Коровы, вконец сморенные духотой, жались поближе к кустарнику. Пройдя по плитам дорожки, я остановился у крыльца: это был не дом, а почти руина, наполовину заросшая кустарником, с забитыми окнами и облупившейся, совершенно выцветшей вывеской над дверью, на которой от слова "Ресторация" сохранилось нечто, что я поначалу, не разобрав, почему-то прочел как "рацио".
Но дверь была открыта, я вошел в прихожую, где даже угадывались какие-то запахи, отворил следующую, коричневую, дверь справа. И очутился в пустой комнате. Я поставил сумку, снял с плеч ранец, бросил на стул пилотку и ремень, извлек из кармана необъятный носовой платок и, продолжая осматриваться, принялся отирать пот.
Обычно в подобных заведениях невольно ожидаешь встретить старую грымзу злющую, как ведьма, усатую и в засаленном переднике старуху, которая мрачно сунет тебе тарелку еле теплого варева. Вот почему я был весьма удивлен, когда в комнату вошла молоденькая, хорошенькая, к тому же и опрятная девушка, которая коротко, но скорее любезно поздоровалась со мной обычным "Добрый день, мсье".
Я ответил на ее приветствие и слишком долго не сводил с нее глаз. Девушка была очень красива. Огромные карие глаза были подернуты дымкой и, казалось, упорно уклонялись от моего назойливого взгляда. Светло-каштановые волосы, перехваченые голубой лентой, свободно ниспадали на плечи. От ее рук исходил запах парного молока, она сжимала и разжимала пальцы - видимо, только что доила...
- Что вам угодно? - спросила она.
Я чуть было не брякнул: "Вас!", но движением руки стер с губ едва не сорвавшееся слово и спокойно сказал:
- Попить чего-нибудь, если можно похолоднее.
Она опустила веки, как будто услышав мое непроизнесенное слово и молча погрузив его в себя, потом снова открыла глаза и спросила с едва слышной усмешкой в голосе:
- Вина или лимонада?
- Воды, - ответил я.
- Не советую, мсье, - заметила она. - Вода у нас такая же тухлая, как в Сомме.
- Хорошо, - согласился я. - Тогда вина. Белого, если есть.
Она кивнула, повернулась и исчезла.
Обстановка вокруг была такая же, как и почти всюду во французских деревенских кабачках. Среди нас принято было отзываться о ней пренебрежительно, с нажимом на отрицательные определения - "неряшливо", "безвкусно", "неуютно". Разумеется, там было много аляповатостей, и старинных, и современных, но каждый из этих кабачков хранил для меня неповторимое очарование сезанновских "Картежников".
Бледное лицо девушки вдруг показалось за стеклом двери, почти как лицо утопающей, что в последний раз всплывает к поверхности, прежде чем окончательно уйти под воду. Я испугался, вскочил, отворил ей дверь. В правой руке она с трудом удерживала бутылку и бокал, в левой - сифон с содовой. К немалому моему изумлению, сифон, который я у нее забрал, оказался прохладным на ощупь. Я спросил, как ей это удается в такую жару, на что она, ставя передо мной бокал и бутылку, спокойно объяснила, что сифоны они обычно держат в ручье. По-прежнему избегая моего взгляда, пробормотала:
- Позовете меня, если еще что-нибудь понадобится.
И собралась уходить.
Я тихо взмолился:
- Скажите мне только одно: вы всегда здесь? Вы - хозяйская дочка?
Лишь теперь она обернулась и посмотрела на меня прямо. Похоже, я все-таки вызвал на ее лице тень улыбки.
- Да, - ответила она. - Я всегда здесь.
- Тогда я хотел бы расплатиться сразу. Бутылку, если позволите, я потом возьму с собой, неизвестно, что ждет меня впереди, - сказал я, кивнув в сторону побережья.
- Там тоже есть кабачки, - равнодушно заметила она и передернула плечами. - Но если вам угодно...
Она прошла за стойку, и я понял, что она делает это лишь для того, чтобы избежать прикосновения моей руки, - обычно в таких заведениях не принято столь торжественно рассчитываться у кассы, деньги здесь просто передают из рук в руки. Она же подала мне сдачу на большом счете и холодно произнесла:
- До свиданья, мсье.
И я остался один. Приятно было вспоминать, как она сказала: "Я здесь всегда". Я сел, вытянул ноги, поел, попил, закурил. Когда бутылка наполовину опустела, я встал, уложил свой ранец, крикнул в сторону двери, что вела куда-то на кухню: "До свидания", - и вышел.
Тропа была трудная, с подъемами, вокруг ни души, только бескрайние луга со змейками пропадающих в них ручейков, кустарники, купы ив, пока наконец где-то вдали не завиднелся ровный ряд деревьев, высаженных, должно быть, вдоль прибрежной улицы. Я сделал еще один привал, перекурил под серым, квелым небом, а уж потом двинулся дальше - к бледным голубоватым очертаниям этих выстроившихся шеренгой деревьев.
III
Обещаю Вам - я не буду слишком болтлив. Ничто из того, о чем я Вам рассказываю, не покажется Вам никчемным, если Вас и вправду интересует судьба брата, роль, которую сыграл в ней Шнекер, ну и, в определенной мере, Ваш покорный слуга. Я просто не могу больше молчать. Ужас и страх охватили меня с тех пор, как мне довелось бросить хотя и беглый, но вполне исчерпывающий взгляд за розовые фасады нашего "восстановления" и "преодоления", взгляд в лицо Шнекера. В лицо нашего среднего человека.
Забыл Вам сказать: я не люблю солнце. Иногда мне даже кажется, я его ненавижу. Если бы пришлось выбирать между идолами диких первобытных народов, я бы прибился к тем меланхоличным племенам, которые, отдавая солнцу дань положенных подношений, видели в нем дьявола, а не к тем, что почитали его богом. Причем ненавижу я вовсе не свет, нет, свет, когда он проливается во тьму, я очень даже люблю, но вот это нестерпимое ослепительное летнее сияние, когда один только свет, - в нем есть что-то ужасное.
Проселок, до которого я вскоре наконец-то доплелся, оказался окаймлен деревьями только с одной, правой стороны, так что тень от деревьев падала в чистое поле, вернее, на прибрежный луг, заросший пышной и высокой, в человеческий рост, травой. Только потом я узнал, что все луга по обе стороны дороги заминированы, вот почему трава и цветы по обе ее стороны произрастали с невиданной силой и пышностью. Иногда там попадались и крохотные сосенки. Вот уже три года луга эти не обиходила и не скашивала человеческая рука, три года не паслась на них скотина.
Где-то впереди я уже заметил дом, примостившийся на перекрестке дорог под сенью тенистого леса, однако неотвязный солнечный свет слепил до рези в глазах, доводя меня до исступления. До дома не было и трехсот метров, но расстояние это показалось мне бесконечностью. Однако минут через пять я его все-таки преодолел. Это опять оказался кабачок. Вокруг, живописно разбросанные в ельнике, расположились небольшие современные виллы, остальные дома, попроще, тянулись вдоль улицы. На перекрестке был даже установлен дорожный указатель с названием населенного пункта - Бланшер. На кабачке красовалась свежевыкрашенная вывеска "Восточный буфет". Я вошел, поставил, даже не оглядевшись, на пол свои вещи и снова принялся отирать пот.
Мало-помалу придя в себя от изнеможения, я наконец узрел перед собой жуткое лицо, одаривавшее меня улыбкой. Разумеется, Вам неведомы эти создания, живущие по другую, редко описываемую сторону войны. В нашей отечественной литературе для действительной жизни вообще очень мало находится места.
Необъятное это лицо было сверх всякой меры оштукатурено пудрой, большие водянистые глаза заплыли, а под глазами набрякли слезные мешки. Это была хозяйка кабачка в Бланшере. Кстати, и она тоже играла существенную роль в жизни Вашего брата, она стирала ему белье, чистоте которого он всегда придавал большое значение, причем стирала хорошо и брала недорого.
- Привет, солдатик, - проговорила она неожиданным басом, от которого я вздрогнул. - Да ты садись, - добавила она.
- Добрый день, мадам, - сказал я.
- О-ля-ля! - воскликнула она. - Я не мадам, я мадемуазель!
- Добрый день, мадемуазель, - поправился я.
- Что будешь пить?
Я присел на один из стульев поближе к двери.
- Пожалуйста, пива, если у вас есть.
Пока я видел только голову трактирщицы, я представлял ее толстухой. Теперь же, когда, вооруженная бутылкой пива и кружкой, она двинулась к моему столику, я вздрогнул еще раз. Она была тощая, как драная кошка, и такая же страшная.
Она сказала:
- Пей на здоровье! - и не ушла. - Новенький, да?
- Да, - ответил я. - Вот в роту иду.
- С такой тяжеленной поклажей?
- Да.
- Тогда подожди-ка, - она глянула на допотопные стенные часы над стойкой, - подожди, сейчас придет посыльный из Ларнтона, вон оттуда, - она указала на дорогу, что сворачивала влево, тогда как мне, согласно полученной инструкции, полагалось еще километр шагать прямо. - Он в четыре придет, с велосипедом. Он тебе с вещами и подсобит. Он славный парень. Тебе ведь в пехоту, верно?
- Да, - подтвердил я, удивленный столь полной ее осведомленностью.
Я посмотрел на часы - до четырех оставались считанные минуты.
Она между тем просто поедала меня глазами и, казалось, вот-вот лопнет от любопытства. Ведь главное занятие подобных созданий - собирать и распространять сплетни. А болтливы и наблюдательны они ничуть не меньше, чем их кажущиеся антиподы - ханжи и святоши. Так что она продолжила беседу неукоснительно и точно, как журналист, берущий интервью.
- Ротный фельдфебель у тебя отличный, - сообщила она. - Командир, правда, свинья. Сам увидишь. Ну а который вон там, - она снова махнула куда-то в сторону тенистой аллеи, что убегала к морю, где, видимо, располагался опорный пункт обороны, - тот вообще ангел. Да-да, ангел, - добавила она с неожиданной запальчивостью, словно кто-то собирался ей возражать.
- Вот как? - сухо проронил я.
- И откуда же в наши края? - продолжала наседать она, явно не намереваясь оставлять меня в покое. Теперь в ее глазах наряду с любопытством читалось еще и неприкрытое нахальство.
- Из Парижа.
- О-о! - взвыла она своим трубным гласом. - Город любви!
Я промолчал.
- Рота у тебя хорошая, ребята почти все что надо, - продолжала болтать она. - Я вообще пехоту люблю. Бедно, да честно - вот мой девиз.
Я же все это время смотрел на ту, другую дорогу - казалось, она осенена покоем тенистых райских кущ. Она уходила в сосновую рощу, где, предвестьями близких дюн, веселыми солнечными зайчиками светились проплешины песка. По обе стороны дороги враструску, словно игрушечные, были разбросаны небольшие, аккуратные виллы, и только тут я заметил, что вся эта красота тоже обнесена колючей проволокой и щитами с надписью "Заминировано!". Так вот почему и эта тишина брала за душу, как кладбищенская.
- Не угостишь? - неожиданно сказала хозяйка, и я сообразил, что она смотрит на мои сигареты.
- О, простите! - воскликнул я.
- Это хорошо, что ты на табачок не скупишься, но посмотрим, какой ты недельки через две добренький будешь.
Я ничего не сказал, хоть она и хапнула у меня сразу две сигареты.
- С табаком здесь так же худо, как с хлебом, - продолжала она.
Тут, по счастью, я наконец-то завидел мышино-серый полевой мундир велосипедиста, который вынырнул и быстро приближался из темных, тенистых недр аллеи. Винтовка у него висела не на плече, а строго по уставу была закинута за спину.
- Ага! - воскликнула хозяйка. - Вот и он. Вилли!
Она вышла на крыльцо и помахала подъезжающему солдату, лицо которого я теперь уже мог хорошо разглядеть. Это был бледный, пожилой уже мужчина с соломенными усиками, узкая и редкая полоска которых казалась приклеенной к его верхней губе. У него и пилотка на голове сидела, как у новобранца, да и все лицо излучало какую-то образцовость.
Соскочив с велосипеда, который он оставил у крыльца, он вошел.
- Добрый день, товарищ! - поздоровался он.
- Добрый, - вяло отозвался я.
Он бросил изголодавшийся взгляд на хозяйкину сигарету, потом посмотрел на меня, уселся на табурет к стойке бара и спросил:
- У тебя что, опять левые сигареты?
- Не-а, - ответила она. - Завтра получу, дешевые, по семь франков штука.
- А эти?
В ответ она ткнула горящей сигаретой в мою сторону. Я уже вытащил свою пачку и протягивал Вилли. Он глянул на меня ошарашенно, смущенно усмехнулся и сказал:
- Спасибо, приятель, ты, наверно, прямо из дома, но у вас там тоже не больно разживешься...
- Да уж, - вздохнул я. - Но неужто у вас тут до того худо?
- А-а, чтоб их... - чертыхнулся он. - Сам увидишь. Каждый день сидим, как проклятые; трех пайковых сигарет дожидаемся, за час их скуриваем, чинариками добираем, потом опять двадцать три часа маемся.
- Выпьешь что-нибудь? - спросила хозяйка.
- Да, Кадетта, одно пиво, пожалуйста.
- Ну, твое здоровье! - сказал он, получив свое пиво. - За твои сигареты, товарищ.
Поскольку пиво он выпил залпом и тут же собрался уходить, я тоже поспешил расплатиться; когда я подошел к стойке, он уже надевал пилотку. Я спросил:
- Послушай, барахлишко мое не подбросишь?
Он заважничал, изобразив на лице крайнее сомнение, придирчиво осмотрел мой ранец и сумку, потом сказал:
- Вообще-то, приятель, велик почти разваливается. Это же просто старый рыдван. Ну да уж ладно, - тут он как бы сам себя пришпорил, - не бросать же товарища с багажом на дороге. Так ты, значит, к нам?
- Ну да, - ответил я. - Третья рота.
- Правильно, мы третья и есть. Тогда нагружай.
Потом он укатил, а я с завистью смотрел ему вслед. Дорога, по счастью, оказалась тенистой. Слева стеной стоял лес, тянувшийся прямо от дома Кадетты, а по правую сторону гладкой асфальтированной ленты то и дело попадались дома, похоже, даже обитаемые. Кое-где висело на веревках солдатское бельишко: сорочки, подштанники и те серые, в белую полоску, гетры, что расползлись уже чуть ли не по всему свету. Теперь я шагал быстро: ведь при мысли о своей новой службе я испытывал не только страх, но и любопытство. Каждый перевод на новое место таит в себе нечто будоражащее. Я пока еще не видел моря, а на карте, по которой фельдфебель в штабе батальона показывал мне дорогу, точка, обозначавшая канцелярию роты, находилась совсем рядом с той волнующей пунктирной линией, вдоль которой поверху тянулась надпись "Первая линия обороны", а понизу - "Линия прилива". Так что мне не терпелось снова увидеть море - впервые за последние три года. Еще через пять минут лес кончился. По обе стороны вновь потянулись изобильные луга, пока наконец из-за пологой складки пригорка не показалось здание с ведущей к нему песчаной дорожкой. Это был очаровательный домик, напоминавший курортную виллу очень состоятельного человека. Справа от дороги виднелся еще один кабак, нечто вроде летнего кафе с деревянной крытой верандой, за ним и другие дома, ну а потом - давненько, аж с полудня не видел! - я вновь узрел ненаглядные фельтфебельские звездочки вперемежку с унтер-офицерскими петлицами, унылую толпу солдат, сгрудившихся возле полевой кухни, и все мои романтические мечтания о дивном лете на побережье Атлантики как ветром сдуло. Успев откозырять нескольким фельдфебелям, что стояли возле сарая, наблюдая за раздачей пищи, я наконец добрался до канцелярии.
Поднявшись по ступенькам, я первым делом увидел свои вещи, сложенные на полу. На меня дохнуло сухостью жары и прокаленного зноем дерева. Послышались голоса, в том числе и голос Вилли, крикнувший из комнаты, где, очевидно, шла раздача почты: "Есть!", я же вошел в дверь с надписью "Полевая почта No ...". Номер этот я потом часто видел на открытках, которые забирал для Вашего брата и отвозил ему в Ларнтон. Полагаю, Вы этот номер тоже уже не забудете.
Исполнив на пороге церемонию отдания чести, я тотчас же услышал голос с жестким саксонским выговором. Там, откуда он доносился, я узрел старшего лейтенанта, жгучего брюнета с пышной пижонской прической, и первым делом подумал, что красная ленточка Железного креста замечательно подходит к его смоляным, будто нафабренным волосам. Ему было около сорока, он тоже носил усы, разумеется, черные, и при виде этих усов я невольно снова отметил, как замечательно гармонирует их черный цвет с серебряным эсэсовским значком.
- Ага! - произнес этот человек, едва он меня увидел.
Сказано это было отнюдь не с насмешкой, а скорее тоном педагогической укоризны, и действительно уже через полчаса я знал, что на гражданке этот красавчик подвизался школьным учителем. За его спиной я узрел вполне нормальное лицо ротного фельдфебеля, еще молодого парня, и каменную мину писаря, которая сразу показалась мне очень симпатичной.
- Ага! - произнес, значит, этот человек. - Так вот кто у нас такой неженка, что не в силах протащить свои манатки какой-то лишний километр, не так ли?
При последних словах глаза его расширились, почти карикатурно сверкнули, он смотрел на меня с вызовом.
- Господин старший лейтенант, - ответил я, приняв в соответствии с уставом стойку "смирно", - мне показалось бессмысленным отпускать товарища порожняком на велосипеде, а самому плестись с багажом, который я и так уже от самого Крютеля на себе волок.
- От самого Крютеля! - повторил он с издевкой. Фельдфебель рассмеялся.
1 2 3