Она тяжелая, как крахмал. И устройство пыльников — они никогда не раскрываются полностью. Там есть такая маленькая пора — и через нее пыльца просыпается по мере созревания, прямо на собственное рыльце. Понаблюдайте, насекомые не посещают цветков картофеля — там нечего брать. И не потому, что пыльца какая-нибудь невкусная. Я сам, еще студентом... Останется, бывало, в пробирке лишняя пыльца картошки — высыпал ее на прилетную доску в улье. Пчелы мигом всю подбирали! Поняли? То, что вы говорите, физически невозможно: тяжелая пыльца, если не прилипнет к рыльцу, отвесно падает на землю. Слава богу, очень рад, что не могу назвать ваш опыт каким-нибудь таким словом... Здесь, к счастью, просто полное незнание того, с чем имеешь дело. Ох, ох, товарищи... Что это — два часа? Нет, на сегодня я уже мертвец...— Продолжим завтра? — сказал Цвях.— Вот именно, — странно мигая одним глазом, шевеля гибкой бровью, Федор Иванович пошел из оранжереи. Цвях еле поспевал за ним.— Уж больно ты их... Без снисхождения. Касьяну не понравится. Что это с тобой?— Но почему он напечатал их статьи в своем журнале! — Федор Иванович остановился. — Почему Касьян их напечатал!— Ладно, Федя, хватит правду искать. Пошли в столовую.В столовой Федор Иванович сел за какой-то стол, чем-то закусывал, что-то брал ложкой из тарелки и все смотрел куда-то сквозь стены. Он не видел, что через стол от него прошли и сели Стригалев с Еленой Владимировной и несколько аспирантов. Лена что-то крикнула, и Цвях ответил, а он только оглянулся на них, ничего не понимая.— Произвели они, однако, на тебя впечатление, — заметил Цвях, принимаясь за лапшевник.Пообедав, они сели на лавку около столовой и закурили.— Что будем сейчас делать? — спросил Цвях.— Я прогуляюсь часок.— А я по старой испытанной привычке пойду лягу поспать. Лапша человека вяжеть, он набухнеть и спать ляжеть.И как только Цвях скрылся за воротами учхоза, из столовой быстро вышла Елена Владимировна, Федор Иванович в это время подобрал около лавки лежавшего на спине красивого жука-скрипуна. Его облепили муравьи и уже раскидывали умишками, как бы начать его заживо жрать. Федор Иванович старательно обдул муравьев. А думал о Стригалеве. «Хорошо, что отложили на завтра», — думал он, рассматривая жука. Это Рыл большой узкий жук с живыми черными глазами, с длинными усами, похожий на интеллигентного дореволюционного авиатора в черном жилете из блестящего шелка, застегнутом доверху. А сюртук на нем был темно-серый, в мелкую светлую крапинку.— Можно около вас сесть? — спросила Елена Владимировна, садясь. — Что вы тут делаете? Ого, кто у вас!— Вот видите, жук... Скрипун.Налюбовавшись, Федор Иванович осторожно посадил жука на землю, и «авиатор» бросился наутек, взмахивая ногами, как тростью, и не теряя осанки.— Как вам наши генетики и селекционеры?— Выше всяких похвал. Чудеса!— Какие у вас планы на сегодня? — она нагнулась и пальцем провела на земле дугу.Он вопросительно посмотрел.— Вы не слышали вопроса? — спросила она.— Я ответил пантомимой.— А вы словами ответьте. И по существу.— Сейчас я пойду куда-нибудь. Только природе страданья незримые духа дано врачевать.— Давайте врачевать вместе. Я покажу вам наши поля.— Давайте, — сказал Федор Иванович ленивым голосом.Она взглянула на него удивленно.— Может, подождем Ивана Ильича? — спросил он.— Иван Ильич уже ушел, — она еще холодней посмотрела на него сбоку, начиная розоветь.— Тогда пойдемте, — он решительно поднялся. И они долго шли молча куда-то вдоль какой-то канавы. Лицо Елены Владимировны постепенно заливала лихорадочная пунцовость.— Слушайте, — сказала она, решившись и отойдя от него вбок шага на два. — Вы сегодня не похожи на себя, на вчерашнего. Вонлярлярский сказал бы, что у вас пропала коммуникабельность. Давайте, как пассажиры дальнего поезда, как случайные пассажиры, попутчики... Вы не знаете меня, я вас. Вы ведь уедете.— А отвечать кто будет за разговор? Тот, кто задает вопросы?— Да... Вы уедете — и разговора не было!— Ну, пожалуйста. Задавайте вопросы.— Где ваша коммуникабельность?— Я катапультировался.— Что это означает? — все так же лихорадочно, но весело она посмотрела на него.— Нажимаю на кнопку, и меня выстреливает. Потом раскрывается парашют, и я мягко приземляюсь в другом мире, где и слыхом не слыхали о каких-то моих... неполадках на борту.— А самолет?— А самолет летит дальше.— И разбивается?— Мне с земли не видно. А потом там еще есть первый пилот. А я и не летчик. Дилетант без диплома.— А если первого пилота нет? Самолет ведь может разбиться. Дилетанту без диплома и поднимать его в воздух нельзя было. Это государственная собственность.— Не знаю. Вижу, экипаж укомплектован. Перегрузка. Вот и нажал поскорей... Что — я неправ?— А кто вам сказал про экипаж? — с раздражением спросила Елена Владимировна.— Вчера одному товарищу... Диспетчеру... показалось, что я проявляю дилетантский интерес к авиации...— Ах, вот!.. Теперь все ясно. Вечно она меня замуж выдает! Нет никакого пилота, поняли? И никто вас не вызовет на дуэль, так что давайте разговаривать и катапульту не трогать.— Дайте честное слово, — сурово потребовал Федор Иванович.— Ну, даю. Честное слово.— Хорошо. С чего же мы начнем?Она начала искать что-то на краю канавы. Потом наклонилась и сорвала какой-то жиденький стебель с яркими желтыми цветками.— Природа сейчас излечит нам все страдания незримые. Что это такое? Я в первый раз вижу.— Это? — Федор Иванович взял стебель, свел брови. — Это, действительно, нечасто встретишь. Потентилла торментилла, вот что это. Калган. Слышали такое название?— Ого! — она почти с ужасом на него посмотрела. — Ничего себе... Я бы ни за что не определила. Потентилла — как дальше?— Торментилла. Калган, или, еще его называют, лапчатка. А вот я сейчас... Сейчас я вам... — поискав в траве, он сорвал что-то. — Что это?— Плантаго! — торжествуя, сказала Елена Владимировна.— А какой плантаго? Подорожников много. Майор, минор, медиа...— Ну, это, конечно, не минор...— Майор. Плантаго майор. Видите, черешок длинный и желобком.— Хорошо. Федор Иванович, а почему страдания незримые? — она заглянула ему в лицо.— Разве вы ничего не видели?— По-моему, торжество справедливости должно вызывать прилив...— Но это так неожиданно, это торжество... Я вам прямо скажу: такие дураки мне еще не попадались. Да еще среди «своих».— Ну, у наших с Иваном Ильичом ребят такого вы не найдете. Если мы и будем вас надувать, то по крупному счету. По рыцарскому.Они остановились. Он посмотрел ей в глаза. Она не отвела взгляда.— Имейте в виду, я буду глубоко копать, — сказал он.— Ну и что? Вот вы копаете и устанавливаете, что я морганистка, льющая воду на мельницу...— А это я и так знаю. Я читал вашу диссертацию. По-моему, о преодолении нескрещиваемости... Там есть спорные места... Так что ваше лицо мне ясно. — Посмотрев ей в лицо, он улыбнулся. Она так и подалась к его улыбке. Но он ничего не заметил и не понял возникшей паузы. — Как вы учите студентов, мы знаем, — продолжал он. — Цвях сидел в вашей группе. Говорит, товарищ Блажко учит студентов правильно.— Но я чувствую, Федор Иванович, по вашей хватке, кому-то из нас придется сушить сухари. А? Это не мои слова. У нас на кафедре об этом шепчутся многие.— Лично я выгнал бы этих двоих... И больше никого. Пока...— Вы сейчас сказали рискованную вещь. Я вижу, вы мне верите.— Нет. Не верю. Но знаю, что вы меня не продадите. И потому отдаю вам все мое. Беритя!Они оба засмеялись, и обоим стало хорошо.— Откуда же у вас взялось это знание? Сколько мы знакомы? Два дня!— Я вам сейчас изложу мою завиральную теорию. У нас, Елена Владимировна, в сознании всегда звучит отдаленный голос. Наряду с голосами наших мыслей. И наряду с инстинктами. Мысли гремят, а он чуть слышен. Я всегда стараюсь его выделить среди прочих шумов и очень считаюсь с ним. По-моему, тут обстоит так: ни один человек не может скрыть свою суть полностью. Скрывается то, что может быть схвачено поверхностным вниманием. А голос — отражение наших бессознательных контактов с той сутью, которой никому не скрыть. Хотя бы потому, что эту суть сам человек в себе не может почувствовать. Животные, на мой взгляд, руководятся больше всего отдаленным голосом, он у них более развит и не заглушается никаким стуком сложных умственных деталей. Поэтому животные не лгут.— Возможно, что все так и есть, — Елена Владимировна тронула его руку. — Голос правильно шепнул вам, что я не выдам.Федор Иванович слегка смутился от этого избытка взаимной откровенности, и потому кинулся к природе — шагнул в траву и стал искать что-нибудь редкостное.— Вот, — сказал он. — Вот. Что это?— Щавель! — взяв у него красный стебелек с острыми листками, Елена Владимировна пожевала его. — Самый настоящий «Румекс».— Не спешите с ответом, товарищ Блажко. Род «Румекс» состоит из нескольких видов. И все щавели. Вы жуете... Что вы жуете?— «Румекс ацетозелла», — сказала она и пошла вперед, торжествуя и покачивая головой вправо и влево.Действительно, природа сразу поставила все на место, погасила все неловкости.Они давно уже вышли через калитку из пределов учхоза и теперь брели по каким-то межам среди каких-то пашен к чернеющему институтскому парку, заходили ему в тыл. Елена Владимировна шла впереди, иногда оборачиваясь к нему и предлагая очередную ботаническую загадку, и он, роняя удивляющие ее безошибочные ответы, любовался ею, ее особенной женской мощью, которая так и заявляла о себе. Это была маленькая веселая недоступная крепость. Лишь взглянув на эту девушку в очках, мужчина должен был отступить, угадав в ее натуре требования, соответствовать которым в состоянии далеко не всякий. Она все время двигалась в чуть заметном танце, в безоблачной меняющейся игре, и ее пальцы и все прекрасные узости фигуры в сером подпоясанном халатике непрерывно писали тексты, читать которые дано не каждому. Он еще вчера, с первых же минут навсегда отказался говорить ей безответственные приятности, которые, как и цветы, принято подносить женщинам. Строжайшее предупреждение на этот счет прочитал он в ее сдвинутых черных бровях. В них и была вся сила. И сегодня эти брови хоть и разошлись, но все время были готовы к жестокой расправе.Обойдя с тылу почти половину парка, они перешли по мосту из бревен овраг с бегущим по его дну ручьем, притоком громадной реки, что незримо присутствовала, укрывшись за парком. Начались первые шестиэтажные дома города из серого кирпича.— Дальше меня, пожалуйста, не провожайте, — вдруг сказала Елена Владимировна.Взглянув на ее строгие брови, он, конечно, и не подумал показать ей свое удивление. Он тут же скомкал все свои пожитки и даже отступил на полшага.— Я, собственно, и не...Но Елена Владимировна объяснила:— У меня гора дел. Надо сходить в магазины. А потом я иду к Тумановой. Сегодня я варю ей борщ.«Вот этого бы не следовало ей говорить, — почему-то шепнул ему отдаленный голос. — Никто не требовал от нее таких уточнений».— Превесьма... — сказал полушутливо и, как на шарнире, повернулся было, чтобы идти. Но она стояла с протянутой рукой. «Все еще катапультируетесь?» — говорило ее лицо.Он пожал ей руку. «Я ведь катапультировался еще вчера, — ответила его изогнутая бровь. — Сейчас я стою на твердой земле, вдали от всяческих летательных аппаратов».И он пошел, не оглядываясь, к парку, туда, где розовели вдалеке стены институтских зданий.Он вошел в комнату для приезжих и увидел там своего «главного». Василий Степанович сидел на койке и закусывал. Перед ним на стуле была расстелена газета, на ней он расположил сваренные еще дома крутые яйца, растерзанную селедку, измятые в чемодане домашние пирожки. Тут же лежала книга Энгельса «Диалектика природы».— Давай, подсаживайся, Федор Иванович, — сказал он. — Поможешь дошибать припасы, а то завоняются. Москва сейчас будет звонить. Докладывать буду Касьяну про наши успехи.Федор Иванович подсел и взял пирожок.— Понимаешь, Федя, — Цвях ел, энергично двигая всем лицом. — Понимаешь, смотрел я на тебя сегодня. Здорово ты знаешь свое дело. Здорово, ничего не скажешь. Правда, иногда ловлю себя: чем же кончится такая наша ревизия? Я бы один всех бы подряд одобрил. И Ходеряхина этого, и Краснова. Здорово ты их накрыл. Как они до сих пор держались? У меня, конечно, знания не то, что у тебя. Я практик. Доктора мне дали за результаты. Мне дед мой и отец — они были любители-селекционеры — столько оставили материалу, столько всего наоставляли, что мне и делов было — только осваивай да выдавай подготовленные почти за сто лет сорта. Две яблони у меня уже давно районированы. А ведь и это далеко не все. Ну, а научное обоснование — тебе-то покаюсь — академик Рядно и Саул мне приделали. Саул этот, ох, и языкатый, сволочь, не дай бог к нему под горячую руку попасть. Ни одного живого места не оставит.Задребезжал телефон. Цвях схватил трубку и, вытирая рот, покраснев, вступил в переговоры с Москвой.— Ай?.. Да-да! Заказывал. Повторитя, барышня... Ай? Академик Рядно? Касьян Демьянович?— Я тебе говорил, — как комар, запищал в трубке ответный голос, и Цвях чуть отвел ее от уха, чтоб слышал Федор Иванович. — Какой я тебе Касьян? Кассиан Дамианович. Ну-ка, повтори...— Кассиан...— Я ж тебе говорил! — академик загоготал весело. — Хоть я и народный, а имена у меня византийские. Императорские. Вот так, Вася. Ну, докладывай, как там наш молодой...— Ой, не говорите, Кассиан Дамианович! Молодой, да ранний. Чешет так, что пыль и перья... С первой встречи, как даст... Нотацию им провел, мозги на место поставил. Ну, а сегодня работы смотрели. Нет, нет, формальных генетиков пока не трогали. Тут же с наскоку не возьмешь — надо присмотреться. Но Федя нанюхает, он крепко берет. Дело зна... Ай? Двоих наших пришлось... Окоротили. Чистая фальсификация. Да они и сами понимают, растерялись. Оглоблей хотели в рот заехать, думают, пройдет... Ходеряхин и Краснов...— Странно, — пропищала трубка. — Ну да... Они согласились?— Тут соглашайся не соглашайся, Кассиан Дамиановнч... Знаешь, когда за руку схватят, а в руке-то краденый кошелек...— Ну, ладно. Только расстроил... Хотя, материалы все равно поступят ко мне. Посмотрим. Ну а как вейсманистов, еще не щипали?— Завтра с утра.— Ну, давай...Цвях положил трубку. И сразу же телефон опять зазвонил.— Кого еще черт несет, — недовольно проговорил Василии Степанович и поднес трубку к уху. — Алло!— Меня! — отозвался вкрадчивый, но звонкий голос. — Меня несет черт, Василий Степанович! Как там Федяка, на месте?— Здравствуйте, Антонина Прокофьевна! — Федор Иванович перехватил у него трубку. — На месте, на месте!— Здравствуй, Федяка. Это я тебе решила позвонить. Думаю, дай-ка передам ему, что про него в институте дамы говорят. Хочешь знать? Там есть такая Шамкова. Анжелка. Аспирантка. Она тебя приметила и говорит другим кафедральным дамам: «Вот этот, который приехал нас проверять. Заметили, какой он корректный, обходительный, какая выдержка, такт. Ну, настоящий педант!».Федор Иванович рассмеялся было, но что-то перехватило ему горло. И он, выждав для приличия паузу, спросил легким голосом:— Ну как, хороший борщ вам сварила Елена Владимировна?— Не то слово. За уши не оттянешь. Вот только что кончила обедать. Ты знаешь, когда он постоит суточки, настоится — ложку проглотишь!— Вот и дали бы постоять!..— Сколько же ему стоять? Вчера ведь варила...— Та-ак... А что варила сегодня?— Сегодня ей нечего у меня делать. Ты что, шпионишь за нею? Федяк!Федор Иванович не мог прийти в себя от разочарования. Стоял с трубкой у уха и гладил себе голову.— Ты куда запропал?— Да не запропал, тут стою...— Слушай-ка, есть хорошая идея: пригласи ее в кино! Ты очень строгий ревизор? Можно тебе?— А что?— Только молчок, хорошо? Ей нужно с тобой поговорить. Они там, бедняги, что-то предчувствуют...— О сухарях, что ли? Уже поговорили.— Да? Какой же ты молодец у меня! Я ей так и сказала: не бойся, его надо прямо спросить, он темнить не будет, это не в его натуре.— Да-а... — сказал Федор Иванович. — Да-а... В общем, все так и должно быть...Положив трубку, Федор Иванович опустился на койку рядом с «главным».— Ты что? — спросил тот, глядя на него с подозрением.— Да так как-то, Василий Степанович. Катапультироваться надо...На следующий день к девяти часам они подошли к оранжереям. Они вошли в ту же дверь, что и вчера, окунулись в теплынь, и так же встретила их настороженная группа человек в восемь, и среди них, как всегда, несколько угрюмый Стригалев, совсем плоский в своем халате, и Елена Владимировна, устремившая на Федора Ивановича сияющий лаской взгляд. Все поздоровались, и, как вчера, завязался непринужденный, полный напряжения разговор.— У ректора, вернее, у Раечки, секретарши, книжечка интересная лежит, — негромко и между прочим обронил Стригалев.— Я думал, железнодорожное расписание — Федор Иванович посмотрел на часы. Надо было начинать.— Раскрыл, — продолжал Стригалев, — внутри тоже как расписание поездов — столбцы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12