Вбежав, дама засмеялась переливистым смехом и воскликнула:
- Нет, нет! Неужели вы не видите! Неужели вы не видите?
- А что такое? - спросила Торопецкая.
- Да ведь солнышко, солнышко! - восклицала Людмила
Сильвестровна, играя платочком и даже немного подтанцовывая. - Бабье
лето! Бабье лето!
Поликсена поглядела на Людмилу Сильвестровну загадочными
глазами и сказала:
- Тут анкету нужно будет заполнить.
Веселье Людмилы Сильвестровны прекратилось сразу, и лицо ее
настолько изменилось, что на портрете я теперь бы ее ни в коем случае
не узнал.
- Какую еще анкету? Ах, боже мой! Боже мой! - И я уж и голоса
ее не узнал. - Только что я радовалась солнышку, сосредоточилась в
себе, что-то только что нажила, вырастила зерно, чуть запели струны,
я шла, как в храм... и вот... Ну, давайте, давайте ее сюда!
- Не нужно кричать, Людмила Сильвестровна, - тихо заметила
Торопецкая.
- Я не кричу! Я не кричу! И ничего я не вижу. Мерзко
напечатано. - Пряхина бегала глазами по серому анкетному листу и вдруг
оттолкнула его: - Ах, пишите вы сами, пишите, я ничего не понимаю в
этих делах!
Торопецкая пожала плечами, взяла перо.
- Ну, Пряхина, Пряхина, - нервно вскрикивала Людмила Сильвестровна,
- ну, Людмила Сильвестровна! И все это знают, и ничего я не скрываю!
Торопецкая вписала три слова в анкету и спросила:
- Когда вы родились?
Этот вопрос произвел на Пряхину удивительное действие: на
скулах у нее выступили красные пятна, и она вдруг заговорила
шепотом:
- Пресвятая богоматерь! Что же это такое? Я не понимаю, кому
это нужно знать, зачем? Почему? Ну, хорошо, хорошо. Я родилась в мае,
в мае! Что еще нужно от меня? Что?
- Год нужен, - тихо сказала Торопецкая.
Глаза Пряхиной скосились к носу, и плечи стали вздрагивать.
- Ох, как бы я хотела, - зашептала она, - чтобы Иван Васильевич
видел, как артистку истязают перед репетицией!..
- Нет, Людмила Сильвестровна, так невозможно, - отозвалась
Торопецкая, - возьмите вы анкету домой и заполняйте ее сами, как
хотите.
Пряхина схватила лист и с отвращением стала засовывать его в
сумочку, дергая ртом.
Тут грянул телефон, и Торопецкая резко крикнула:
- Да! Нет, товарищ! Какие билеты! Никаких билетов у меня
нет!.. Что? Гражданин! Вы отнимаете у меня время! Нету у меня ника...
Что? Ах! - Торопецкая стала красной с лица. - Ах! Простите! Я не узнала
голоса! Да, конечно! Конечно! Прямо в контроле будут оставлены. И
программу я распоряжусь, чтобы оставили! А Феофил Владимирович сам не
будет? Мы будем очень жалеть! Очень! Всего, всего, всего доброго!
Сконфуженная Торопецкая повесила трубку и сказала:
- Из-за вас я нахамила не тому, кому следует!
- Ах, оставьте, оставьте все это! - нервно вскричала
Пряхина. - Погублено зерно, испорчен день!
- Да, - сказала Торопецкая, - заведующий труппой просил вас
зайти к нему.
Легкая розоватость окрасила щеки Пряхиной, она надменно
подняла брови.
- Зачем же это я понадобилась ему? Это крайне интересно!
- Костюмерша Королькова на вас пожаловалась.
- Какая такая Королькова? - воскликнула Пряхина. - Кто это? Ах
да, вспомнила! Да и как не вспомнить, - тут Людмила Сильвестровна
рассмеялась так, что холодок прошел у меня по спине, - на "у" и не
разжимая губ, - как не вспомнить эту Королькову, которая испортила мне
подол? Что же она наябедничала на меня?
- Она жалуется, что вы ее ущипнули со злости в уборной при
парикмахерах, - ласково сказала Торопецкая, и при этом в ее
хрустальных глазах на мгновение появилось мерцание.
Эффект, который произвели слова Торопецкой, поразил меня.
Пряхина вдруг широко и криво, как у зубного врача, открыла рот, а из
глаз ее двумя потоками хлынули слезы. Я съежился в кресле и почему-то
поднял ноги. Торопецкая нажала кнопку звонка, и тотчас в дверь
всунулась голова Демьяна Кузьмича и мгновенно исчезла.
Пряхина же приложила кулак ко лбу и закричала резким, высоким
голосом:
- Меня сживают со свету! Бог господь! Бог господь! Бог
господь! Да взгляни же хоть ты, пречистая матерь, что со мною делают
в театре! Подлец Пеликан! А Герасим Николаевич предатель! Воображаю,
что он нес обо мне в Сивцевом Вражке! Но я брошусь в ноги Ивану
Васильевичу! Умолю его выслушать меня!.. - Голос ее сел и
треснул.
Тут дверь распахнулась, вбежал тот самый доктор. В руках у
него была склянка и рюмка. Никого и ни о чем не спрашивая, он
привычным жестом плеснул из склянки в рюмку мутную жидкость, но
Пряхина хрипло вскричала:
- Оставьте меня! Оставьте меня! Низкие люди! - и выбежала
вон.
За нею устремился доктор, воскликнув "дорогая!" - а за
доктором, вынырнув откуда-то, топая в разные стороны подагрическими
ногами, полетел Демьян Кузьмич.
Из раскрытых дверей несся плеск клавишей, и дальний мощный
голос страстно пропел:
"...и будешь ты царицей ми... и... и..." - он пошел шире, лихо
развернулся, - "ра-а..." - но двери захлопнулись, и голос
погас.
- Ну-с, я освободилась, приступим, - сказала Торопецкая, мягко
улыбаясь.
Глава 11. Я ЗНАКОМЛЮСЬ С ТЕАТРОМ
Торопецкая идеально владела искусством писать на машинке. Никогда
я ничего подобного не видел. Ей не нужно было ни диктовать знаков
препинания, ни повторять указаний, кто говорит. Я дошел до того, что,
расхаживая по предбаннику взад и вперед и диктуя, останавливался,
задумывался, потом говорил: "Нет, погодите..." - менял написанное,
совсем перестал упоминать, кто говорит, бормотал и говорил громко, но
что бы я ни делал, из-под руки Торопецкой шла почти без подчисток
идеально ровная страница пьесы, без единой грамматической
ошибки - хоть сейчас отдавай в типографию.
Вообще Торопецкая свое дело знала и справлялась с ним хорошо.
Писали мы под аккомпанемент телефонных звонков.
Первоначально они мне мешали, но потом я к ним так привык, что они
мне нравились. Поликсена расправлялась со звонящими с необыкновенной
ловкостью. Она сразу кричала:
- Да? Говорите, товарищ, скорее, я занята! Да?
От такого приема товарищ, находящийся на другом конце
проволоки, терялся и начинал лепетать всякий вздор и был мгновенно
приводим в порядок.
Круг деятельности Торопецкой был чрезвычайно обширен. В этом
я убедился по телефонным звонкам.
- Да, - говорила Торопецкая, - нет, вы не сюда звоните. Никаких
билетов у меня нет... Я застрелю тебя! (Это - мне, повторяя уже
записанную фразу.)
Опять звонок.
- Все билеты уже проданы, - говорила Торопецкая, - у меня нет
контрамарок... Этим ты ничего не докажешь. (Мне.)
"Теперь начинаю понимать, - думал я, - какое количество
охотников ходить даром в театр в Москве. И вот странно: никто из них
не пытается проехать даром в трамвае. Опять-таки никто из них не
придет в магазин и не попросит, чтобы ему бесплатно отпустили коробку
килек. Почему они считают, что в театре не нужно платить?"
- Да! Да! - кричала Торопецкая в телефон. - Калькутта, Пенджаб,
Мадрас, Аллогобад... Нет, адрес не даем! Да? - говорила она мне.
- Я не позволю, чтобы он распевал испанские серенады под
окном у моей невесты, - с жаром говорил я, бегая по предбаннику.
- Невесты... - повторяла Торопецкая. Машинка давала звоночки
поминутно. Опять гремел телефон.
- Да! Независимый Театр! Нет у меня никаких билетов! Невесты...
- Невесты!.. - говорил я. - Ермаков бросает гитару на пол и
выбегает на балкон.
- Да? Независимый! У меня никаких билетов нет!.. балкон.
- Анна устремляется... нет, просто уходит за ним.
- Уходит... да? Ах да. Товарищ Бутович, вам будут оставлены
билеты у Фили в конторе. Всего доброго.
"А н н а. Он застрелится!
Б а х т и н. Не застрелится!"
- Да! Здравствуйте. Да, с нею. Потом Андамонские острова. К
сожалению, адрес дать не могу, Альберт Альбертович... Не
застрелится!..
Надо отдать справедливость Поликсене Торопецкой: дело свое она
знала. Она писала десятью
пальцами - обеими руками; как только телефон давал сигнал, писала
одной рукой, другой снимала трубку, кричала: "Калькутта не
понравилась! Самочувствие хорошее..." Демьян Кузьмич входил часто,
подбегал к конторке, подавал какие-то бумажки. Торопецкая правым
глазом читала их, ставила печати, левой писала на машинке: "Гармоника
играет весело, но от этого..."
- Нет, погодите, погодите! - вскрикивал я. - Нет, не весело, а
что-то бравурное... Или нет... погодите, - я дико смотрел в стену, не
зная, как гармоника играет. Торопецкая в это время пудрилась,
говорила в телефон какой-то Мисси, что планшетки для корсета захватит
в Вене Альберт Альбертович. Разные люди появлялись в предбаннике, и
первоначально мне было стыдно диктовать при них, казалось, что я
голый один среди одетых, но я быстро привык.
Показывался Миша Панин и каждый раз, проходя, для поощрения
меня, жал мне предплечье и проходил к себе в дверь, за которой, как я
уже узнал, помещался его аналитический кабинет.
Приходил гладко выбритый, с римским упадочным профилем,
капризно выпяченной нижней губой, председатель режиссерской
корпорации Иван Александрович Полторацкий.
- Миль пардон. Второй акт уже пишете? Грандиозно! - восклицал
он и проходил в другую дверь, комически поднимая ноги, чтобы
показать, что он старается не шуметь. Если дверь приоткрывалась,
слышно было, как он говорил по телефону:
- Мне все равно... я человек без предрассудков... Это даже
оригинально - приехали на бега в подштанниках. Но Индия не примет...
Всем сшил одинаково - и князю, и мужу, и барону... Совершенные
подштанники и по цвету и по фасону!.. А вы скажите, что нужны брюки.
Мне нет дела! Пусть переделывают. А гоните вы его к чертям! Что он
врет! Петя Дитрих не может такие костюмы рисовать! Он брюки
нарисовал. Эскизы у меня на столе! Петя... Утонченный или
неутонченный, он сам в брюках ходит! Опытный
человек!
В разгар дня, когда я, хватаясь за волосы, пытался
представить себе, как выразить поточнее, что вот... человек падает...
роняет револьвер... кровь течет или не течет?.. -
вошла в предбанник молодая, скромно одетая актриса и воскликнула:
- Здравствуйте, душечка, Поликсена Васильевна! Я вам
цветочков принесла!
Она расцеловала Поликсену и положила на конторку четыре
желтоватые астры.
- Обо мне нет ли чего из Индии?
Поликсена ответила, что есть, и вынула из конторки пухленький
конверт. Актриса взволновалась.
- "Скажите Вешняковой, - прочитала Торопецкая, - что я решил
загадку роли Ксении..."
- Ах, ну, ну!.. - вскричала Вешнякова.
- "Я был с Прасковьей Федоровной на берегу Ганга, и там меня
осенило. Дело в том, что Вешнякова не должна выходить из средних
дверей, а сбоку, там, где пианино. Пусть не забывает, что она недавно
лишилась мужа и из средних дверей не решится выйти ни за что. Она
идет монашеской походкой, опустив глаза долу, держа в руках букетик
полевой ромашки, что типично для всякой вдовы..."
- Боже! Как верно! Как глубоко! - вскричала Вешнякова. - Верно!
То-то мне было неудобно в средних дверях.
- Погодите, - продолжала Торопецкая, - тут есть еще, - и
прочитала: - "А впрочем, пусть Вешнякова выходит, откуда хочет! Я
приеду, тогда все станет ясно. Ганг мне не понравился, по-моему, этой
реке чего-то не хватает..." Ну, это к вам не относится, - заметила
Поликсена.
- Поликсена Васильевна, - заговорила Вешнякова, - напишите
Аристарху Платоновичу, что я безумно, безумно ему благодарна!
- Хорошо.
- А мне нельзя ему написать самой?
- Нет, - ответила Поликсена, - он изъявил желание, чтобы ему
никто не писал, кроме меня. Это его утомляло бы во время его
раздумий.
- Понимаю, понимаю! - вскричала Вешнякова и, расцеловав
Торопецкую, удалилась.
Вошел полный, средних лет энергичный человек и еще в дверях,
сияя, воскликнул:
- Новый анекдот слышали? Ах, вы пишете?
- Ничего, у нас антракт, - сказала Торопецкая, и полный
человек, видимо распираемый анекдотом, сверкая от радости, наклонился
к Торопецкой. Руками он в это время сзывал народ. Явился на анекдот
Миша Панин
и Полторацкий и еще кто-то. Головы наклонились над конторкой. Я
слышал: "И в это время муж возвращается в гостиную..." За конторкой
засмеялись. Полный пошептал еще немного, после чего Мишу Панина
охватил его припадок смеха "ах, ах, ах", Полторацкий вскричал:
"Грандиозно!" - а полный захохотал счастливым смехом и тотчас кинулся
вон, крича:
- Вася! Вася! Стой! Слышал? Новый анекдот продам!
Но ему не удалось Васе продать анекдот, потому что его
вернула Торопецкая.
Оказалось, что Аристарх Платонович писал и о полном.
- "Передайте Елагину, - читала Торопецкая, - что он более всего
должен бояться сыграть результат, к чему его всегда очень тянет".
Елагин изменился в лице и заглянул в письмо.
- "Скажите ему, - продолжала Торопецкая, - что в сцене
вечеринки у генерала он не должен сразу здороваться с женою
полковника, а предварительно обойти стол кругом, улыбаясь растерянно.
У него винокуренный завод, и он ни за что не поздоровается сразу,
а..."
- Не понимаю! - заговорил Елагин, - простите, не
понимаю, - Елагин сделал круг по комнате, как бы обходя что-то, - нет,
не чувствую я этого. Мне неудобно!.. Жена полковника перед ним, а он
чего-то пойдет... Не чувствую!
- Вы хотите сказать, что вы лучше понимаете эту сцену, чем
Аристарх Платонович? - ледяным голосом спросила Торопецкая.
Этот вопрос смутил Елагина.
- Нет, я этого не говорю... - Он покраснел. - Но, посудите... - И
он опять сделал круг по комнате.
- Я думаю, что в ножки следовало бы поклониться Аристарху
Платоновичу за то, что он из Индии...
- Что это у нас все в ножки да в ножки, - вдруг пробурчал
Елагин.
"Э, да он молодец", - подумал я.
- Вы лучше выслушайте, что дальше пишет Аристарх
Платонович, - и прочитала: - "А впрочем, пусть он делает, как хочет. Я
приеду, и пьеса станет всем ясна".
Елагин повеселел и отколол такую штуку. Он махнул рукой у
щеки, потом у другой, и мне показалось, что у него на моих глазах
выросли бакенбарды. Затем он стал меньше ростом, надменно раздул
ноздри и сквозь зубы, при этом выщипывая волоски из воображаемых
бакенбард, проговорил все, что было написано о нем в письме.
"Какой актер!" - подумал я. Я понял, что он изображает Аристарха
Платоновича.
Кровь прилила к лицу Торопецкой, она тяжело задышала.
- Я попросила бы вас!..
- А впрочем, - сквозь зубы говорил Елагин, пожал плечами,
своим обыкновенным голосом сказал: - Не понимаю! - и вышел. Я видел,
как он в сенях сделал еще один круг в передней, недоуменно пожал
плечами и скрылся.
- Ох, уж эти середняки! - заговорила Поликсена, - ничего
святого. Вы слышали, как они разговаривают?
- Кхм, - ответил я, не зная, что сказать, и, главное, не
понимая, что означает слово "середняки".
К концу первого дня стало ясно, что в предбаннике пьесу
писать нельзя. Поликсену освободили на два дня от ее непосредственных
обязанностей, и нас с ней перевели в одну из женских уборных. Демьян
Кузьмич, пыхтя, приволок туда машинку.
Бабье лето сдалось и уступило место мокрой осени. Серый свет
лился в окно. Я сидел на кушеточке, отражаясь в зеркальном шкафу, а
Поликсена на табуреточке. Я чувствовал себя как бы двухэтажным. В
верхнем происходила кутерьма и беспорядок, который нужно было
превратить в порядок. Требовательные герои пьесы вносили
необыкновенную заботу в душу. Каждый требовал нужных слов, каждый
старался занять первое место, оттесняя других. Править
пьесу - чрезвычайно утомительное дело. Верхний этаж шумел и двигался
в голове и мешал наслаждаться нижним, где царствовал установившийся,
прочный покой. Со стен маленькой уборной, похожей на бонбоньерку,
смотрели, улыбаясь искусственными улыбками, женщины с преувеличенно
пышными губами и тенями под глазами. Эти женщины были в кринолинах
или в фижмах. Меж ними сверкали зубами с фотографий мужчины с
цилиндрами в руках. Один из них был в жирных эполетах. Пьяный толстый
нос свисал до губы, щеки и шея разрезаны складками. Я не узнал в нем
Елагина, пока Поликсена не сказала мне, кто это.
Я глядел на фотографии, трогал, вставая с кушетки, негорящие
лампионы, пустую пудреницу, вдыхал чуть ощутимый запах какой-то
краски и ароматный запах папирос Поликсены. Здесь было тихо, и тишину
эту резало только стрекотание машинки и тихие ее звоночки, да еще
иногда чуть скрипел паркет. В открытую дверь было вид
но, как
на цыпочках проходили иногда какие-то пожилые женщины, сухонького
вида, пронося груды крахмальных юбок.
Изредка великое молчание этого коридора нарушалось глухими
взрывами музыки откуда-то и дальними грозными криками. Теперь я знал,
что на сцене, где-то глубоко за паутиной старых коридоров, спусков и
лестниц, репетируют пьесу "Степан Разин".
Мы начинали писать в двенадцать часов, а в два происходил
перерыв.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17