а если, дескать,
хозяева не отдадут скотину?
Равви дернул неопределенно плечом, посоветовал, раздражаясь,
сказать, что это для Господа, тогда, мол, непременно отдадут.
Не осмелившись смотреть в глаза ему, чтобы он не прочитал в них
сомнения, Иуда нехотя направился вслед за удаляющимся Симоном. К
Симону испытывал Иуда всегда нечто, похожее на нежность и хвалил
себя за то, что тогда, в Идумее, выбрал в напарники этого
худого, точно засушенного, галилеянина. Подкупила его лютая
ненависть к ромейцам, при одном упоминании о которых он, словно
задыхаясь, начинал мелко и часто всхрапывать. Не понравилось
только одно: Симон потребовал называть его не по отцу -
бен-Иосиф, а Кананитом. Иуда приказал отказаться от этой блажи -
надо стать неприметным, таким как все: за одно лишь такое
прозвище и ромейцы, и свои правоверные в клочья разорвут. Симон
впервые за всю беседу улыбнулся - неумело, судорожно растянул,
не разжимая, тонкие, бескровные губы. Сказал, что, если
допытываются, объясняет, притворяясь недоумком, что родом из
Каны Галилейской, потому, мол, и Кананит. И добавил, что не
хочет быть бен-Иосифом еще и потому, что у мачехи есть родной
сын Симон, который тоже считается бен-Иосиф; не желаю, заявил
он, иметь с ним ничего общего, даже имени.
Долго расспрашивал его тогда Иуда, все узнал о нем. Что старшие
братья его погибли в битвах с ромейцами. Что вдовый отец его,
строительных дел мастер из Назарета, был обручен в Иерушалаиме с
двенадцатилетней девчонкой Мириам, которую родители отдали в
трехлетнем возрасте на воспитание в Храм и которую священство
неизвестно за что - за бойкий, игривый характер, скорей всего, -
поспешило, как только вошла она в совершенные лета, навязать
бедному старику из далекой Галилеи: больше, наверное, никто не
захотел ее взять. Что из Назарета она шестнадцати лет сбежала
назад в Иерушалаим - так сказал отец, отправившийся ее
разыскивать. Что вернулись они только через несколько месяцев. И
уже с первенцем Мириам - Иегошуа. Что еще четырех сыновей и двух
дочерей родила она. Что отец Симона давно умер, а мачеха
по-прежнему живет в Галилее, там же и все ее дети, кроме
старшего сына, который сгинул куда-то еще в отрочестве, о чем
поведал в Иерихоне, когда ждали сигнала к нападению на дворец
Ирода Великого, какой-то оказавшийся рядом незнакомый болтливый
земляк, размозженный во время штурма дворца сброшенной с
парапета крыши статуей цезаря Августа.
Подогреваемый воспоминаниями, Иуда догнал Симона и неожиданно
для себя ласково положил руку ему на плечо. Тот вздрогнул,
обернулся. Не привыкший к таким нежностям, растерянно замигал,
вымучил обычную свою неумелую, натянутую улыбку. А в памяти Иуды
всплыло давно забытое: такое же пораженное лицо, такие же
моргающие глаза, такая же неуверенная улыбка была у Кананита на
берегу Иордана, когда узнал он, что Равви, тогда еще
всего-навсего Иегошуа - тот самый давным-давно пропавший сводный
брат его, старший сын мачехи...
Около стены давильни, сложенной из серого плитняка,
действительно оказались ослица и осленок мышастого цвета,
привязанные к одинокой, чахлой маслине. Только-только Симон
принялся не мешкая отвязывать животных, как из полутьмы
зевастого входа в маслодавильню выскочил плешивый, невысокий
старик в заляпанном жиром хитоне и ошалело уставился на
Кананита. Вслед за стариком показался в дверном проеме могучий
парень с толстыми волосатыми руками. Лениво, но тоном, не
сулящим ничего хорошего, спросил, кто такие.
Симон лишь мельком глянул на него и, запыхтев, еще старательней
принялся распутывать узлы веревки. А Иуда, постаравшись принять
как можно более значительный вид, объявил, что так угодно
Господу.
- Какому такому Господу? - взвизгнул опомнившийся старик. - У
нас и Господь, и господин один - Никодим бен-Горион! Все здесь,
- размашисто очертил рукой круг, - принадлежит ему, а не
какому-то Господу!.. Что за Господь такой объявился, ради
которого надо воровать?!
У Иуды отлегло от сердца: знал, что влиятельный иерушалаимский
вельможа Никодим бен-Горион был тайным почитателем Равви и даже
многажды тайно встречался с ним, подолгу о чем-то беседуя.
- Не кощунствуй! - Иуда грозно нахмурился. - Все в мире, в том
числе и ты, и я, и твой хозяин, не говоря уж об этих двух
скотинках, принадлежат Господу нашему. - И многозначительно
добавил те слова, по которым кананиты отличали своих от чужих: -
Единственный владыка всего - Адонай!
Нет, слуги Никодимовы оказались непосвященными.
- Издеваешься надо мной?! - взвился старик и, коротко
оглянувшись на парня, мотнул головой в сторону Кананита. Парень
, не изменив сонного выражения широкого, круглого лица, вяло
качнулся вперед, собираясь направиться к Симону, но тот, круто
развернувшись, отпахнул пенулу, положил ладонь на рукоять
короткого меча, который, чтобы не заметно было, висел почти под
мышкой. Иуда, отскочив в сторону, выхватил из-под хламиды кривой
кинжал-сику, по названию которого единомышленники получили
прозвище "сикарии", а сам он - Сикариот.
Парень, раззявив от страха рот, попятился; старик, выпучив
глаза, прилип спиной к стене.
Симон, не отрывая от него холодных глаз, потянул за собой
ослицу; она, покорно глядя перед собой кроткими глазами и
старательно переступая тонкими ножками, доверчиво пошла за ним.
Иуда сунул в ножны кинжал, рывком распустил ремешок привязанного
к опояске кошеля. Поперебирал в нем монеты. Определив на ощупь
самую большую и толстую, вынул ее после недолгого колебания.
Подбросил в задумчивости на ладони: за этот святилищный,
священный сикль не то что ослицу - хорошего раба купить можно. А
оружия сколько!.. Подавив вздох сожаления, небрежно кинул монету
старику. Тот, проявив неожиданную прыть, ловко поймал ее одной
рукой, сразу же крепко зажав в кулаке.
- Вернешь, когда приведем назад твоего ишака! - предупредил Иуда
и, не оглядываясь, так как знал, теперь не поднимут шум, что у
них украли ослицу, поплелся в гору, к Равви.
Тот удивленно спросил, почему привели только ослицу, не взяв
осленка, - получалось не совсем по пророчеству Захарии.
Кананит, глядя в сторону, процедил сквозь зубы, что был уверен -
осленка приведет Иуда. А тот, все еще подсчитывая в уме, сколько
удалось бы купить оружия на святилищный сикль, а оттого
раздраженный, полюбопытствовал язвительно у Равви, как это,
интересно бы посмотреть, собирается он ехать одновременно и на
ослице, и на сыне ее подъяремном?
Равви вспыхнул, но через мгновенье улыбнулся, фыркнул: а в самом
деле, как?
Обрадованные, что он повеселел, назареи оживились, засуетились.
Иоанн Заведеев проворно сдернул с себя синий плащ-симлу и резво
набросил его на ослицу. За ним, опережая друг друга, поспешили
возложить на нее свои верхние одеяния и брат его Иаков, и
Нафанаил с Филиппом, и Фаддей, и Фома, и даже степенный бывший
мытарь Левий Матфей. А Симон Кифа, выхватив спрятанный под
плащом меч, тяжело подбежал к низенькой пальме-подростку и
принялся размашисто срубать ее длинные листья, отбрасывая их за
спину.
Иуда и Кананит подхватили с двух сторон Равви. Взметнув,
водрузили его на пышную груду пестрого тряпья, почти скрывшего
ослицу.
И, окружив Равви, ликующе взмахивая пальмовыми листьями, назареи
стали спускаться по белой пыльной тропе, под белым раскаленным
небом к Овчим воротам в пока еще далекой, отделенной Кедронской
долиной, но выглядевшей все равно грозно городской стене...
Иуда набрал полные легкие воздуха, отчего широкая грудь
вздыбилась. Задержал дыхание, пристально глядя перед собой.
Забыв, что находится в Храме, выплюнул далеко вперед изжеванную
в кашицу зубочистку - шип терновника. И с шумом выдохнул. Закрыл
глаза. Лицо окаменело, плотно сжатые губы отвердели.
...Вчера, когда Равви вышел из Храма, не возвестив людям о своем
явлении, никем не замеченный, неотличимый от прочих, вид у него
был подавленный.
- Горе, горе Иерушалаиму, - негромко и скорбно предрек он,
подойдя к Иуде. Не удивился, что тот еще здесь, что повел ослицу
к хозяину. Казалось, углубленный в свои думы, он вообще никого и
ничего не замечает. - Горе городу сему, горе народу его, -
повторил, обводя рассеянным взглядом бурливое, горластое,
бесцеремонное торжище вокруг себя. - Придут дни, когда враги
обложат тебя, Иерушалаим, и разорят тебя, и побьют детей твоих,
и не оставят камня на камне в тебе за то, что не признал
посланного к тебе Сына человеческого.
Раздосадованный, Иуда едко засмеялся.
- Как же люди признают и даже узнают тебя, если ты хочешь быть
ничтожней самого ничтожного? - спросил зло, резко, с прыжка,
усаживаясь на ослицу, отчего та шатнулась на подогнувшихся
ногах. - Мы возгласили тебя сыном Давидовым, Царем-Мессией, так
веди себя как царь! Люди признают только сильного, властного. О
таком Мессии мицвот говорит. Так будь сильным и властным!
Разгони, как хотел сделать три года назад, это сборище, - мотнул
головой в сторону рядов, облепивших Храм, - тогда все пойдут за
тобой, поверят...
И тут заметил, как сбоку, из-за опустившего глаза, чтобы не
осквернять взор видом женщин, фарисея с неимоверно большими
тефиллинами на лбу и левом запястье, хранящими изречения Торы,
вынырнуло внешне безучастное, но с любопытствующими глазками
лицо Ефтея, слуги первосвященника Каиафы. Оборвав себя на
полуслове, Иуда повелевающе указал взглядом Симону Кананиту в
сторону Ефтея.
Симон встрепенулся, кивнул, унылое лицо его оживилось. Он,
сжавшись, скользнул туда, где только что стоял исчезнувший
Ефтей.
Обеспокоенный Иуда, проводив глазами Кананита, дернул повод и не
сильно ткнул ослицу пятками в живот. Отъехал, лавируя в толпе.
Вспомнил, что забыл спросить, куда теперь отправятся назареи.
Вытянувшись, чтобы видеть Равви поверх голов, громко, перекрывая
галдеж вокруг, спросил:
- Где вас искать?
Хотел было уточнить: "В Вифании, у Прокаженного Симона?" Но
вовремя спохватился: кроме Ефтея здесь немало еще людей или
синедриона, или ромейцев.
Задумавшийся Равви не отозвался. Брат Симона Кифа, Андрей,
всегда хваставший тем, что первым из галилеян пошел за Равви,
отчего и был прозван Первозванным, поспешил и тут опередить
всех. Проворно склонился к нему, шепнул что-то: вопрос Иуды,
вероятно, повторил.
Равви слегка тряхнул головой, словно видения какие-то отгонял.
Взгляд его стал осмысленным. Нашел глазами Иуду, шевельнул
губами.
- У Марфы! - во весь голос повторил его ответ Андрей.
Иуда понимающе покивал головой и, удовлетворенный - сколько Марф
в Иерушалаиме, ищите, враги, нужную, если вам понадобится,
только едва ли найдете, она тут не живет, - яростно шлепнул
ослицу по крупу.
Солнце, перекинув через Кедронскую долину обширную, с вытянутыми
зубцами, тень городской стены, уже сползло за Иерушалаим, когда
Иуда подъехал к маслодавильне.
Из нее кроме плешивого старика и его молодого помощника
выбрались как бы нехотя еще четверо мужиков.
Сдержанно поприветствовав всех и настороженно следя за каждым,
Иуда, будто заканчивая вслух молитву, произнес вполголоса:
- Единственный владыка всего - Адонай!
Сказал специально для четверки: может быть, хоть они-то свои,
кананиты. Но никто из них не отозвался, ни у кого не подобрело,
не расслабилось радостно лицо. Чужие. К тому же настроенные явно
недружелюбно. Пожалуй, о том, что вернуть деньги, нечего и
мечтать.
Так и получилось. Стоило только, легонько подтолкнув ослицу,
чтобы шла к хозяевам, заикнуться о залоге, как старик изобразил
величайшее изумление: какой сикль святилищный? - а остальные
напустили на себя свирепый вид.
Растягиваясь в цепочку, окружая, стали угрожающе надвигаться.
- Чей ты человек? Кого известить, что упал и разбил себе голову?
- потирая ладошки, похихикивая, издевательски спросил старик.
Иуда, сунув руку под хламиду, сжал кинжал и, медленно отступая,
молчал. Ему не было страшно, только досадно, что так
легкомысленно утратил столько денег, и чуть-чуть смешно: что
могут сделать с ним эти, судя по всему, вольноотпущенники-хофши?
Что умеют они, кроме как ковыряться в земле, подрезать деревья,
собирать маслины и давить из них масло?
- Я знаю, чей он человек, знаю, кого известить, - развязно
заявил самый молодой из них и дерзко заулыбался. - Видел его с
галилейскими бродягами, главарь которых какой-то габиб,
объявивший себя пророком и чудотворцем.
- Лекаришка-габиб? - хмыкнул тот, кто приближался быстрее
других, предводитель, наверное. - Тебе повезло, медноволосый.
Есть кому поставить на ноги, а может, и воскресить, если твой
месиф...
Договорить не успел. Иуда с рыком прыгнул к нему, нырнул под
взметнувшийся кулак, вмиг оказался за спиной наглеца. Захлестнул
ему горло рукой, согнутой в локте, и, запрокидывая, отрывая
голову оскорбителя, сунул ему под бороду кинжал и зашипел:
- Как ты, пес, живущий объедками, назвал Равви? Месифом -
злостным обманщиком народа? Повтори еще раз, гиена, жрущая
падаль, и я перережу тебе глотку!
Все оцепенели, уставившись на своего сипящего, дергающегося,
невнятно и жалко мычащего вожака.
- Надо бы действительно убить тебя за такие слова, - ослабил
хватку Иуда, - да не хочется приносить убыток твоему хозяину.
Равви к нему хорошо относится.
Выпустил хватающую скрюченными пальцами воздух, задохнувшуюся
жертву. Медленно поворачиваясь к каждому из нападавших,
задерживая на них пристальный взгляд и сосредоточившись так, что
застучало в висках, закружилась голова, мысленно приказал, как
учил Равви, не шевелиться и забыть все, что здесь произошло. Не
уверенный, что получится - все-таки он не Равви, - заспешил,
пока люди Никодима не пришли в себя, к Иерушалаиму.
Успел вовремя. Среди покидающих город, собирающихся провести
ночь в шалашах и шатрах на склоне Елеонской горы, увидел Равви с
назареями, среди которых вышагивал и Симон Кананит. Подзабывший
из-за возни с маслоделами о Ефтее, Иуда вновь встревожился:
случайно ли слуга первосвященника оказался у Храма около Равви,
или...
Заметив Иуду, Равви приветливо взмахнул рукой, подзывая, и когда
тот подошел, поинтересовался, как встретили хозяева ослицы: не
рассердились ли за то, что так долго не возвращали ее, не
хмурились, не ворчали, не угрожали неприятностями? Преданно
глядя ему в глаза, Иуда заверил, что работники Никодима
бен-Гориона были счастливы услужить Сыну человеческому, хотели
даже подарить ему ослицу, но люди они подневольные: не
осмелились на такую щедрость без дозволения Никодима.
Лицо Равви просветлело. Но тут же, смутившись, он перевел
разговор на другое. Словно размышляя вслух, заметил, что,
пожалуй, не стоит идти в Вифанию. Пока доберутся, будет уже
глубокая ночь: неудобно в такое время беспокоить людей. Хотя и
хочется посмотреть на Симона Прокаженного - не вернулась ли,
пусть и частично, ослабленно, болезнь? Да и Елеазар...
Остановился. Напряженно выпрямился, словно прислушиваясь.
Назареи выжидательно уставились на него. Знали, что Елеазар
совсем плох, иначе не осмелилась бы Марфа беспокоить Равви,
прислав к нему три дня назад слугу Меира, чтобы упросил
поспешить к умирающему брату ее, которого Раввуни называл и
считал другом своим.
Глаза Равви расширились, и он монотонным, тусклым голосом
забубнил, что Елеазар уснул, спит крепко и бездыханно.
- Может, надо в таком случае позабыть о приличиях, - хмуро
предложил Иуда, - и отправиться в Вифанию сейчас же, чтобы
разбудить Елеазара?
Равви крупно вздрогнул. Нахмурился. Глухо сказал, что теперь,
мол, не имеет значения, когда придут в Вифанию, чуть раньше или
чуть позже: Елеазар умер.
И, опустив голову, стал быстро подниматься в гору по тропе,
смутно белеющей в сумерках, разжиженных призрачным светом
высокой прозрачной половинки луны.
Как всегда, когда Равви становился таким отрешенным, замкнутым,
Иуда отошел от него, чтобы не отвлекать. Пропустил мимо себя
назареев и безотчетно, по укоренившейся привычке, посмотрел, нет
ли рядом кого-нибудь подозрительного? Кажется, никого. Паломники
разбредались по склону, направляясь к пока еще бледным, но таким
уютным, зовущим к себе, ближним и дальним кострам. Лишь
несколько человек, укутанных в темные плащи, брели, будто
нехотя, туда же, куда и назареи. Но, может, только кажется, что
это неспроста; может, тоже направляются к перевалу, чтобы
спуститься в Вифанию?
Осторожно поглядывая в их сторону, Иуда подождал приотставшего
Кананита. Так же воровато озираясь, поблескивая белками глаз,
тот негромкой скороговоркой доложил, что Ефтей сначала принялся
врать, будто и не думывал выслеживать, однако потом, когда
пришлось нажать на него, признался:
1 2 3 4 5