на кухню. В том же коридоре находились две туалетные – мужская и женская, – по утрам возле них выстраивались небольшие очереди, что напоминало всем о московской жизни в коммунальных квартирах, от которых никуда не денешься даже в покинутом князьями подмосковном дворце.
Марта Ильинична отворила дверь и подтолкнула Лидочку вперед, чтобы та рассмотрела их комнату.
Комната была так узка, что две кровати, умещавшиеся в ней, стояли не друг против друга, а вдоль одной из стен. Марта сказала:
– Как ты понимаешь, у меня перед тобой преимущество, как возрастное, так и по стажу. Так что моя кровать ближе к окну, а твоя – к двери. Надеюсь, ты не возражаешь?
Лидочка не ответила. Она была счастлива, что ее кровать стоит ближе к двери, – она не была уверена, что смогла бы пройти пять шагов, чтобы добраться до дальней кровати, а два шага до ближней она одолела и рухнула на кровать, возмущенно взвизгнувшую всеми своими старыми пружинами.
– Ты сама снимешь ботики или тебе помочь? – спросила Марта. – Ты не возражаешь, что я тебя тыкаю? Я вообще-то не выношу эту коммунистическую манеру – она происходит из дворницкой, но мне кажется, что мы с тобой знакомы уже тысячу лет.
– Ничего, мне даже приятно.
Тут в дверь постучали, вошла докторша Лариса Михайловна – завитая рыжая Брунгильда, которая заставила Лидочку лечь, пощупала пульс, потом велела Лидочке принять горячий душ, переодеться в сухое, а завтра с утра она ее осмотрит.
– Как там Александрийский? – спросила Марта.
– Лучше, чем можно было бы ожидать, – сказала Лариса Михайловна. – Мне кажется, что он даже доволен приключением.
– Ой, – сказала Лидочка, – а где же мой чемодан?
– Когда ты его последний раз видела? – спросила Марта.
Лидочка совершенно не представляла, когда. Но сама судьба в лице Мати Шавло появилась в дверях, чтобы навести порядок, – Матя принес чемодан, который он взял у Лидочки еще в трамвае и, оказывается, не расставался с ним до самого санатория.
Лидочка наконец-то смогла как следует рассмотреть своего нового приятеля. Конечно же, он был фатом, но фатом добродушным и неглупым – его восточные карие глаза смотрели со всегдашней иронией, к тому же у него были умные губы. Другие люди определяют ум человека по глазам, а Лидочка была уверена, что бывают умные и глупые губы.
Не успел Матя уйти, как сунулся Максим Исаевич.
Ему хотелось принадлежать к тем сферам, где происходят самые важные события. Максима объединенными усилиями выгнали, потом ушла Лариса Михайловна, а Марта помогла Лидочке собрать все нужное для душа и проводила ее в туалетную, хотя, честного говоря, Лидочка готова была отдать все, только не подниматься больше с постели.
В туалетной, облицованной белым кафелем, с окном, замазанным белилами, кроме двух умывальников поместилась кабинка с унитазом, а рядом такая же кабинка душа. Туда, раздевшись, и вошла Лидочка. Вода разогрелась, и Лидочка поняла – какое наслаждение стоять под жгучими и щекочущими струями воды, как эти струи оживляют кожу, пробуждают лицо, делают упругими груди и живот… Оказывается, жизнь вовсе не кончена.
– Я же тебе говорила, – сказала Марта, когда Лидочка вернулась в номер.
– Ты помолодела на двадцать лет. Не возражай, я знаю, что тебе и без того двадцать, – считай, что ты новорожденный младенец.
– Скажите, а молодой человек – мужчина, который нес Александрийского, – это тот самый Пастернак?
– Кажется, он поэт. Не понимаю, почему им сюда путевки дают! Я очень уважаю Пушкина, но эти современные витии – Маяковские и Пастернаки… они выше моего понимания. И поверь мне, голубушка, что через десять лет их никто уже не будет помнить – поэзия не может служить большевизму. Нельзя писать о лейтенанте Шмидте.
Последние слова Марта произнесла шепотом.
– Пастернак очень хороший поэт, – сказала Лидочка. Она не любила и не умела спорить, но ей показалось нечестным отдать на растерзание Марте такого хорошего поэта и человека, который под холодным дождем прибежал спасать их с Александрийским. Еще неизвестно, побежал бы Пушкин… впрочем, Пушкин бы побежал, он был хороший человек.
– Ты меня не слушаешь? – донесся сквозь мысли голос Марты. – Здесь ты можешь встретить удивительных людей. В Москве ты их только в «Огоньке» или в кинохронике увидишь, а здесь можешь подойти спросить: какая погода. В прошлый раз здесь был сам Луначарский. Он часто сюда приезжает на субботу и воскресенье. Ты знаешь, он читал свою новую трагедию!
– В стихах? – спросила Лидочка.
Марта не уловила иронии и, сморщив сжатый кудрями лобик, стала вспоминать, как была написана трагедия. И в этот момент ударил гонг.
Звук у гонга был низкий, приятный, дореволюционный, он проникал сквозь толстые стены и катился по коридорам.
– Ужин, – сообщила Марта голосом королевского герольда. – Восемь часов. Земля может провалиться в пропасть, но гонг будет бить в «Узком» в восемь ноль-ноль.
– А что у вас надевают к ужину?
– У нас здесь полная демократия, – быстро ответила Марта. – А что у тебя есть?
– Платье и фуфайка. И еще вторая юбка. – Лидочка открыла чемодан. Чемодан был старенькии, сохранившийся еще с дореволюционных времен, возле замочка он протек, и на юбке образовалось мокрое пятно.
Марта дала свою юбку. Она спешила, потому что в республике Санузин строгие правила, и президент республики не терпит распущенности. Только попробуй опоздать к ужину!
– И что же случится?
– А вот опоздаешь – узнаешь.
Это было сказано так, что Лидочке сразу расхотелось опаздывать, и она покорно натянула юбку. Они пробежали коридором, спустились вниз к высокому трюмо и оказались в прихожей – там Лидочка уже побывала сегодня. Прихожая была пуста, если не считать чучела большого бурого медведя, стоявшего на задних лапах с подносом в передних – для визиток.
Они оказались в столовой – ярко освещенной, заполненной лицами и голосами. Лидочку оглушили крики и аплодисменты – они предназначались им с Мартой.
Когда аплодисменты и крики стихли, за длинным, покрытым белой скатертью столом поднялся очень маленький человек – его голова лишь немного приподнималась над головами сидящих.
– Это наш президент, – прошептала Марта, вытягиваясь словно при виде Сталина.
– Добро пожаловать, коллеги, – заговорил президент. – Будучи общим согласием и повелением назначенным в президенты славной республики Санузии…
– Слушайте, слушайте! – закричал Матя Шавло, изображая британский парламент.
– …Я позволю себе напомнить нашим прекрасным. дамам, что гонг звенит для всех, для всех без исключения.
Пока шла эта игра, Лида смогла наконец рассмотреть зал, куда они попали. Зал был овальным, дальняя часть его представляла собой запущенный зимний сад, а справа шли высокие окна, очевидно, выходившие на веранду. С той стороны зала стоял большой овальный стол, за которым свободно сидело несколько человек, среди них Лида сразу узнала Александрийского и одного из братьев Вавиловых. За вторым, длинным, во всю длину зала, столом, стоявшим как раз посреди зала – от двери до зимнего сада, – народу было достаточно, хотя пустые места оставались. И наиболее тесен и шумлив был третий стол – слева.
– Я намерен был, – надсаживал голос президент Санузии, – выделить дамам места за столом для семейных, потому что там дают вторую порцию компота, но их странное пренебрежение к нам заставило меня изменить решение! – Голос у него был высокий и пронзительный, лицо, туго обтянутое тонкой серой кожей, не улыбалось. Это был очень серьезный человек. – Мой приговор таков: сидеть вам на «Камчатке»!
Это заявление вызвало вопли восторга за левым столом.
– К нам, девицы! – закричал знакомый Лидочке Кузькин – аспирант ее Института лугов и пастбищ. – К нам, Иваницкая! У нас не дают добавки компота, зато у нас настоящая демократия!
Места для Марты и Лидочки были в дальнем конце стола, и пришлось идти сквозь взгляды и возгласы.
Большинство отдыхающих были мужчинами пожилого возраста, даже за столом
– «Камчаткой», куда усадили наказанных за опоздание женщин, они составляли большинство, так что деление по столам было скорее социальным, чем возрастным. Овальный стол – для академиков, стол правый – для семейных и третий, левый,– «Камчатка» для начинающих. Осмотревшись, Лидочка увидела, что Матю усадили за правым столом для доцентов.
Подавальщица в белом переднике и наколке, что было совсем уж странно для советской действительности 1932 года, вкатила столик, уставленный тарелками с кашей. Появление каши было встречено новой волной криков, словно прибыл состав с манной небесной.
– Даже страшно, – сказала Лидочка.
– Это игра, в которую играют слишком серьезно,– сказал Пастернак, сидевший рядом с Лидочкой. – Представьте себе, вечером после работы расковывают галерных гребцов, они садятся в кружок и устраивают профсоюзное собрание.
Пастернак взял стоявшую на середине стола плетенку с хлебом и протянул Лидочке.
– Вы, наверное, страшно промокли и продрогли? – спросил Пастернак.
– А вы прибежали как красная конница, – сказала Лидочка.
– Конница? – Пастернак улыбнулся, но как-то рассеянно, а Лидочка, затронутая его глубоко запрятанной тревогой, стала крутить головой, потому что не видела Алмазова.
– Он еще не приходил, – сказал Пастернак, угадав ее мысль.
Матя Шавло пытался поймать взгляд Лидочки, а поймав, улыбнулся ей, подмигнул, всем видом показывая право на какие-то особые отношения с Лидочкой. И при том он умудрялся хмуриться, морщить нос, демонстрируя неприятие Пастернака.
Дверь широко растворилась, и четкой походкой, какую позволяют себе при входе в трапезную лишь императоры или полководцы армейского масштаба, вошел Алмазов, рядом с которым семенило воздушное, нежное, как взбитые сливки, создание.
Весь зал замолчал. Оборвались разговоры, замерли ложки, занесенные над глубокими тарелками, полными плотной пшенной кашей, густо заправленной изюмом.
Казалось, должны были вновь загреметь аплодисменты – ведь появились опоздавшие, которых принято было встречать таким образом. Но никто не аплодировал.
И все замолчали – было очень тихо, и только с кухни донесся звон посуды и женский голос: «А чего с него, козла вонючего, возьмешь, все равно пропьет». Но никто даже не улыбнулся.
Алмазов отлично почувствовал атмосферу столовой.
Атмосферу отторжения, общей безмолвной демонстрации, на какую так способны российские интеллигенты, когда чувствуют свое бессилие и смиряются с поражением, не признаваясь в этом.
В полной тишине Алмазов взял под локоть свою спутницу и повел ее, покорную, былиночку, к академическому столу, за которым, замерев так же, как и все остальные в зале, сидели Александрийский, братья Вавиловы и круглолицый румяный старичок.
– Уважаемый Павел Андреевич, – сказал Алмазов, и голос его был напряжен и звенел, будто мог сорваться от волнения. – Мне очень трудно говорить сейчас. Конечно же, мне удобнее и проще было бы попросить у вас прощения приватно, без свидетелей. Но я боюсь, что оскорбление, которое я нечаянно нанес вам, – это и оскорбление для всех собравшихся здесь научных работников. Поэтому я счел необходимым принести свои извинения здесь, при всех.
Лидочка удивилась чуть старомодной и гладкой речи Алмазова. Александрийский смутился – он, как и все остальные, никак не ожидал такого хода со стороны всесильного чекиста. Он хотел подняться, начал шарить рукой в поисках трости, но Алмазов быстро положил ему на секунду руку на плечо, и Александрийский послушно остался на стуле. Это движение руки – властное и рассчитанное именно на то, чтобы придавить Александрийского, прижать его к креслу, – не прошло незамеченным, по крайней мере Лидочка, даже не оборачиваясь, почувствовала, как дернулось крыло носа Пастернака, как поджались негритянские губы.
Все молчали – будто понимали, что продолжение следует.
И Алмазов продолжал, но уже глядя не на Александрийского, а обращаясь ко всему залу и начиная улыбаться:
– Поймите меня, товарищи, правильно, – сказал он. – Ночь, дождь, авария, нервы мои издерганы – третью ночь без сна, и тут появляется ваш грузовик. Для себя мне ничего не нужно, но со мной находится слабая болезненная женщина, только что перенесшая воспаление легких, правда, Альбина?
– Да,– пискнула Альбина.
– Я подхожу к грузовику и вижу, что в кабине отлично устроился мужчина средних лет. И на моем месте, наверное, каждый из вас попросил бы незнакомца уступить место даме.
И тут Алмазов улыбнулся – мальчишеской, задорной, заразительной улыбкой. Лидочка никак не ожидала, что его лицо способно сложиться в такую очаровательную улыбку. Смущенно проведя пальцем по переносице, он закончил:
– Если бы вы, Павел Андреевич, хоть словом, хоть вздохом дали мне понять, что немощны, что плохо себя чувствуете, неужели вы думаете, что я позволил бы себе такие противоправные действия?
И сказав так, Алмазов замер, приподняв брови в безмолвном вопросе.
Видно, по либретто этого действа Александрийскому следовало кинуться ему на шею и облобызать. Но Павел Андреевич лишь пожал плечами и сказал:
– Садитесь, каша остынет.
Пастернак оценил ответ Александрийского, дотронувшись рукой до локтя Лидочки, и та кивнула в ответ, а Матя со своего стола поднял вверх большой палецбудто был зрителем в Колизее, Последовала пауза, потому что Алмазов, видно, не мог найти достойного продолжения сцены для себя, но затем он все же собрался с духом и, согнав с лица улыбку, прошел к «семейному» столу, потянул от него свободный стул и приказал своей Альбине:
– Садись.
Постепенно шум возник снова и все усиливался, а особенно стало шумно, когда принесли компот и вкусные пирожки из пшеничной муки с капустой. Таких горячих, свежих, пышных пирожков Лидочка не видела уже больше года, потому что в Москве хлеб давали серый, непропеченный, словно все уже забыли, как три года назад булки продавались в последних частных булочных.
Не доев пирожок, Пастернак допросил прощения, поднялся и, незамеченный, вышел из столовой. Уход его, хоть и свидетельствовал о прискорбном факте – известный поэт не увлекся с первого взгляда Лидией Иваницкой, что лишило ее права писать о нем воспоминания, – зато спас ее от опасности увлечься поэтом, что не дает права на воспоминания, и позволил не спеша оглядеться и рассмотреть компаиню, в которую ее закинула судьба.
Осенью 1932 года, когда Украина вымирала от голода, а эшелоны с крестьянами ползли в Сибирь, когда на ошметках разграбленной деревни правили шабаш пьяные райкомовцы и никчемные Недонки, близкая всеобщая гибель уже нависла над милым заповедником по прозвищу Санузия, что означало санаторий «Узкое».
Завершая первое десятилетие своего существования, санаторий, столь весело и шумно, катаясь на лыжах, играя в волейбол на аллеях княжеского парка, загадывая шарады, танцуя по вечерам в гостиной, проведший двадцатые годы, стал закисать.
И дело не только в том, что на ужин вместо курикого фрикасе стали подавать пшенную кашу да не хватало лампочек, но в общем моральном угасании республики.
Зимой еще ремонтировали и посыпали снегом пологую горку, ведшую от террасы особняка к среднему большому пруду, чтобы кататься с этой горы на санках; и лыжах, но оказалось, что Главакадемснаб не имеет на складах новых лыж, а старые почти все пришли в негодность, так что с тридцать третьего года ограничились санками. Еще в тридцатом году в конюшке «Узкого», что располагалась в полуверсте от главного корпуса, по дороге к Яселеву, стояли не только три рабочие лошадки, но и лошади для верховых прогулок, но весной двух забрали в армию, а одну увезли в академический совхоз. И так во всем…
Лидочке с ее места было отлично видно, что братья Вавиловы как добрые друзья болтали с Александрийским, затем в беседу вступил румяный старичок. Академикам и дела не было до шума, что издавала «Камчатка» и уступавший ей «семейный» стол, за которым сидели не настоящие ученые, а люди, попавшие в Санузию по знакомству, либо будущие академики и директора институтов.
Матя Шавло, сидевший рядом с Алмазовым за «семейным». столом, не смотрел на Лидочку, а склонился к дамочке, привезенной Алмазовым. Он надувал щеки, почесывая усики, напыживался, обольщал, и Лидочке он сразу стал неприятен, может, оттого, что она уже почитала его своей собственностью – тем «своим» мужчиной, какой возникает, у девушки в доме отдыха или санатории.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Заповедник для академиков'
1 2 3 4 5
Марта Ильинична отворила дверь и подтолкнула Лидочку вперед, чтобы та рассмотрела их комнату.
Комната была так узка, что две кровати, умещавшиеся в ней, стояли не друг против друга, а вдоль одной из стен. Марта сказала:
– Как ты понимаешь, у меня перед тобой преимущество, как возрастное, так и по стажу. Так что моя кровать ближе к окну, а твоя – к двери. Надеюсь, ты не возражаешь?
Лидочка не ответила. Она была счастлива, что ее кровать стоит ближе к двери, – она не была уверена, что смогла бы пройти пять шагов, чтобы добраться до дальней кровати, а два шага до ближней она одолела и рухнула на кровать, возмущенно взвизгнувшую всеми своими старыми пружинами.
– Ты сама снимешь ботики или тебе помочь? – спросила Марта. – Ты не возражаешь, что я тебя тыкаю? Я вообще-то не выношу эту коммунистическую манеру – она происходит из дворницкой, но мне кажется, что мы с тобой знакомы уже тысячу лет.
– Ничего, мне даже приятно.
Тут в дверь постучали, вошла докторша Лариса Михайловна – завитая рыжая Брунгильда, которая заставила Лидочку лечь, пощупала пульс, потом велела Лидочке принять горячий душ, переодеться в сухое, а завтра с утра она ее осмотрит.
– Как там Александрийский? – спросила Марта.
– Лучше, чем можно было бы ожидать, – сказала Лариса Михайловна. – Мне кажется, что он даже доволен приключением.
– Ой, – сказала Лидочка, – а где же мой чемодан?
– Когда ты его последний раз видела? – спросила Марта.
Лидочка совершенно не представляла, когда. Но сама судьба в лице Мати Шавло появилась в дверях, чтобы навести порядок, – Матя принес чемодан, который он взял у Лидочки еще в трамвае и, оказывается, не расставался с ним до самого санатория.
Лидочка наконец-то смогла как следует рассмотреть своего нового приятеля. Конечно же, он был фатом, но фатом добродушным и неглупым – его восточные карие глаза смотрели со всегдашней иронией, к тому же у него были умные губы. Другие люди определяют ум человека по глазам, а Лидочка была уверена, что бывают умные и глупые губы.
Не успел Матя уйти, как сунулся Максим Исаевич.
Ему хотелось принадлежать к тем сферам, где происходят самые важные события. Максима объединенными усилиями выгнали, потом ушла Лариса Михайловна, а Марта помогла Лидочке собрать все нужное для душа и проводила ее в туалетную, хотя, честного говоря, Лидочка готова была отдать все, только не подниматься больше с постели.
В туалетной, облицованной белым кафелем, с окном, замазанным белилами, кроме двух умывальников поместилась кабинка с унитазом, а рядом такая же кабинка душа. Туда, раздевшись, и вошла Лидочка. Вода разогрелась, и Лидочка поняла – какое наслаждение стоять под жгучими и щекочущими струями воды, как эти струи оживляют кожу, пробуждают лицо, делают упругими груди и живот… Оказывается, жизнь вовсе не кончена.
– Я же тебе говорила, – сказала Марта, когда Лидочка вернулась в номер.
– Ты помолодела на двадцать лет. Не возражай, я знаю, что тебе и без того двадцать, – считай, что ты новорожденный младенец.
– Скажите, а молодой человек – мужчина, который нес Александрийского, – это тот самый Пастернак?
– Кажется, он поэт. Не понимаю, почему им сюда путевки дают! Я очень уважаю Пушкина, но эти современные витии – Маяковские и Пастернаки… они выше моего понимания. И поверь мне, голубушка, что через десять лет их никто уже не будет помнить – поэзия не может служить большевизму. Нельзя писать о лейтенанте Шмидте.
Последние слова Марта произнесла шепотом.
– Пастернак очень хороший поэт, – сказала Лидочка. Она не любила и не умела спорить, но ей показалось нечестным отдать на растерзание Марте такого хорошего поэта и человека, который под холодным дождем прибежал спасать их с Александрийским. Еще неизвестно, побежал бы Пушкин… впрочем, Пушкин бы побежал, он был хороший человек.
– Ты меня не слушаешь? – донесся сквозь мысли голос Марты. – Здесь ты можешь встретить удивительных людей. В Москве ты их только в «Огоньке» или в кинохронике увидишь, а здесь можешь подойти спросить: какая погода. В прошлый раз здесь был сам Луначарский. Он часто сюда приезжает на субботу и воскресенье. Ты знаешь, он читал свою новую трагедию!
– В стихах? – спросила Лидочка.
Марта не уловила иронии и, сморщив сжатый кудрями лобик, стала вспоминать, как была написана трагедия. И в этот момент ударил гонг.
Звук у гонга был низкий, приятный, дореволюционный, он проникал сквозь толстые стены и катился по коридорам.
– Ужин, – сообщила Марта голосом королевского герольда. – Восемь часов. Земля может провалиться в пропасть, но гонг будет бить в «Узком» в восемь ноль-ноль.
– А что у вас надевают к ужину?
– У нас здесь полная демократия, – быстро ответила Марта. – А что у тебя есть?
– Платье и фуфайка. И еще вторая юбка. – Лидочка открыла чемодан. Чемодан был старенькии, сохранившийся еще с дореволюционных времен, возле замочка он протек, и на юбке образовалось мокрое пятно.
Марта дала свою юбку. Она спешила, потому что в республике Санузин строгие правила, и президент республики не терпит распущенности. Только попробуй опоздать к ужину!
– И что же случится?
– А вот опоздаешь – узнаешь.
Это было сказано так, что Лидочке сразу расхотелось опаздывать, и она покорно натянула юбку. Они пробежали коридором, спустились вниз к высокому трюмо и оказались в прихожей – там Лидочка уже побывала сегодня. Прихожая была пуста, если не считать чучела большого бурого медведя, стоявшего на задних лапах с подносом в передних – для визиток.
Они оказались в столовой – ярко освещенной, заполненной лицами и голосами. Лидочку оглушили крики и аплодисменты – они предназначались им с Мартой.
Когда аплодисменты и крики стихли, за длинным, покрытым белой скатертью столом поднялся очень маленький человек – его голова лишь немного приподнималась над головами сидящих.
– Это наш президент, – прошептала Марта, вытягиваясь словно при виде Сталина.
– Добро пожаловать, коллеги, – заговорил президент. – Будучи общим согласием и повелением назначенным в президенты славной республики Санузии…
– Слушайте, слушайте! – закричал Матя Шавло, изображая британский парламент.
– …Я позволю себе напомнить нашим прекрасным. дамам, что гонг звенит для всех, для всех без исключения.
Пока шла эта игра, Лида смогла наконец рассмотреть зал, куда они попали. Зал был овальным, дальняя часть его представляла собой запущенный зимний сад, а справа шли высокие окна, очевидно, выходившие на веранду. С той стороны зала стоял большой овальный стол, за которым свободно сидело несколько человек, среди них Лида сразу узнала Александрийского и одного из братьев Вавиловых. За вторым, длинным, во всю длину зала, столом, стоявшим как раз посреди зала – от двери до зимнего сада, – народу было достаточно, хотя пустые места оставались. И наиболее тесен и шумлив был третий стол – слева.
– Я намерен был, – надсаживал голос президент Санузии, – выделить дамам места за столом для семейных, потому что там дают вторую порцию компота, но их странное пренебрежение к нам заставило меня изменить решение! – Голос у него был высокий и пронзительный, лицо, туго обтянутое тонкой серой кожей, не улыбалось. Это был очень серьезный человек. – Мой приговор таков: сидеть вам на «Камчатке»!
Это заявление вызвало вопли восторга за левым столом.
– К нам, девицы! – закричал знакомый Лидочке Кузькин – аспирант ее Института лугов и пастбищ. – К нам, Иваницкая! У нас не дают добавки компота, зато у нас настоящая демократия!
Места для Марты и Лидочки были в дальнем конце стола, и пришлось идти сквозь взгляды и возгласы.
Большинство отдыхающих были мужчинами пожилого возраста, даже за столом
– «Камчаткой», куда усадили наказанных за опоздание женщин, они составляли большинство, так что деление по столам было скорее социальным, чем возрастным. Овальный стол – для академиков, стол правый – для семейных и третий, левый,– «Камчатка» для начинающих. Осмотревшись, Лидочка увидела, что Матю усадили за правым столом для доцентов.
Подавальщица в белом переднике и наколке, что было совсем уж странно для советской действительности 1932 года, вкатила столик, уставленный тарелками с кашей. Появление каши было встречено новой волной криков, словно прибыл состав с манной небесной.
– Даже страшно, – сказала Лидочка.
– Это игра, в которую играют слишком серьезно,– сказал Пастернак, сидевший рядом с Лидочкой. – Представьте себе, вечером после работы расковывают галерных гребцов, они садятся в кружок и устраивают профсоюзное собрание.
Пастернак взял стоявшую на середине стола плетенку с хлебом и протянул Лидочке.
– Вы, наверное, страшно промокли и продрогли? – спросил Пастернак.
– А вы прибежали как красная конница, – сказала Лидочка.
– Конница? – Пастернак улыбнулся, но как-то рассеянно, а Лидочка, затронутая его глубоко запрятанной тревогой, стала крутить головой, потому что не видела Алмазова.
– Он еще не приходил, – сказал Пастернак, угадав ее мысль.
Матя Шавло пытался поймать взгляд Лидочки, а поймав, улыбнулся ей, подмигнул, всем видом показывая право на какие-то особые отношения с Лидочкой. И при том он умудрялся хмуриться, морщить нос, демонстрируя неприятие Пастернака.
Дверь широко растворилась, и четкой походкой, какую позволяют себе при входе в трапезную лишь императоры или полководцы армейского масштаба, вошел Алмазов, рядом с которым семенило воздушное, нежное, как взбитые сливки, создание.
Весь зал замолчал. Оборвались разговоры, замерли ложки, занесенные над глубокими тарелками, полными плотной пшенной кашей, густо заправленной изюмом.
Казалось, должны были вновь загреметь аплодисменты – ведь появились опоздавшие, которых принято было встречать таким образом. Но никто не аплодировал.
И все замолчали – было очень тихо, и только с кухни донесся звон посуды и женский голос: «А чего с него, козла вонючего, возьмешь, все равно пропьет». Но никто даже не улыбнулся.
Алмазов отлично почувствовал атмосферу столовой.
Атмосферу отторжения, общей безмолвной демонстрации, на какую так способны российские интеллигенты, когда чувствуют свое бессилие и смиряются с поражением, не признаваясь в этом.
В полной тишине Алмазов взял под локоть свою спутницу и повел ее, покорную, былиночку, к академическому столу, за которым, замерев так же, как и все остальные в зале, сидели Александрийский, братья Вавиловы и круглолицый румяный старичок.
– Уважаемый Павел Андреевич, – сказал Алмазов, и голос его был напряжен и звенел, будто мог сорваться от волнения. – Мне очень трудно говорить сейчас. Конечно же, мне удобнее и проще было бы попросить у вас прощения приватно, без свидетелей. Но я боюсь, что оскорбление, которое я нечаянно нанес вам, – это и оскорбление для всех собравшихся здесь научных работников. Поэтому я счел необходимым принести свои извинения здесь, при всех.
Лидочка удивилась чуть старомодной и гладкой речи Алмазова. Александрийский смутился – он, как и все остальные, никак не ожидал такого хода со стороны всесильного чекиста. Он хотел подняться, начал шарить рукой в поисках трости, но Алмазов быстро положил ему на секунду руку на плечо, и Александрийский послушно остался на стуле. Это движение руки – властное и рассчитанное именно на то, чтобы придавить Александрийского, прижать его к креслу, – не прошло незамеченным, по крайней мере Лидочка, даже не оборачиваясь, почувствовала, как дернулось крыло носа Пастернака, как поджались негритянские губы.
Все молчали – будто понимали, что продолжение следует.
И Алмазов продолжал, но уже глядя не на Александрийского, а обращаясь ко всему залу и начиная улыбаться:
– Поймите меня, товарищи, правильно, – сказал он. – Ночь, дождь, авария, нервы мои издерганы – третью ночь без сна, и тут появляется ваш грузовик. Для себя мне ничего не нужно, но со мной находится слабая болезненная женщина, только что перенесшая воспаление легких, правда, Альбина?
– Да,– пискнула Альбина.
– Я подхожу к грузовику и вижу, что в кабине отлично устроился мужчина средних лет. И на моем месте, наверное, каждый из вас попросил бы незнакомца уступить место даме.
И тут Алмазов улыбнулся – мальчишеской, задорной, заразительной улыбкой. Лидочка никак не ожидала, что его лицо способно сложиться в такую очаровательную улыбку. Смущенно проведя пальцем по переносице, он закончил:
– Если бы вы, Павел Андреевич, хоть словом, хоть вздохом дали мне понять, что немощны, что плохо себя чувствуете, неужели вы думаете, что я позволил бы себе такие противоправные действия?
И сказав так, Алмазов замер, приподняв брови в безмолвном вопросе.
Видно, по либретто этого действа Александрийскому следовало кинуться ему на шею и облобызать. Но Павел Андреевич лишь пожал плечами и сказал:
– Садитесь, каша остынет.
Пастернак оценил ответ Александрийского, дотронувшись рукой до локтя Лидочки, и та кивнула в ответ, а Матя со своего стола поднял вверх большой палецбудто был зрителем в Колизее, Последовала пауза, потому что Алмазов, видно, не мог найти достойного продолжения сцены для себя, но затем он все же собрался с духом и, согнав с лица улыбку, прошел к «семейному» столу, потянул от него свободный стул и приказал своей Альбине:
– Садись.
Постепенно шум возник снова и все усиливался, а особенно стало шумно, когда принесли компот и вкусные пирожки из пшеничной муки с капустой. Таких горячих, свежих, пышных пирожков Лидочка не видела уже больше года, потому что в Москве хлеб давали серый, непропеченный, словно все уже забыли, как три года назад булки продавались в последних частных булочных.
Не доев пирожок, Пастернак допросил прощения, поднялся и, незамеченный, вышел из столовой. Уход его, хоть и свидетельствовал о прискорбном факте – известный поэт не увлекся с первого взгляда Лидией Иваницкой, что лишило ее права писать о нем воспоминания, – зато спас ее от опасности увлечься поэтом, что не дает права на воспоминания, и позволил не спеша оглядеться и рассмотреть компаиню, в которую ее закинула судьба.
Осенью 1932 года, когда Украина вымирала от голода, а эшелоны с крестьянами ползли в Сибирь, когда на ошметках разграбленной деревни правили шабаш пьяные райкомовцы и никчемные Недонки, близкая всеобщая гибель уже нависла над милым заповедником по прозвищу Санузия, что означало санаторий «Узкое».
Завершая первое десятилетие своего существования, санаторий, столь весело и шумно, катаясь на лыжах, играя в волейбол на аллеях княжеского парка, загадывая шарады, танцуя по вечерам в гостиной, проведший двадцатые годы, стал закисать.
И дело не только в том, что на ужин вместо курикого фрикасе стали подавать пшенную кашу да не хватало лампочек, но в общем моральном угасании республики.
Зимой еще ремонтировали и посыпали снегом пологую горку, ведшую от террасы особняка к среднему большому пруду, чтобы кататься с этой горы на санках; и лыжах, но оказалось, что Главакадемснаб не имеет на складах новых лыж, а старые почти все пришли в негодность, так что с тридцать третьего года ограничились санками. Еще в тридцатом году в конюшке «Узкого», что располагалась в полуверсте от главного корпуса, по дороге к Яселеву, стояли не только три рабочие лошадки, но и лошади для верховых прогулок, но весной двух забрали в армию, а одну увезли в академический совхоз. И так во всем…
Лидочке с ее места было отлично видно, что братья Вавиловы как добрые друзья болтали с Александрийским, затем в беседу вступил румяный старичок. Академикам и дела не было до шума, что издавала «Камчатка» и уступавший ей «семейный» стол, за которым сидели не настоящие ученые, а люди, попавшие в Санузию по знакомству, либо будущие академики и директора институтов.
Матя Шавло, сидевший рядом с Алмазовым за «семейным». столом, не смотрел на Лидочку, а склонился к дамочке, привезенной Алмазовым. Он надувал щеки, почесывая усики, напыживался, обольщал, и Лидочке он сразу стал неприятен, может, оттого, что она уже почитала его своей собственностью – тем «своим» мужчиной, какой возникает, у девушки в доме отдыха или санатории.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Заповедник для академиков'
1 2 3 4 5