Налетный ветер глох в упругих камышах и редко-редко неуверенным прикосновением трогал поверхность воды. Словно мгновенная озабоченность набегала на ровное чело пруда. Но сглаживались морщины, и опять он безмолвствовал, отрешенный, в неразгаданной мудрости покоя…
Камыши, замыкаемые дамбой, окружали его с трех сторон. А по дамбе в два ряда росли дивные липы. Их ветви склонялись почти до воды, а кроны смыкались над головой, и надо было однажды прийти сюда летней ночью, нетерпеливым, молодым, чтобы, встревоженно затаив дыхание, поверить, что именно вот этой дорожкой, по дамбе, сегодня или завтра придет к вам ОНА: беззаботная, радостная… тихая и настороженная… Только когда она белым силуэтом появится в конце аллеи, вы не бегите навстречу. Надо стоять и ждать, потому что это самое необыкновенное, когда к тебе идут… Многое из всего, что бывает потом, забывается, навсегда остается только то, что было впервые.
Дожди, что прошли над поселком Шахты, над Холмогорами, над Ермолаевкой, не иссякли, а, должно быть, уплыли куда-то за горизонт, в верховья речки, и, вестники будущих ненастий, полоскали холодными струями поля и выгоны каких-то других деревень, других поселков. Но за три солнечных дня, которые установились в окрестностях Долгой сразу после дождя, речка не только не вошла в свое русло, но еще более разлилась, подтопив прибрежный тальник и старые поймы, а на четвертый день разом вспухла от шального наката воды с верховий и переполнила опять замутившиеся пруды, обрушилась водопадом через единственный шлюз в дамбе, закружила по течению своих рукавов сушняк, щепу, опавшие листья.
В прежние годы за шлюзом присматривал сельсовет, и каждую весну холмогорские плотники пятью-шестью прочными досками подновляли желоб водостока и тяжелый деревянный щит, который при необходимости поднимался или опускался, чтобы сохранить постоянный уровень воды у дамбы.
Год или два назад земли, что окружали поселок Шахты, были переданы строителям, согласно планам которых между Ермолаевкой и Холмогорами должна была пролечь шоссейная дорога к облцентру.
И покинутый заботами пруд, словно угадав свою обреченность, нарушил вековое безмолвие: сначала перевалил через шлюз, потом угрюмым напором сорвал деревянный щит и, буйствуя в ярости умирания, устремился на неизведанный простор за дамбой.
Случилось это около шести вечера.
Димка подумал, что где-нибудь авария или пожар, когда увидел бегущих со всех концов поселка мальчишек и услышал крики.
Но крики были радостными, веселыми. И общее ликование, захватив Димку, понесло его по склону Долгой горы вниз, к дамбе…
Народу здесь было уже много: мальчишки теснились на деревьях и в аллее, а некоторые, выбрав местечко поудобней, размещались на склоне горы, откуда, как из амфитеатра, было удобнее наблюдать общую картину разбушевавшейся стихии. И у всех было то особое настроение, какое бывает на пожарах, когда ущерб еще не подсчитан, а жертв нет.
Димка пробрался на дамбу и то бегал в один конец аллеи, то в другой, то взбирался на дерево, чтобы полюбоваться водопадом сверху.
Примерно через час поток воды начал заметно ослабевать, и в зарослях камыша обнажились первые болотистые отмели.
Мальчишками овладела новая страсть. Завязывая на ходу кто рубаху, кто брюки, кто майку, они устремились на отмели, где в лужицах, между кочковатыми зарослями ила, осоки, разлагающихся водорослей билась рыба. Димка, чтобы раздеться, нырнул в кусты ивняка на склоне дамбы… и чуть не налетел на Ксану.
Под укрытием плакучих ветвей разглядеть ее сверху было невозможно, тогда как отсюда просматривался весь бывший пруд, и то, как возятся по колена в тине мальчишки, и как уходит вода.
Что-то в затаившейся фигуре Ксаны сразу показалось Димке незнакомым. Но, весь еще под влиянием радостного возбуждения, он, чтобы обратить на себя ее внимание, так как появился незаметно, из-за спины, тронул Ксану за локоть:
– Ты чего здесь?..
Она испугалась. Потом, когда увидела, что это Димка, будто тень набежала на ее лицо, и глаза сделались отчужденными.
– Чего ты, Ксана?.. – осторожно повторил Димка.
Она отвернулась.
Охота промышлять сразу пропала у Димки. Никакой вины он за собой не знал. И в растерянности повторил еще раз:
– Чего ты…
– Ничего, – тихо, уже без неприязни ответила Ксана. Потом добавила: – Жалко мне, вот и все.
Будто пелена упала с глаз Димки: он вспомнил медленные машины с цистернами, радостный, призывный крик по утрам: «Вода!», и как бьют живительные струи в ярких солнечных брызгах, и как светлеют при этом усталые лица женщин…
Вода! Теперь, замутненная, уходила она из-под ног широким потоком, и где-то на Мельничном пруду спешно прорывают новый водосток, открывают «на полную» все шлюзы у маслозавода, чтобы спустить ее дальше… И загниют обезвоженные камыши, где прятались в перелет неторопливые, чуткие кряквы, а потом, наверное, высохнут и деревья, поднятые высоко на дамбу.
– Я думал, ты на меня рассердилась, – сказал Димка.
– Вовсе не на тебя. Мне пруд жалко, – сказала Ксана. А Димке вдруг стало жалко ее, потому что все она жалела: и лес и пруд… Он осторожно тронул ее за руку:
– Давай сядем…
Они отошли чуть влево, где был невысокий черный пенек, и сели рядом.
– Я сюда часто ходила. Когда в лес, а когда сюда, – объяснила Ксана, словно бы отвечая на незаданный Димкин вопрос.
– Чудачка ты, – сказал Димка. – Если так за все переживать…
– А ты не переживаешь? – спросила она.
– Ну, не так… Я же недавно здесь. Может, не привык.
– Конечно, – упрекнула Ксана. – Будешь все время ездить – и нигде ни к чему не привыкнешь.
– А я больше не буду ездить, – неожиданно заявил Димка.
Ксана оторвала кусочек изъеденной жучками коры от пня.
– Учиться поедешь.
– А может, не поеду… Может, работать пойду, – сказал Димка.
Ксана покосилась на него.
И вот, когда их взгляды встретились, что-то случилось между ними. Потому что разгозор сразу прервался, и они просидели допоздна, немножко напряженные, немножко встревоженные из-за того, что оба не могли понять, что такое случилось.
Пруд на глазах у них умер, обнажив свое ничуть не таинственное, даже слишком грязное дно. Лишь у противоположного края дамбы, возле шлюза, осталась узенькая полоска воды, где, очевидно, в незапамятные времена и текла своим природным путем речка.
Народу было еще много на пруду. Но стихия умерла, и уже ни криков, ни веселого говора: с головы до пят в грязи и водорослях, все по-деловому торопливо выхватывали из образовавшегося болота карасей, красноперок покрупнее и, наполнив рубаху или сумку, мешок, бежали домой, чтобы успеть вернуться к дамбе с новой, более вместительной тарой, пока не опустились на землю сумерки.
– А знаешь, сумерки вовсе не опускаются… – вдруг невесело сказала Ксана. – Они, наоборот, поднимаются от земли. От самого низу…
Димка поглядел на траву под кустами. Сумерки просачивались между корнями деревьев и медленно растекались по траве. Только потом они запутаются в листве над головой, заволокут небо. Раньше Димка никогда не замечал этого.
– Мне пора, – куда-то в сторону сказала Ксана. Блеклое солнце повисло в ветвях липы, и ветви ее горели.
– Пойдем завтра на поляну? – спросил Димка.
Ксана встала.
– Мама завтра во вторую… – Потеребив косу, бросила ее за спину. – Только ты скажешь, чтоб Валерка тоже… Ладно?
Димка проводил ее до тропинки, что вела к домикам.
А над прудом еще много дней потом нестерпимо пахло рыбой.
По очереди: туда и обратно – Валерка, туда и обратно – Димка, гоняли по просеке на велосипеде. Ксана, подложив на раму Валеркин пиджак, прокатилась два раза с Валеркой, два раза с Димкой.
Много ли, мало ли правды в том, что худа без добра не бывает, но пусть недавний дождь загнал всех почти на три дня в дома, под крыши, пусть из-за него погиб накануне таинственный пруд у дамбы, – и лес, и степь, что вдоль опушки, и случайные лужайки среди колючего вереска будто заново омолодились после дождя. Высокие травы и прижолкли, и словно поредели, но от земли, у их корней, поднялась новая ярко-зеленая поросль; а деревья, отряхнув самые слабые, самые нежизнестойкие листья, лишь отдали осени первую, не слишком щедрую дань и, в избытке напоенные влагой, под еще жарким солнцем стали приветливей, радостней, ярче.
Грунт в колеях старой, заброшенной просеки за несколько суток после дождя просох, затвердел, и, когда Димка ехал с Ксаной во второй раз, он так разогнал машину, что на повороте едва не врезался в дерево, и не соскочил, а скорее слетел на землю, подхватывая одной рукой велосипед, другой – Ксану. Испугался он при этом, пожалуй, больше, чем она.
– Ну вот! – сказала Ксана. – Я так и знала, что обязательно уронишь меня! Говорила?
– Но ведь не упали? – оправдался Димка.
Ксана засмеялась.
– Ты не упал, а я упала на тебя. – И отказалась возвращаться к Валерке на велосипеде. Пришлось уговаривать.
Но поехали теперь до того медленно, что Ксана опять тихонько засмеялась и глянула на Димку почему-то красная от смущения.
– Испугался?
– А если бы спрыгнуть не успел? – вопросом на вопрос, не признаваясь и не отрицая, ответил Димка.
– Ну и пусть! – сказала Ксана. – Что я, не падала никогда? Я раз даже с крыши падала!
– Ну тебя! – сказал Димка и нажал на педали.
Велосипед оставили и занялись пополнением Ксаниного гербария. Причем Димка, узнав систему, по которой она классифицирует свои находки, решил совместить полезное с приятным, и, в то время как Валерка и Ксана выискивали разные корешки внизу, он взбирался на деревья, чтобы сорвать два-три листочка с самой верхушки дерева.
В собственном представлении Димка был какой-то несобранной личностью. Ему понятны были и Валеркины мечты о красивой, по-книжному правильной жизни, и вот эта девчоночья кропотливость Ксаны, что помогала ей собирать гербарий, у которого нет границ, ее бережность по отношению к окружающим мелочам, но Димке при этом необходимы были и смена впечатлений, движение – потому, наверное, он уходил с головой то в одно дело, то в другое. Хотя всегда завидовал чужому постоянству.
Страсть к движению едва не подвела его на этот раз.
Он уже сорвал несколько листьев с маковки длинной, гибкой осины и бросил их вниз, когда вниманием его завладело соседнее дерево. Его вершина казалась такой близкой, что стоило качнуться разок…
– Тебе осиновые листья еще нужны? – поинтересовался Димка.
– Смотря какие, – ответила Ксана. – Потом выберу: они же обрезаны все по-разному.
Получив какое-то обоснование своему замыслу, Димка качнулся раз, другой, третий… И услышал сначала негодующее: «Что ты делаешь?!» Потом одновременно треск и вскрик: «А-ай!»
О возможных последствиях треска он не успел подумать, ибо уже раскачивался на другой осине. Но торжествовать ему не пришлось.
Валерка, тот хоть неуверенно улыбался в ответ на его выходку, Ксана не улыбалась совсем, и глаза ее были холодными. Димка еще на дамбе заметил, что есть у нее такой взгляд – неожиданный и нехороший: всегда открытые, спокойные глаза ее становятся вдруг будто изо льда… Или как стекло. Наверное, в каждом человеке можно и хорошее и плохое найти, но, когда на тебя смотрят так, сам в себе одно плохое видишь. И становится не до веселья.
– Сейчас же слезай, – негромко проговорила Ксана.
– Ну, я сорву пару веток…
– Не надо мне больше твоих веток! – сказала Ксана.
И Димка в молчании спустился на землю.
– Я же знал, что перепрыгну… – с натянутой небрежностью объяснил он.
Продолжая нервно тискать косу, она выронила на землю трехлистый кустик молочая. Нагнулась за ним.
Валерка тоже что-то ковырнул в земле.
– Ксана, честное слово, больше не буду, – сказал Димка.
Она подобрала молочай, выпрямилась. Напряжение спало с ее лица… а глаза были мокрыми.
– Я же правда хотел ветку сорвать…
– Он для дела, Ксан, – поддержал Валерка.
Брови ее дрогнули. Махнув рукой, она засмеялась вдруг и, резко отвернувшись от них, тыльной стороной ладошки смахнула слезу.
– Если вы еще что-нибудь такое, я никогда больше, никогда в жизни с вами не пойду!
Димка и не предполагал, что можно чувствовать себя таким счастливым, когда ты вдруг прощен.
– Пусть я следующий раз лучше даже голову сверну или совсем воткнусь в землю, если стану прыгать! – заявил Димка.
Но Ксана уже сидела на корточках спиной к нему и что-то выискивала в траве на порядочном от друзей расстоянии.
– А ведь она сломалась где-то, – сказал Валерка, с любопытством разглядывая злосчастную осину.
Димка бы не прочь выяснить, где она треснула, но на сегодня ему было достаточно одного урока. И, воспользовавшись минутой, когда Валерка побежал за велосипедом, спросил:
– Не сердишься, Ксана?..
Она не взглянула на него. Но поколебалась немного и тряхнула головой: «Нет!»
– Не сердись! – обрадованно попросил Димка. – Я же чуть не уронил тебя, а тут – сам. Теперь квиты!
– Смешной ты! – сказала Ксана. – Ведь меня, я знала, что ты не уронишь, а тут… – И покачала головой. – Как маленький!
Домой возвращались, чтобы не проходить мимо домиков, сначала дорогой на Холмогоры, потом луговиной близ речки – в сторону дамбы.
Валерка вчера тоже был здесь, когда прорвало шлюз. Но рыбу, как и Димка, не собирал. Для него, старого рыбака, не имели вкуса эти красноперки, взятые голыми руками.
У дамбы распрощались: Ксана пошла домой, а Димка – на Маслозаводскую, к Валерке. И, когда прощались, почувствовали все, что благодаря приключению поход их оказался особенно хорошим. Ведь то бы все было просто хорошо, а теперь получилось втройне хорошо, потому что Димка не разбился и потому что чуть не поссорились, но тут же помирились.
А на Маслозаводской Валерку и Димку ждала неприятность.
Вопреки их расчетам, тетя Вера была не на работе. Сломался какой-то электромотор в цехе, и, пока налаживали его, всю смену отпустили по домам.
– Сана была у меня, – перемешивая ложкой мясной фарш с рисом для голубцов, сообщила тетя Вера. – Тебя спрашивала чтой-то.
– Чего ей до меня? – насторожился Валерка.
– А де ты? Я сказала: за травой побег небось… Вот-вот ушла токо.
Тетя Вера хотела сказать еще что-то, Валерка упредил ее:
– Я сейчас, мам!
Выхватив из шкафа случайную книгу (ею оказался единственный в доме том Малой советской энциклопедии с подплесневевшей обложкой, неизвестно какими путями попавший к Валерке еще до его сознательного возраста) и увлекая за собой Димку, он выскочил на крыльцо.
– Ты иди домой… – сказал Валерка. – Или подожди меня, я сейчас! – и побежал с книгой под мышкой в сторону домиков.
Димка, мрачный, остался на крыльце забавлять Шерхана.
Вернулся Валерка минут через сорок. Пошел немного проводить Димку по Маслозаводской улице. Сообщил, что у Ксаны все более или менее нормально, и замолчал. А подойдя к Долгой, не повернул назад, чтобы отпробовать материных голубцов.
Подобрал какую-то хворостину на дороге.
– Димк… Ты не обижай ее, а?.. Ладно?
– Ты что?.. – в замешательстве уставился на него Димка.
А тот шагов десять молчал, сбивая хворостиной облетевшие головки одуванчиков на обочине дороги.
– Она, Дим, ни с кем не дружила… Раз с тобой – значит, с тобой…
Димка должен бы сказать, что и с ним, с Валеркой, она дружит, что ничего особенного у них нет… Но растерялся. И, когда Валерка остановился пожать ему руку, покраснел.
Глаза у Валерки девчоночьи, рука тоже: маленькая, слабая.
– Ты, Димк, не подумай чего там… Но она впечатлительная… – Он был смущен не меньше Димки.
– Я, Валер… ты знаешь… – Хотел поклясться, что готов хоть сейчас в огонь и в воду… Но мало ли в чем ты хочешь поклясться, если попросту не умеешь выразить свою мысль и пытаешься бубнить ерунду.
– Я побегу! – сказал Валерка. – А то мать все окна проглядела.
Сана в последние дни становилась все подозрительней, и Валерка знал это. Кое о чем он догадывался из разговоров с Ксаной, кое-что слышал от своей матери. Поэтому не случайно он, схватив энциклопедию, поторопился к домикам. И успел вовремя. Сана только начинала расспрашивать дочь.
– Здрасте, теть Сана! – выдохнул запыхавшийся Валерка и протянул книгу Ксане: – На, а то я опять забуду! Что в лес идти – не забыл, а это из головы вышибло!
– Спасибо, – сказала Ксана, напрягая всю волю, чтобы не выдать своей растерянности. Листнула энциклопедию.
– Какой еще лес? – недоверчиво переспросила Сана.
– А обыкновенный! – весело ответил Валерка, отдышавшись.
Сана поглядела на дочь.
– Вы что, вместе ходили?
– Ну да! – ответил за Ксану Валерка. – Я еще руки не вымыл! – Он продемонстрировал свои руки и заговорил как ни в чем не бывало, стараясь уйти от второстепенных вопросов: был ли кто еще с ними, во сколько ушли и так далее – это пусть Ксана сама решает, ему надо было соврать в главном: доказать, что именно он инициатор похода. – Меня ж, тетя Сана, кролики замучили, травы жрут – пропасть!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21