Час пик!
Внешне все обстояло как будто благополучно. Здоровье Кандидова цвело с неиссякаемой силой, если не считать некоторых неприятных ощущений в сердце, появившихся, вероятно, от перетренированности. Удача сопровождала Антона всюду. Его «сухая» репутация не была размочена ни в Париже, ни в Брюсселе, ни в Стамбуле… Он продолжал быть спортивным феноменом, загадкой для многих и любимцем всех. Почти ни один вражеский мяч не касался за эту поездку сетки сборной СССР, зорко оберегаемой вратарем Кандидовым. Самые блестящие шуты гасли в его мертвой хватке, пушечные удары глохли, мяч трепетал и смирялся.
Только один раз, в Праге, мяч оказался в сетке за его спиной, когда он не успел, споткнувшись, броситься в ноги нападающего. И это было уже сенсацией. Игрок, забивший гол Кандидову, прославил себя на весь мир этим ударом…
Но все равно Антона продолжали звать «Вечный ноль», «Зеро». Он плотно вошел в славу. Кипа газетных вырезок хранилась в крокодиловом чемодане, вывезенном из того, чужого мира. В тучных заголовках, широко расставив непривычные буквы, стояла фамилия «Кандидофф», «великий вратарь России», «чудо советских ворот», «невиданная красота и смелость броска», «точность и сила», «это какая-то огневая завеса», «большевик в голу», «вратарь, заставляющий пересмотреть всю систему игры». Даже в белых эмигрантских газетах писали о воскрешении русского духа, воплотившегося в Кандидове. И Антон невольно вспоминал Ласмина.
Спортивные репортеры раздували мехи славы. И слава Кандидова гремела, трубила, пела, как орган, по Франции, Австрии, Чехословакии, Турции в продолжение всего турне советской футбольной команды. В сепии и умбре, в анфас и в профиль глядело с хрустких страниц журналов его корректное европеизированное лицо джентльмена и атлета. Но сквозь ретушь явственно проступала добродушная физиономия Тошки Кандидова, волжского крючника и тамады. Вся его жизнь, начиная с первого шага, была взята нарасхват докучливыми интервьюерами. Она была превращена в легендарную биографию «ушкуйника фон дер Вольга», богатыря, бурлака и скифского гения футбольных ворот. Это был «гранд-рюсс», это было «колоссаль».
Правда, фамилия Кандидова еще не бежала взапуски огневыми буквами но ажуру Эйфелевой башни, но появилась уже зубная паста «Улыбка Антуана». Она запечатлела на этикетке добрую, белозубую усмешку Антона. Была выпущена краска для волос. На флаконе была изображена буйная голова вратаря Республики с прославленной седой прядкой.
Можно еще упомянуть о желтой пудре «Песок его ворот» или о конфетах «Семиатшки» (семечки). Так хитроумные воротилы кондитерского дела использовали пристанскую привычку Антона. Он, стоя в воротах на самых торжественных матчах, нагло лузгал подсолнухи с чисто волжским шиком. Ему устраивали овации на улицах. За ним бегали мальчишки. Люди в рабочих каскетках, с оглядкой подходя к Антону, жали ему руку и шептали: «Браво, совьет!»
Но уже начали шмыгать вокруг Кандидова упитанные люди на коротких ножках и плечистые молодцы с бритыми по-боксерски висками, в баллонообразных штанах гольф. Это были любители односложных восклицаний, обладатели двусмысленных улыбок, четырехугольных подбородков, шестифутового роста и двенадцатицилиндровых лимузинов. Без назойливости, но достаточно настойчиво они заводили разговор о падении класса мирового футбола. Они вздыхали сокрушенно, остря насчет пустующих ворот и касс своих клубов, и скромно отводили глаза. Они углублялись в рассмотрение пепельных кончиков своих сигар. Как бы невзначай разговор касался райского житья буржуазных фаворитов спорта. Почтительно заговаривали об их баснословных окладах и различных махинациях, позволяющих футболисту-профессионалу сбить себе капиталец. Потом собеседники Антона приподнимали шляпы, каскетки и оставляли его до следующего раза.
Его познакомили в ресторане, как будто случайно, со знаменитым Рикардо Замора. До появления Кандидова Замора считался лучшим вратарем мира. В особый список заносились форварда Европы и Латинской Америки, которым удалось забить ему гол. Голенастый испанец, окруженный почитателями, с надменной благосклонностью поздоровался с Кандидовым и сказал через переводчика несколько приятных слов о последних матчах. Он говорил о спорте снисходительно и утомленно. Он собирался покинуть ворота национальной сборной Испании, уйти на покой в свою виллу. У него уже был скоплен миллиончик.
— У нас бы вы тоже могли сколотить кое-что, — сказал Замора.
Антон не совсем понял его. Но он почувствовал себя странно обиженным, как будто его подозревали в желании совершить что-то позорное. Черноглазый, узколицый Замора раздражал его. Он чувствовал за внешней благосклонностью глухую вражду. И сам он ощущал почти необъяснимую неприязнь. Как будто они не сидели за одним столиком, а стояли в разных воротах на противоположных концах поля.
Однажды в Париже, это было сперва совсем забавно, к Кандидову в отель явился рослый крепыш в сутане. Глыба могучей плоти в духовном звании. Пришелец предложил своего переводчика, попросил уединения и потребовал тайны. Любопытствуя, Кандидов простодушно принял все условия. Гость качнулся в благодарном поклоне. Его темя являло удивительное сочетание тонзуры с боксерским ежиком.
— Сальве, — сказал он иронически, — доминус вобиокум и тому подобное. Передайте привет коллеге.
— Это что же за петрушка такая? — спросил Кандидов у переводчика, тщедушного горбатого человечка.
— Это тренер футбольной олимпийской команды Ватикана, — скромно отвечал переводчик.
— Стойте-ка! — воскликнул пораженный Кандидов. — Ватикана!.. Это где папа римский квартирует? Вот так номер!.. А разве папаша стукает в футбол? Здурово! И приличный стадиончик в вашем монастыре?
Гость заговорил. Он говорил умиленно, с достоинством. Он поднимал глаза к небу только в тех случаях, когда подсчитывал что-то в уме. Переводчик растолковывал Кандидову, что ватиканская команда тренируется к олимпиаде. Но у нее слаб голкипер. Ватикан решил сменить своего вратаря. Это решение санкционировано святым отцом. Католицизм обязательно победит и на футбольном поле. Команда наместника Христа должна играть на нуль, всухую. Талант и непобедимость русского чемпиона известны. Воззрения его так же. Не все ли равно для атеиста — числиться православным или католиком? Важно хорошо брать мяч, не правда ли? Брать мяч и сто тысяч лир жалованья. Ну, а святой апостол Петр, как известно, является вратарем рая. Божественный символ! Благодать снизойдет на голову Кандидова…
Кандидов бесцеремонно веселился. Он бил себя по коленям, он топал ногами от удовольствия.
— Пустяки командочка! — хохотал он. — Одиннадцать апостолов, двенадцатый запасный. Иуда, верно?.. Не вы ли им будете?
Толмач бесстрастно продолжал.
— Нам известно, — сказал он, — что господин Кандидов покинул завод, где он работал и получал образование, покинул, чтобы всецело посвятить себя спорту, в котором он уже достиг таких блистательных вершин. Вряд ли на своей родине он получит возможность…
Переводчик не договорил и, спрыгнув с кресла, забежал за его спинку. Веселье разом сдуло с Антона. Кандидов вскочил. Он выпрямился, он развернул до отказа махину своего тела. Лицо его очугунело.
— Ах ты, зараза! — заорал Антон. Он бешено колотил себя в грудь и топал ногами. — На бога, на папский паек меня берешь!.. Ты всерьез сторговать меня хочешь?! Да ты знаешь, кто я?! Я из-за вашего брата в прорубь лазал. Всякий меня заводом станет попрекать!.. Да я…
Ватиканский тренер тоже вскочил. Он вскочил и тотчас спокойно стал в оборонительную позицию. Переводчик благоразумно занял место за его спиной. Кандидов немного успокоился. Ему понравилось, что футбольный нунций папы не сробел.
— Черт, боевой поп!.. — пробормотал Антон, смягчившись, и обратился к переводчику. — Слышь, ты? Передай своему святому отцу, чтобы он быстренько сыпал к чертовой матери. Одним словом, как это там у вас, доннер веттер, сакраменто… Понял? И пусть скажет богу мерси, что я в международном положении довольно толково разбираюсь, а то бы я…
У него остался какой-то осадок на душе и чувство неудовлетворенности, ощущение какого-то зуда в руке. «Зря не шарахнул я их все-таки… А то, что получается? Каждый римский папа мне попреки может делать… И откуда они всё пронюхали?..» Но все, решительно все знали, что Кандидов ушел с завода-втуза Гидраэра. Нельзя было скрывать, что он бросил учебу, оставил друзей, ушел, польстившись на легкую, взбитую славу и удобное фиктивное местечко, которое обтяпали ему болельщики из нового клуба. Все знали это. И, должно быть, поэтому седой мягковолосый полпред говорил ему на приеме в полпредстве:
— Эх, юноша! Слава неоднородна, она разнокачественна. Вот возьмем два типа славы — допустим. Горького и Шаляпина. Их ранние пути сходны с вашим — тоже из галахов. А какие могучие таланты! Однако поглядите, под каким непримиримым углом разошлись теперь их дороги. Алексей Максимович взвалил самоотверженно на себя огромную славу нашей Родины. Он помогает нам, он подпирает ее своим плечом. Его слава неотделима от нашей общей славы. Ну, а у Шаляпина слава стала бездомной, неприкаянной. А ведь какой человечина!.. Кандидов, послушайте, только не сердитесь. Вы читали «Мартина Идена»?.. Читали? Перечитайте еще раз. Жизнь — это не футбольное поле перейти. Так-то…
Кандидов шагал по улицам, на него оглядывались. Он был грандиозен, в широченных штанах, в серой мягкой шляпе, в пальто, покрой которого придавал еще больше размаха его плечам чемпиона и грузчика. Он мягко ступал толстым шершавым каучуком подошв по уже нагретому асфальту.
Была весна, был час пик. Осыпались, крошились букеты мимоз на площади Свердлова. Скверы были еще закрыты. Оттуда пахло сырой и теплой землей. Красный и синий Большой театр отражался в прозрачных детских шарах. Пронзительно умолял уйти резиновый издыхающий чертик. Это был тот день, когда все женщины внезапно хорошеют, — один из лучших дней в году, первый настоящий апрельский день, когда, выйдя из дверей квартиры, сразу вдруг вдохнешь и почувствуешь — да, пахнет весной!
Кандидов фланировал. Делать ему было нечего. Идти некуда. Он надолго остановился у витрины наглядных учебных пособий, где были выставлены всевозможные человеческие торсы из папье-маше. В другой витрине его заинтересовали огромные часы под стеклянным колпаком. Минуты здесь отсчитывались скатывающимися по желобку металлическими шариками. Кандидов прождал, пока скатилось десять блестящих горошин.
Он зашел в парикмахерскую. Это была та самая парикмахерская, где он брился в день своего первого приезда в Москву. Тогда его еще назвали колхозником. Он смешно повздорил с мастером. Антон сюда захаживал прежде частенько. Мастер с огромным уважением брил его теперь вытянутыми руками, боясь лишний раз прикоснуться. Когда Антон вошел в славу, он нарочно явился в эту же парикмахерскую, чтобы доказать, что он не солгал в первый день. И мастер тотчас узнал его по седой прядке. Сегодня он зашел, чтобы во время бритья поболтать о чудесах мира, которых он нагляделся. Он вошел, высокий, великолепный, многократный. Опять зеркала восхищенно повторяли его с ног до головы. Но знакомого мастера не было.
— А где это у вас вот тут работал курчавый такой?
— Гвоздилин? — сказал мастер у соседнего зеркала. — Он у нас не работает больше.
— Перевелся? — с огорчением спросил Антон.
— Поднимай выше, — сказал мастер. — Он в физики-математики пошел. В высшее учебное готовится.
Кандидов почему-то почувствовал себя уязвленным, словно его обошли. Он не захотел бриться и вышел. Москвичи, как водится во время паводка, паломничали к реке. Кандидова весной тянуло к большой воде, к разливу. Он был водник. Некоторые поистине утиные привычки бродили в нем. Его томила тоска по воде.
Москва-река текла за решеткой парапета. Она была серая, смирная, как слон в зоологическом саду. И, как в зоопарке, люди пытались раздразнить ее. Совали сквозь решетку прутья, палки, бросали огрызанные яблоки и камешки.
Боялись наводнения. Вдоль набережной ворота всех домов были зашпаклеваны и замазаны дегтем.
Кандидов, не в силах отогнать зазорную ассоциацию, с провинциальным предубеждением глядел на вымазанные ворота. «У нас бы за такое дело, — подумал он и тотчас поймал себя: — А где это у нас? Нет у тебя сейчас точного адреса — этого самого „у нас“…» Но через замаранные ворота вошло чудесное и гордое воспоминание о времени, когда он отлично знал, что такое «мы» и где это «у нас»…
Да, это была лучшая из игр, более важная для Антона, чем матчи в Париже, Праге или Стамбуле. Это был генеральный матч. К черту всё! Надо вернуться к истокам. Надо к своим… Пока не поздно. Недаром «Комсомольская газета» уже упоминала его имя в числе «перекупленных» игроков. А тут еще по дороге из-за границы он не стал играть в товарищеском матче сборной с командой порта, через который спортсмены вернулись на родину. Он сказался больным, но все знали, что он просто бережет себя, не хочет выступать в таком незначительном матче. А сборная без него едва не проиграла.
Вот знакомый забор, табельная будка, маленький шлюз, миниатюрный кран, спусковые устройства по откосу берега. Мальчишка бежал мимо палисадника, ведя палочкой по перекладинам, — и по палисаду бежал легкий и частый, как трещотка, перестук. Антон шел мимо. Сквозь палисадник, как в стробоскопе, ему были видны светлые перемежающиеся полоски заводского дня. Пахло краской, смолой. Люди, которых знал Кандидов в лицо и по имени, красили перевернутые вверх брюхом корпуса, конопатили днища. Так вот и он работал в затоне на судоремонте. Так вот и он мог бы сейчас, засучив рукава, мыть, скрести, конопатить, красить и, отсчитав тридцать метров в сторону, болтать с друзьями у бочки на трехминутной перекурке. Он знал, что команда Баграша сейчас на юге. Тяжелых встреч нечего было опасаться. Его неудержимо потянуло зайти на знакомую территорию. Он вернулся и вошел в табельную будку. Пожилой табельщик, тоже ярый болельщик, взглянув на него через узкие железные очки, засмущался, вежливо приподнял картуз, но потребовал пропуск.
— Ты что, в очках, а не видишь? — рассердился Кандидов.
— Извиняюсь, товарищ Кандидов, посторонних не пущаем. Теперь строго. Если надо к кому, я позвоню, затребую.
Но Кандидов уже шагал прочь.
Глава ХLI
КУБОК СПАРТАКИАДЫ
История щекотливых взаимоотношений между двумя клубами была известна большинству из завсегдатаев стадиона. Болельщики были осведомлены также о причинах ухода Кандидова с завода. Об этом весьма ехидно упоминала в своем фельетоне о перебежчиках и «Комсомольская газета». И, когда в финал Спартакиады профсоюзов после долгой борьбы вышли как раз обе эти команды и последняя игра должна была решить, кто завоюет почетный кубок Спартакиады, все понимали, что, хотя «Магнето» — одна из сильнейших команд страны, а «Гидраэр» — клубная команда, борьба предстоит не на живот, а на смерть. Сошлись две системы, два различных принципа игры, две спортивные школы.
Ясно было, что гидраэровцы, раз уж ход розыгрыша кубка сам свел их в решающей игре с магнетовцами, изо всех сил постараются доказать свою правоту, правоту своего метода. Об этом заявил в газетном интервью их капитан Баграш.
А с другой стороны, Антон разобьется в лепешку, но не пропустит в ворота и тени мяча от своих бывших друзей, ставших теперь опаснейшими противниками. «Надеюсь, что и на этот раз, как и в подавляющем большинстве предыдущих игр ворота мои опять останутся сухими», — писал он в газете. И все знали, что обещание будет сдержано.
Проигрыш гидраэровцев был неминуем. В крайнем случае можно было бы рассчитывать на ничью: ноль — ноль. Но, по олимпийским правилам, ничья исключалась. Дали бы добавочное время, а потом продолжали бы игру до результатов, до первого мяча. Многие понимали, что игра будет идти не только за кубок, но и за честь Кандидова.
Смутно подозревал это и Антон. Всегда уверенный, в этот раз он испытывал странное беспокойство. Противная неутолимая зевота мучила его, судорожно сводила скулы, хотя он отлично выспался накануне. Потом ему стало досадно и смешно — он вспомнил свои победы. Он взглянул на руки. Из каких только углов мира он не принимал мячей. Смешно… Неужели он, лучший игрок страны, первый мастер европейского экстра-класса, стушуется перед пятеркой играющих в классе «Б» голубых форвардов, которых знает как свои пять пальцев.
И Антон успокоился. Но настроение у него было премерзкое. И не с кем было поговорить, потолковать, перекинуться словечком и мыслишкой, как прежде, когда он был с Карасиком. Антон был рад предстоящей встрече с ребятами, рад был увидеться с ними, хотя бы и на разных сторонах поля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31
Внешне все обстояло как будто благополучно. Здоровье Кандидова цвело с неиссякаемой силой, если не считать некоторых неприятных ощущений в сердце, появившихся, вероятно, от перетренированности. Удача сопровождала Антона всюду. Его «сухая» репутация не была размочена ни в Париже, ни в Брюсселе, ни в Стамбуле… Он продолжал быть спортивным феноменом, загадкой для многих и любимцем всех. Почти ни один вражеский мяч не касался за эту поездку сетки сборной СССР, зорко оберегаемой вратарем Кандидовым. Самые блестящие шуты гасли в его мертвой хватке, пушечные удары глохли, мяч трепетал и смирялся.
Только один раз, в Праге, мяч оказался в сетке за его спиной, когда он не успел, споткнувшись, броситься в ноги нападающего. И это было уже сенсацией. Игрок, забивший гол Кандидову, прославил себя на весь мир этим ударом…
Но все равно Антона продолжали звать «Вечный ноль», «Зеро». Он плотно вошел в славу. Кипа газетных вырезок хранилась в крокодиловом чемодане, вывезенном из того, чужого мира. В тучных заголовках, широко расставив непривычные буквы, стояла фамилия «Кандидофф», «великий вратарь России», «чудо советских ворот», «невиданная красота и смелость броска», «точность и сила», «это какая-то огневая завеса», «большевик в голу», «вратарь, заставляющий пересмотреть всю систему игры». Даже в белых эмигрантских газетах писали о воскрешении русского духа, воплотившегося в Кандидове. И Антон невольно вспоминал Ласмина.
Спортивные репортеры раздували мехи славы. И слава Кандидова гремела, трубила, пела, как орган, по Франции, Австрии, Чехословакии, Турции в продолжение всего турне советской футбольной команды. В сепии и умбре, в анфас и в профиль глядело с хрустких страниц журналов его корректное европеизированное лицо джентльмена и атлета. Но сквозь ретушь явственно проступала добродушная физиономия Тошки Кандидова, волжского крючника и тамады. Вся его жизнь, начиная с первого шага, была взята нарасхват докучливыми интервьюерами. Она была превращена в легендарную биографию «ушкуйника фон дер Вольга», богатыря, бурлака и скифского гения футбольных ворот. Это был «гранд-рюсс», это было «колоссаль».
Правда, фамилия Кандидова еще не бежала взапуски огневыми буквами но ажуру Эйфелевой башни, но появилась уже зубная паста «Улыбка Антуана». Она запечатлела на этикетке добрую, белозубую усмешку Антона. Была выпущена краска для волос. На флаконе была изображена буйная голова вратаря Республики с прославленной седой прядкой.
Можно еще упомянуть о желтой пудре «Песок его ворот» или о конфетах «Семиатшки» (семечки). Так хитроумные воротилы кондитерского дела использовали пристанскую привычку Антона. Он, стоя в воротах на самых торжественных матчах, нагло лузгал подсолнухи с чисто волжским шиком. Ему устраивали овации на улицах. За ним бегали мальчишки. Люди в рабочих каскетках, с оглядкой подходя к Антону, жали ему руку и шептали: «Браво, совьет!»
Но уже начали шмыгать вокруг Кандидова упитанные люди на коротких ножках и плечистые молодцы с бритыми по-боксерски висками, в баллонообразных штанах гольф. Это были любители односложных восклицаний, обладатели двусмысленных улыбок, четырехугольных подбородков, шестифутового роста и двенадцатицилиндровых лимузинов. Без назойливости, но достаточно настойчиво они заводили разговор о падении класса мирового футбола. Они вздыхали сокрушенно, остря насчет пустующих ворот и касс своих клубов, и скромно отводили глаза. Они углублялись в рассмотрение пепельных кончиков своих сигар. Как бы невзначай разговор касался райского житья буржуазных фаворитов спорта. Почтительно заговаривали об их баснословных окладах и различных махинациях, позволяющих футболисту-профессионалу сбить себе капиталец. Потом собеседники Антона приподнимали шляпы, каскетки и оставляли его до следующего раза.
Его познакомили в ресторане, как будто случайно, со знаменитым Рикардо Замора. До появления Кандидова Замора считался лучшим вратарем мира. В особый список заносились форварда Европы и Латинской Америки, которым удалось забить ему гол. Голенастый испанец, окруженный почитателями, с надменной благосклонностью поздоровался с Кандидовым и сказал через переводчика несколько приятных слов о последних матчах. Он говорил о спорте снисходительно и утомленно. Он собирался покинуть ворота национальной сборной Испании, уйти на покой в свою виллу. У него уже был скоплен миллиончик.
— У нас бы вы тоже могли сколотить кое-что, — сказал Замора.
Антон не совсем понял его. Но он почувствовал себя странно обиженным, как будто его подозревали в желании совершить что-то позорное. Черноглазый, узколицый Замора раздражал его. Он чувствовал за внешней благосклонностью глухую вражду. И сам он ощущал почти необъяснимую неприязнь. Как будто они не сидели за одним столиком, а стояли в разных воротах на противоположных концах поля.
Однажды в Париже, это было сперва совсем забавно, к Кандидову в отель явился рослый крепыш в сутане. Глыба могучей плоти в духовном звании. Пришелец предложил своего переводчика, попросил уединения и потребовал тайны. Любопытствуя, Кандидов простодушно принял все условия. Гость качнулся в благодарном поклоне. Его темя являло удивительное сочетание тонзуры с боксерским ежиком.
— Сальве, — сказал он иронически, — доминус вобиокум и тому подобное. Передайте привет коллеге.
— Это что же за петрушка такая? — спросил Кандидов у переводчика, тщедушного горбатого человечка.
— Это тренер футбольной олимпийской команды Ватикана, — скромно отвечал переводчик.
— Стойте-ка! — воскликнул пораженный Кандидов. — Ватикана!.. Это где папа римский квартирует? Вот так номер!.. А разве папаша стукает в футбол? Здурово! И приличный стадиончик в вашем монастыре?
Гость заговорил. Он говорил умиленно, с достоинством. Он поднимал глаза к небу только в тех случаях, когда подсчитывал что-то в уме. Переводчик растолковывал Кандидову, что ватиканская команда тренируется к олимпиаде. Но у нее слаб голкипер. Ватикан решил сменить своего вратаря. Это решение санкционировано святым отцом. Католицизм обязательно победит и на футбольном поле. Команда наместника Христа должна играть на нуль, всухую. Талант и непобедимость русского чемпиона известны. Воззрения его так же. Не все ли равно для атеиста — числиться православным или католиком? Важно хорошо брать мяч, не правда ли? Брать мяч и сто тысяч лир жалованья. Ну, а святой апостол Петр, как известно, является вратарем рая. Божественный символ! Благодать снизойдет на голову Кандидова…
Кандидов бесцеремонно веселился. Он бил себя по коленям, он топал ногами от удовольствия.
— Пустяки командочка! — хохотал он. — Одиннадцать апостолов, двенадцатый запасный. Иуда, верно?.. Не вы ли им будете?
Толмач бесстрастно продолжал.
— Нам известно, — сказал он, — что господин Кандидов покинул завод, где он работал и получал образование, покинул, чтобы всецело посвятить себя спорту, в котором он уже достиг таких блистательных вершин. Вряд ли на своей родине он получит возможность…
Переводчик не договорил и, спрыгнув с кресла, забежал за его спинку. Веселье разом сдуло с Антона. Кандидов вскочил. Он выпрямился, он развернул до отказа махину своего тела. Лицо его очугунело.
— Ах ты, зараза! — заорал Антон. Он бешено колотил себя в грудь и топал ногами. — На бога, на папский паек меня берешь!.. Ты всерьез сторговать меня хочешь?! Да ты знаешь, кто я?! Я из-за вашего брата в прорубь лазал. Всякий меня заводом станет попрекать!.. Да я…
Ватиканский тренер тоже вскочил. Он вскочил и тотчас спокойно стал в оборонительную позицию. Переводчик благоразумно занял место за его спиной. Кандидов немного успокоился. Ему понравилось, что футбольный нунций папы не сробел.
— Черт, боевой поп!.. — пробормотал Антон, смягчившись, и обратился к переводчику. — Слышь, ты? Передай своему святому отцу, чтобы он быстренько сыпал к чертовой матери. Одним словом, как это там у вас, доннер веттер, сакраменто… Понял? И пусть скажет богу мерси, что я в международном положении довольно толково разбираюсь, а то бы я…
У него остался какой-то осадок на душе и чувство неудовлетворенности, ощущение какого-то зуда в руке. «Зря не шарахнул я их все-таки… А то, что получается? Каждый римский папа мне попреки может делать… И откуда они всё пронюхали?..» Но все, решительно все знали, что Кандидов ушел с завода-втуза Гидраэра. Нельзя было скрывать, что он бросил учебу, оставил друзей, ушел, польстившись на легкую, взбитую славу и удобное фиктивное местечко, которое обтяпали ему болельщики из нового клуба. Все знали это. И, должно быть, поэтому седой мягковолосый полпред говорил ему на приеме в полпредстве:
— Эх, юноша! Слава неоднородна, она разнокачественна. Вот возьмем два типа славы — допустим. Горького и Шаляпина. Их ранние пути сходны с вашим — тоже из галахов. А какие могучие таланты! Однако поглядите, под каким непримиримым углом разошлись теперь их дороги. Алексей Максимович взвалил самоотверженно на себя огромную славу нашей Родины. Он помогает нам, он подпирает ее своим плечом. Его слава неотделима от нашей общей славы. Ну, а у Шаляпина слава стала бездомной, неприкаянной. А ведь какой человечина!.. Кандидов, послушайте, только не сердитесь. Вы читали «Мартина Идена»?.. Читали? Перечитайте еще раз. Жизнь — это не футбольное поле перейти. Так-то…
Кандидов шагал по улицам, на него оглядывались. Он был грандиозен, в широченных штанах, в серой мягкой шляпе, в пальто, покрой которого придавал еще больше размаха его плечам чемпиона и грузчика. Он мягко ступал толстым шершавым каучуком подошв по уже нагретому асфальту.
Была весна, был час пик. Осыпались, крошились букеты мимоз на площади Свердлова. Скверы были еще закрыты. Оттуда пахло сырой и теплой землей. Красный и синий Большой театр отражался в прозрачных детских шарах. Пронзительно умолял уйти резиновый издыхающий чертик. Это был тот день, когда все женщины внезапно хорошеют, — один из лучших дней в году, первый настоящий апрельский день, когда, выйдя из дверей квартиры, сразу вдруг вдохнешь и почувствуешь — да, пахнет весной!
Кандидов фланировал. Делать ему было нечего. Идти некуда. Он надолго остановился у витрины наглядных учебных пособий, где были выставлены всевозможные человеческие торсы из папье-маше. В другой витрине его заинтересовали огромные часы под стеклянным колпаком. Минуты здесь отсчитывались скатывающимися по желобку металлическими шариками. Кандидов прождал, пока скатилось десять блестящих горошин.
Он зашел в парикмахерскую. Это была та самая парикмахерская, где он брился в день своего первого приезда в Москву. Тогда его еще назвали колхозником. Он смешно повздорил с мастером. Антон сюда захаживал прежде частенько. Мастер с огромным уважением брил его теперь вытянутыми руками, боясь лишний раз прикоснуться. Когда Антон вошел в славу, он нарочно явился в эту же парикмахерскую, чтобы доказать, что он не солгал в первый день. И мастер тотчас узнал его по седой прядке. Сегодня он зашел, чтобы во время бритья поболтать о чудесах мира, которых он нагляделся. Он вошел, высокий, великолепный, многократный. Опять зеркала восхищенно повторяли его с ног до головы. Но знакомого мастера не было.
— А где это у вас вот тут работал курчавый такой?
— Гвоздилин? — сказал мастер у соседнего зеркала. — Он у нас не работает больше.
— Перевелся? — с огорчением спросил Антон.
— Поднимай выше, — сказал мастер. — Он в физики-математики пошел. В высшее учебное готовится.
Кандидов почему-то почувствовал себя уязвленным, словно его обошли. Он не захотел бриться и вышел. Москвичи, как водится во время паводка, паломничали к реке. Кандидова весной тянуло к большой воде, к разливу. Он был водник. Некоторые поистине утиные привычки бродили в нем. Его томила тоска по воде.
Москва-река текла за решеткой парапета. Она была серая, смирная, как слон в зоологическом саду. И, как в зоопарке, люди пытались раздразнить ее. Совали сквозь решетку прутья, палки, бросали огрызанные яблоки и камешки.
Боялись наводнения. Вдоль набережной ворота всех домов были зашпаклеваны и замазаны дегтем.
Кандидов, не в силах отогнать зазорную ассоциацию, с провинциальным предубеждением глядел на вымазанные ворота. «У нас бы за такое дело, — подумал он и тотчас поймал себя: — А где это у нас? Нет у тебя сейчас точного адреса — этого самого „у нас“…» Но через замаранные ворота вошло чудесное и гордое воспоминание о времени, когда он отлично знал, что такое «мы» и где это «у нас»…
Да, это была лучшая из игр, более важная для Антона, чем матчи в Париже, Праге или Стамбуле. Это был генеральный матч. К черту всё! Надо вернуться к истокам. Надо к своим… Пока не поздно. Недаром «Комсомольская газета» уже упоминала его имя в числе «перекупленных» игроков. А тут еще по дороге из-за границы он не стал играть в товарищеском матче сборной с командой порта, через который спортсмены вернулись на родину. Он сказался больным, но все знали, что он просто бережет себя, не хочет выступать в таком незначительном матче. А сборная без него едва не проиграла.
Вот знакомый забор, табельная будка, маленький шлюз, миниатюрный кран, спусковые устройства по откосу берега. Мальчишка бежал мимо палисадника, ведя палочкой по перекладинам, — и по палисаду бежал легкий и частый, как трещотка, перестук. Антон шел мимо. Сквозь палисадник, как в стробоскопе, ему были видны светлые перемежающиеся полоски заводского дня. Пахло краской, смолой. Люди, которых знал Кандидов в лицо и по имени, красили перевернутые вверх брюхом корпуса, конопатили днища. Так вот и он работал в затоне на судоремонте. Так вот и он мог бы сейчас, засучив рукава, мыть, скрести, конопатить, красить и, отсчитав тридцать метров в сторону, болтать с друзьями у бочки на трехминутной перекурке. Он знал, что команда Баграша сейчас на юге. Тяжелых встреч нечего было опасаться. Его неудержимо потянуло зайти на знакомую территорию. Он вернулся и вошел в табельную будку. Пожилой табельщик, тоже ярый болельщик, взглянув на него через узкие железные очки, засмущался, вежливо приподнял картуз, но потребовал пропуск.
— Ты что, в очках, а не видишь? — рассердился Кандидов.
— Извиняюсь, товарищ Кандидов, посторонних не пущаем. Теперь строго. Если надо к кому, я позвоню, затребую.
Но Кандидов уже шагал прочь.
Глава ХLI
КУБОК СПАРТАКИАДЫ
История щекотливых взаимоотношений между двумя клубами была известна большинству из завсегдатаев стадиона. Болельщики были осведомлены также о причинах ухода Кандидова с завода. Об этом весьма ехидно упоминала в своем фельетоне о перебежчиках и «Комсомольская газета». И, когда в финал Спартакиады профсоюзов после долгой борьбы вышли как раз обе эти команды и последняя игра должна была решить, кто завоюет почетный кубок Спартакиады, все понимали, что, хотя «Магнето» — одна из сильнейших команд страны, а «Гидраэр» — клубная команда, борьба предстоит не на живот, а на смерть. Сошлись две системы, два различных принципа игры, две спортивные школы.
Ясно было, что гидраэровцы, раз уж ход розыгрыша кубка сам свел их в решающей игре с магнетовцами, изо всех сил постараются доказать свою правоту, правоту своего метода. Об этом заявил в газетном интервью их капитан Баграш.
А с другой стороны, Антон разобьется в лепешку, но не пропустит в ворота и тени мяча от своих бывших друзей, ставших теперь опаснейшими противниками. «Надеюсь, что и на этот раз, как и в подавляющем большинстве предыдущих игр ворота мои опять останутся сухими», — писал он в газете. И все знали, что обещание будет сдержано.
Проигрыш гидраэровцев был неминуем. В крайнем случае можно было бы рассчитывать на ничью: ноль — ноль. Но, по олимпийским правилам, ничья исключалась. Дали бы добавочное время, а потом продолжали бы игру до результатов, до первого мяча. Многие понимали, что игра будет идти не только за кубок, но и за честь Кандидова.
Смутно подозревал это и Антон. Всегда уверенный, в этот раз он испытывал странное беспокойство. Противная неутолимая зевота мучила его, судорожно сводила скулы, хотя он отлично выспался накануне. Потом ему стало досадно и смешно — он вспомнил свои победы. Он взглянул на руки. Из каких только углов мира он не принимал мячей. Смешно… Неужели он, лучший игрок страны, первый мастер европейского экстра-класса, стушуется перед пятеркой играющих в классе «Б» голубых форвардов, которых знает как свои пять пальцев.
И Антон успокоился. Но настроение у него было премерзкое. И не с кем было поговорить, потолковать, перекинуться словечком и мыслишкой, как прежде, когда он был с Карасиком. Антон был рад предстоящей встрече с ребятами, рад был увидеться с ними, хотя бы и на разных сторонах поля.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31