А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

– Серафимочка! – раздался за дверью голос Причалина.В дверях показалась его оплывшая фигура. Увидев Расщепея, он от неожиданности открыл рот, но тотчас оправился:– Каково! Уже на коне! А позволили вскакивать вам? Не рано поднялись? Как здоровьичко, Александр Дмитриевич?– На страх врагам, – отвечал Расщепей, сердито поглядывая на вошедшего. – Ну, зачем пожаловал? А?.. Просто так… Слушайте, Причалин, следуйте транзитом по своему назначению. Я занят.– Товарищ Расщепей, что за тон, в конце концов! Я бы попросил вас…– Нет уж, давайте я вас попрошу, – сказал Расщепей и распахнул дверь перед Причалиным.Причалин, негодуя, исчез.– Ох, и липучий человек!.. Просто смерть мухам!Мне была непонятна эта грубость Расщепея. Я набралась смелости и прямо спросила его:– Александр Дмитриевич, а за что вы его так? Он, что ли, против вас?– Нет, я против него! – резко остановил меня Расщепей. – Таких надо гнать на выстрел от искусства. Мы вот все – Павлуша, Лабардан, я – мы сердцем живем… А эти Причалины – они всю жизнь словно по льду ходят: прежде чем шагнуть, сперва всё ножкой пробуют, а где потоньше, там на брюхе, ползком. Квакша он!Вошел Павлуша и сообщил, что все готово к съемке. Глава 9Москва горит Осенний рассвет. Вчера разъезды, затем авангард Мюрата вошли в город. Наполеон остался ночевать в пустом доме у Дорогомилова.Утром император переезжает в Кремль. Город пуст и гулок, как ночью. Тишина угнетает Наполеона. Он подозрительно всматривается в мертвые окна домов.А в одной из подворотен Арбата, притаившись, не смея шелохнуться, стою я, Устя Бирюкова, и Степан Дерябин. Прошло меньше двух месяцев о того дня, как за ошибку в аллегории наказал меня барин Кореванов. Бежать нам со Степаном некуда было… Неправду говорили о французском императоре, выдумкой были слухи о том, что хочет он дать волю крестьянам. И люди, бежавшие от французского нашествия, рассказывали, какое разорение, позор и муку несут с собой непрошеные гости.Все тревожнее становятся эти слухи, все сильнее слышится гром – французы приближаются. И барин наш, нагрузив добром кареты, взяв меня, Степана и еще кое-кого из дворни, мчится в Москву.Но к осени враг подошел и к Москве. Барин велел нам готовиться к отъезду. В Москве всё еще не верили, что город будет сдан, а когда стало известно, что судьба Москвы решена, что не сегодня-завтра полчища Наполеона вступят в древнюю столицу, началось бегство.Наши кареты застряли у Коломенской заставы. Тысячи людей бежали на Рязань, вся Московская дорога была запружена колясками, каретами, дрожками, ржали лошади, повозки наезжали одна на другую. Мы со Степаном шли пешком за последней нашей каретой. Во рту у нас пересохло, мы спустились с дороги к ручью, чтобы напиться, а когда поднялись обратно, коревановских карет уже нигде не было видно.И мы решили вернуться в Москву.Ночь. Пустой дом. Помертвевший город. Только изредка топот копыт. Это патрули французов разъезжают по улицам.Ночи в сентябре длинные, но на этот раз заря занимается над городом очень рано. На улицах светлеет. Зловещий красный рассвет чуть не с полуночи встает над Москвой.Император просыпается и не верит своим глазам. За окнами дворца, за зубчатой Кремлевской стеной, горит жаркий багровый день.– Что это? – спрашивает Наполеон. – Уже заря?– Нет, сир, – отвечают ему, – это пожар. Москва горит.Наполеон подходит к окну. Раскаленная буря, неизмеримо страшнее, чем знойные пески Египта, более лютая, чем альпийские лавины, ревет над городом. Тучи искр… Раскаленная метель бушует за окнами, могучая тяга ветра раздувает пожарище. Столбы кровавого дыма подпирают докрасна накаленное небо. Молча, ежась со сна, стоит у окна угрюмый император.– Варвары! – тихо произносит он. – Какая свирепая решимость! Это они сами поджигают. Что за люди! Это скифы.– Горит! – кричит Степан, и я просыпаюсь. В комнате светло как днем. Зловещий красный свет врывается в окна.– Где горит? – спрашиваю я.– Кругом горит, – шепчет Степан и прислушивается.Тяжелые удары разносятся по пустому дому. Кто-то ломится во входную дверь. Степан, как был, босой, не обуваясь, бросился к дверям, и сразу весь дом наполняется хриплыми, пьяными голосами солдат, тяжелым топотаньем, звоном разбиваемой посуды.– Что вы делаете, побойтесь бога, господа французы! Ведь барин с нас спросит! Нам в ответе быть…Плечистый черноусый солдат в высокой медвежьей шапке отталкивает Степана. Но Степан недаром славится у нас в Коревановке как первый силач. Он повел плечом, и француз с размаху стукается о противоположную стену.– А, дьявол! – кричит он. – Татарин, казак… Ребята, берите его! Это зажигатель!Солдаты скрутили руки Степану.– Зажигателя поймали! – кричат они. – Император приказал истреблять их!Степана волокут на улицу. Перепуганная, я со страху ничком валюсь на пол. Я слышу, как кричат солдаты, взявшие Степана:– Канальи!.. Они собираются нас зажарить в своей вонючей Москве! Мы его сами испечем на вертеле!И тут оцепенение спадает с меня. Я выбегаю на улицу, хватаю за ноги высокого солдата, который первый ударил Степана.– Он не зажигатель! – кричу я. – Нон! Нон! Это наш Степан, нотр Стефан. Он кузнец. Господин солдат, месье солдат, барин солдат!..Чьи-то руки оттаскивают меня, и в остервенении я что есть силы кусаю эти руки. Тяжелый удар заставляет меня упасть на землю. Я слышу залп, со звоном разлетаются стекла, осыпается штукатурка со стены. И мне кажется, что вся стена медленно оседает. Но это тихо оползает Степан, неловко подогнув ноги, ладонями вывернутых рук и спиной скользя по стене.– Что здесь у вас происходит? – слышу я чей-то жесткий голос.Солдаты вытягиваются во фрунт.– Зажигателя расстреляли, мой капитан, – неуверенно кашлянув, но стараясь держаться браво, говорит один из солдат.– А это что за девочка? – спрашивает капитан.– Бешеная девчонка, мой капитан: она искусала сержанта Мишо. Зажигательница.И надо мной повисает острый штык, красный не то от зарева, не то от крови.– Стыдитесь, ребята… Вы французы. Император не воюет с девчонками, – брезгливо говорит офицер. – Отведите ее, пусть военная комиссия побеседует с ней.Подвал. Холодные и скользкие стены. На влажном полу вповалку лежат лакеи, маляры, портные, пономарь и несколько дворовых людей – это всё «поджигатели». Я сижу, забившись в угол, на гнилой соломе. За решеткой – кусок красного неба. Наверху, грохнув железом, открывается дверь. Офицер, арестовавший меня, спускается в подвал и, пригнувшись, оглядывается. Но вот он заметил меня:– Марш за мной! Быстро! Император пожелал сам взглянуть на бешеную девчонку.Огромная лестница. Один марш. Второй. Третий. Я поднимаюсь по лестнице и чувствую себя очень маленькой и несчастной. Со мной давешний офицер. Мы останавливаемся у тяжелых, окованных медью дверей. По обеим сторонам их застыли два великана в мундирах с красными нагрудниками, в белых жилетах, в высоких медвежьих шапках с золотым передком и султаном. Офицер открывает дверь большого зала. Мы пересекаем его скользкий сверкающий пол, входим во второй зал, затем в третий. Последняя дверь. Офицер выпрямляется, обдернув рукава, потом тихонько приоткрывает дверь… Через минуту я, продрогшая, грязная, стою перед большим столом. На столе – кипа бумаг, тяжелые ветвистые подсвечники. В комнате окна плотно занавешены, чтобы не впускать отсветов тревожного зарева. Колеблющееся над шандалами пламя свечей мешает мне рассмотреть, кто сидит по ту сторону стола.– Сир, – говорит офицер, вытянувшись, – вот та поджигательница, о которой вам было доложено.– Позовите переводчика, – слышу я голос из-за стола.Большая карта, которая заслоняла от меня сидевшего за столом человека, медленно опускается, и я вижу белый жилет, разлапистые эполеты на прямых, слегка приподнятых плечах, тяжелый подбородок, резко прочерченный рот, прямо смотрящие глаза и прядку черных волос, спадающих на лоб. Император тяжело поднимается, подходит ко мне.– Какая решимость! Что за народ! Даже дети… Спросите ее, – приказывает он бесшумно вошедшему переводчику, – спросите ее, кто надоумил ее поджигать.– Я совсем не поджигала! – кричу я. – Они сами на нас напали.– Она говорит по-французски! – изумленно произносит Наполеон. – Кто ты такая?И я, дрожа, запинаюсь, путаюсь в словах, стараясь припомнить все, чему меня обучала в усадьбе сердитая мадам, рассказываю, что я крепостная господ Коревановых, что я играла на театре и обучена французскому, что барин бежал, а мы отстали, что солдаты грабили дом, Степан заступился за господское добро и его убили.– Рабы и варвары, – мрачно говорит император, и подобострастный переводчик быстро записывает в свою книжечку новое изречение его величества. – Рабы и варвары! Сегодня он еще охраняет дом своего господина, чтобы завтра сжечь его. Дикий народ! Власть без жалости и милосердия – вот что здесь нужно… Что говорит обо мне ваш народ – мужики? – спрашивает он внезапно меня.– У нас на дворе говорили, что вы сами… мужик сердитый.– О, это великолепно – мужик сердитый!Император, протянув пухлую руку, вдруг берет меня за щеку и треплет.– Я бы мог одним движением вот этого пера, – говорит он задумчиво, прохаживаясь, взяв двумя пальцами большое гусиное перо, торчащее на столе, – одним движением пера распустить всю армию вашего государя. Достаточно мне было бы подписать декрет об освобождении ваших крестьян. Ни одного солдата не осталось бы у Александра. Но я сам монарх. Я не могу подымать чернь на другого монарха, хотя бы он и был моим врагом. Нет, никогда! Слишком много крови. Вы варвары и рабы.И император погружается в задумчивость, успев краешком глаза взглянуть, записал ли переводчик его слова, все ли присутствующие слышали.Это говорится не для меня, а для истории (так объяснял эту сцену Расщепей на репетициях).– Позовите этих актеров, – говорит затем император и обращается к вошедшим, почтительно согнувшимся людям в пышных жабо, во фраках и ботинках с пряжками: – Господа, вам это интересно как артистам. Это маленькая комедиантка и певица, так называемая крепостная актриса. Не правда ли, занятная встреча в Московском Кремле для актеров Французской комедии? Может, мы попросим ее что-нибудь исполнить нам? Русские песни очень хороши, я слышал.И вдруг страшная злоба и отчаяние охватывают меня. Я бросаюсь на пол ничком, я стучу кулаками по паркету, судорожно мотая головой, так что у меня в разные стороны разлетаются косы, и кричу:– Не буду я для вас представлять, не буду! Можете убивать! Зачем Степана так?..Офицер, пришедший со мной, рывком подымает меня с пола, жестоко встряхивает.– Пой! – шепчет он, не разжимая зубов. – С ума сошла… Бешеная девчонка!И я, встав в позицию, как учили меня на театре, пою. Я пою песенку о пастушке, о злом корсиканце, разбойнике Средиземного моря: Разбойник злой, о корсиканец,Тобой не устрашен испанец. Офицер громко кашляет за моей спиной. Господа актеры Французской комедии – в великом смущении.– Кто научил тебя этой бессмыслице? – спрашивает император, морщась.– Наш барин.– Как мне попадется твой барин, я велю расстрелять его за то, что он берется не за свое дело: сочиняет такие бездарные стихи.Но в это мгновение в кабинет врываются два генерала, роскошно одетые, блещущие золотом (как написано в сценарии, это вице-король Италии Евгений и маршал Бертье). Вбежав, они падают на колени перед императором.– Кремль горит! – кричат они. – Сир, мы умоляем вас покинуть Кремль… Будет поздно…Наполеон подходит к окну, отдергивает тяжелую штору. Все в комнате становится багровым. Горит одна из кремлевских башен.Со всех сторон окруженные огнем, маршалы ведут императора по пылающим улицам. Рушатся горящие балки, роятся искры над треуголками идущих, раскаленные головешки подкатываются под ноги. От упавшего угля загорелся сюртук на императоре, маршалы тушат огонь руками. Задыхаясь, прикрывая плащом лицо от жара, пробирается завоеватель через гибнущий, но неукрощенный город.Офицер, арестовавший меня, отмахиваясь от искр, летящих над нами, тихо говорит мне:– Беги! Твое счастье, если вылезешь отсюда, из этого пекла… Отчаянная, бешеная девчонка!И, усмехнувшись, оставляет меня среди горящих развалин.Дым выедает мне глаза, кожа на лице готова треснуть от жара. Но я бегу, сколько у меня есть сил, руками гашу на себе тлеющую юбку… Должен же где-нибудь быть конец этому пламени, есть же где-нибудь синее небо, и ветер без копоти, и воздух, которым можно дышать!А в это время Кутузов, уведший русскую армию через Красную Пахру на старую Калужскую дорогу, остановился в деревне. Он сидит, понурив тяжелую седую голову, и медленно, гулкими глотками попивает чай с блюдечка. Мужики окружили его и горестно показывают на зарево в полнеба, там, где Москва:– Вся занялась, матушка!..Старый фельдмаршал, вздохнув, ударяет себя по лбу:– Жалко… Это правда, что жалко. Но погодите, я ему голову проломлю!Так со слов Расщепея, стараясь все запомнить, а иногда под его диктовку веду я в своей тетрадке запись по картине «Мужик сердитый». Глава 10Судьба Усти-партизанки – Лыко-мочало, снова!..Гаснет свет юпитеров, актеры покорно возвращаются на свои места.Восемнадцатый раз репетируется сцена, где я попадаю в лагерь русских войск. Никак не ладится она у меня.– Что такое? Вы всё забыли! Как, я вам говорил, надо вести сцену? Ведь вы уже не та Устинька, которая поет куплетики в домашнем театре. Вы повзрослели, вы хлебнули горя, вы уже знаете, почем фунт лиха. Меньше жеманства, больше мужества. Повторим.Но беда в том, что сцена крепостного театра сниматься будет только завтра – задержались декорации, – и только завтра я по-настоящему представлю себе, какой я была до бегства в Москву. Все это очень сбивает, и я иной раз готова реветь – такой беспомощной, вконец запутавшейся и ничего не понимающей выгляжу я на съемке. Но Расщепей терпеливо работает со мной, проходит дома сцену за сценой, заставляет меня в особой тетрадке вести «дневник Усти». Дневник этот отличается от обыкновенных дневников тем, что записи там делаются не о прошедшем дне, а о будущем. Накануне съемки я подробно записываю в тетрадку все, что должно произойти завтра в жизни Усти, и ставлю дату: «25 сентября 1812 года».Вот этот день:«Я открываю глаза и не могу понять, где я.Незнакомая бедная горенка. Я боюсь взглянуть в окно. От одной мысли, что я увижу опять страшное багровое небо, меня начинает трясти. Все же посмотреть надо. И, решившись, вытянув сколько можно шею, я заглядываю в окошко. Свинцово-серое осеннее небо в окне, но мне там виден совсем маленький просвет в тучах, и в просвете – синева, яркая и умытая. Значит, есть снова на свете синее небо!Я очень слаба. С трудом поднимаю голову и осматриваюсь. На мне просторная мужская рубаха с подвернутыми рукавами.– Лежи, лежи, не шебаршись, – говорит кто-то, и я вижу маленькую опрятную старушку.– Бабушка, это я где?– У мене. Вот ты где. Мой сын Петруха тебя из полымя вытянул. На тебе уже все лоскуточки занялись. Лежи.– Бабушка, – говорю я, – а я у самого Наполеона была.– У Наполеона?.. Ты лежи, лежи, а то у тебя, видно, ум зашелся».«Прошло около месяца» – такая надпись будет на экране в картине, такую запись сделала и я в «дневнике Усти», прежде чем рассказать о дне 19 октября.«Тяжелые, глушащие взрывы сотрясают Москву. Бабка крестится. А я, уже оправившаяся на харчах у добрых людей, бегу на улицу, чтобы узнать, где это так гремит и ухает.– Французы Кремль рвут! – говорят люди, пробирающиеся из города.И снова страшный удар, словно с неба, падает на город, раскачиваются двери, как при урагане, стекла вылетают из окон. Но любопытство одолевает меня. Я влезаю на высокую березу, и отсюда, с горы, где живет бабка, приютившая меня, с вершины высокой березы видно: по Калужской дороге уходит из Москвы французская армия.А вечером я слышу снова перестук копыт, выглядываю из-за забора. Это тихо пробирается окраинами города казачий отряд; впереди едет молодой офицер. Я выбегаю на улицу и бросаюсь к его лошади:– Барин офицер!.. А французы нынче утекли.– Куда утекли? – спрашивает, подозрительно оглядываясь, офицер.– Не ведаю куда, только вовсе ушли… Повзрывали там чего-то да и бросили Москву.Офицер снимает каску, поднимает руку и уже собирается перекреститься, как вдруг рука останавливается в воздухе, и, разжав щепоть, офицер грозит мне пальцем:– А ты, коза, не врешь? Ну-ка, садись со мной, поедем разведаем. Смотри, если наврала, вместе убьют.Мы скачем по пустым улицам города сквозь погорелые кварталы. Ни души кругом – ни французов, ни русских. Мы подъезжаем к самому Кремлю. Спешившись, казаки, сопровождающие нас, осторожно выглядывают из-за угла, просматривая улицу.Последний французский обоз гремит вдали.И вскоре мы мчимся к расположению русских войск. Я сижу поперек седла, крепко держась за гриву лошади. Наш маленький отряд карьером врывается в лагерь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36