отправился выполнять приказание.
Орест подумал, что, перекрыв сифонный ход в кирхе, теперь он заставил вишнуитов раскрыть новый лаз, может быть, даже тот, что ведет из фонтанного колодца во двор комендатуры.

ТО, ЧЕГО НЕ ЗНАЛ ЕРЕМЕЕВ
Ермеев не знал, что Вишну никогда не был Карлом Хорстом, как, может быть, никакого Карла Хорста вообще не существовало в природе. Карандашная надпись на обороте фотокарточки была сделана так небрежно, что название пригорода Берлина - Карлсхорст - вполне читалось раздельно: как имя и фамилия. Не знал Еремеев и того, что в Карлсхорсте размещалось военно-инженерное училище, знаменитое разве что тем, что 8 мая 1945 года в его столовой была подписана предварительная капитуляция нацистской Германии. Именно это училище и закончил в тридцать седьмом году приемный сын альтхафенского пастора Ульрих Цафф.
Ульрих любил при случае повторять, что кто-кто, а он родился на истинно арийской земле - в Индии. Отец его, чиновник германского консульства в Бомбее Себастьян фон Герн, погиб вместе с матерью трехлетнего Ульриха в той прогремевшей на всю страну катастрофе, когда в Ганг обрушился железнодорожный мост, унеся в мутные воды священной реки семь вагонов пассажирского поезда.
Пастор Цафф, священник консульства, взял мальчика на воспитание. Приемный отец очень хотел, чтобы Ульрих стал юристом, адвокатом. Но в Германии тридцать третьего года отношение к профессии адвоката определялось словами фюрера: «Каждый юрист для меня дефективный, а если он еще не стал таким, то со временем обязательно станет». Семнадцатилетний юноша выбрал карьеру военного инженера. Он блестяще закончил офицерское училище, и как отменный специалист-подрывник был оставлен на кафедре минного дела. Когда Англия и Франция объявили войну Германии, молодой офицер посчитал своим долгом отправиться в действующую армию. Он вступил в авиадесантные войска командиром штурмового саперного взвода. За участие в захвате бельгийского форта Эбен-Эмаэль, считавшегося неприступным, обер-лейтенант Цафф получил первую свою награду - крест за военные заслуги первого класса с мечами. Его заметили. Ровно через год после Эбен-Эмаэля новоиспеченный гауптман получил назначение в диверсионный полк «Бранденбург», непосредственно подчинявшийся главе абвера адмиралу Канарису. Цафф с группой асов-подрывников выехал в оккупированный польский город Тересполь. Здесь он изучал расположение русских дотов над Бугом. Их строили почти у самой границы, так что в обычный полевой бинокль можно было разглядеть лица строителей. Однако в начале июня Цафф был вынужден прервать это занятие. В Тересполь приехал рослый австриец с лицом, испещренными грубыми шрамами. Это был штурмбанфюрер СС из полка личной охраны Гитлера Отто Скорцени. Его звезда еще только набирала высоту. И здесь под Брестом Скорцени готовился начать войну с Советами первым.
Ему представили Удо фон Цаффа и визитеру из Берлина понравился молодой офицер и в тот же день гауптман был включен в группу «Троянский конь». Ею командовал бывший поручик российской императорской армии Василий Майер. Всего в группе было шесть человек: трое русских и трое немцев. Задача, которую они получили от Скорцени, была предерзкой - за неделю до начала войны «троянцы» должны были захватить крупную нефтяную базу под Брестом - в Жабинке и сохранить ее до подхода германских войск. Почти десять дней Удо фон Цафф и его новые однополчане носили в лесном лагере гимнастерки и фуражки НКВД. При чем Майер, поскольку прекрасно владел русским языком был в чине капитана, а Удо фон Цафф и двое других его соотечественников, знавших только элементарные воинские команды из Строевого Устава Красной Армии, носили синие петлицы рядовых.
В ночь на 17 июня группа Майера, вооруженная русскими автоматами ППШ, была переброшена через Буг. Под видом транзитного караула НКВД диверсанты обосновались на вокзале, а потом забрались в пустую железнодорожную цистерну, которую маневровый паровоз доставил вместе с нефтеналивным составом в Жабинку. Оказавшись на базе капитан НКВД в сопровождении двух бойцов прошел к начальнику военизированной охраны и заявил, что ввиду особой важности объекта, нефтебаза будет охраняться войсками НКВД. Начальник несколько растерялся, но потом без особых проблем сменил караулы и распустил своих людей по домам до особого распоряжения, как заверил его капитан. Целую неделю нефтебаза работала в обычном режиме. В том, что вохровцев сменили бойцы НКВД, никто ничего странного не увидел: граница рядом, склад бензина нуждался, разумеется, в более надежной охране, чем полугражданская ВОХР. И только под утро 22 июня, когда германские самолеты уже пересекли границу, капитан Майер объявил дежурной смене, что отныне нефтебаза принадлежит германскому вермахту. Удо фон Цафф часто вспоминал изумленные лица русских женщин, которые дежурили в ту воскресную ночь. Для него это было одно из самых острых приключений второй мировой войны.
23 июня в Жабинку прибыла танковая рота, которая взяла нефтебазу под свой контроль. А гауптман Удо фон Цафф возглавил самую крупную айнзатцкоманду, действовавшую севернее Бреста. Теперь ему предстояло не охранять, а штурмовать. При подрыве одного из последних русских дотов отрикошетировавшая пуля застряла у Цаффа между ребер. Он пролежал в госпитале десять дней и за это время подытожил опыт штурмовых операций. Его труд отпечатали в виде брошюры и разослали во все саперные части вермахта.
Зимой сорок третьего майор Цафф получил печальное известие: в Альтхафене на семидесятом году жизни почил в Бозе пастор Удо Вольфганг Цафф. Ульрих давно помышлял восстановить свою прежнюю фамилию. Дворянская приставка «von» грела его сердце так же, как и то обстоятельство, что родился он на исконной земле ариев. Индия, страна детства, занимала его с годами все больше и больше. Интерес этот поддерживался и тем, что в доме пастора царил настоящий культ этой страны - от жгучих столовых специй, к которым фрау Хайнрот никак не могла привыкнуть, до обязательного чтения на ночь «Рамаяны» или других древнеиндийских книг.
В день производства в офицеры Ульрих получил от приемного отца подарок - золотой бенгальский перстень с вишнуитским знаком «U».
- Это первая буква твоего имени, - сказал пастор. - Пусть всегда она прочит тебе удачу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38