Он чирикнул раз и другой, перескочил на стрелу тощего лучника и принялся щипать её оперенье. Это привело в восторг толпу, следившую за состязанием. Со всех сторон понеслись возгласы:
– Валяй, Билль, бей, не то он совьёт гнездо, прежде чем ты выстрелишь! Да, пожалуй, выведет птенцов!
Тетива прозвенела, и пёрышки взлетели над мишенью. Вычертив в воздухе правильную дугу, стрела вонзилась в шест, пригвоздив к нему воробья.
– Хороший выстрел, Билль, – сказал Маленький Джон. – Только если бы ты метил мне в сердце, я превратил бы тебя в ежа, прежде чем ты успел бы спустить тетиву. Нельзя ли очистить мишень от дичи? Я не охотник на воробьёв.
Остановившись в двух шагах от черты, Маленький Джон поднял кверху длинную тяжёлую стрелу и воскликнул, обернувшись к помосту:
– Эту стрелу посылаю не я! Эту стрелу посылает отец Тук из Аббатова Риптона по обету, данному им святому Кесберту!
Одно мгновение только помедлил стрелок. Снаряд, сработанный хромым стрельником из Трента, сорвался с тетивы и, блестя на солнце стальным наконечником, описал широкую дугу. И прежде чем зрители успели подивиться искусству стрелка, вторая стрела и третья прошли сквозь кольцо. С такой силой были пущены стрелы, что ни одна из них не засела в шесте: тяжёлые наконечники расщепили его, как тонкий прут.
Шериф встал со своего места, но долго не давали ему говорить восторженные крики. Наконец, когда шум улёгся, он спросил Маленького Джона:
– Как твоё имя, стрелок, и откуда ты родом?
Маленький Джон припал на одной колено, отвесив шерифу глубокий поклон.
– Рейнольд Гринлиф моё имя, – ответил он. – А родина моя – Хольдернес.
– Такой ловкости в стрельбе я никогда ещё не видал! – воскликнул шериф, обращаясь к Гаю Гисборну. – Я возьму его к себе в дружину, сэр Гай.
Рыцарь кивнул головой.
– Я бы дорого дал, чтобы иметь среди своих людей таких молодцов.
Шериф подозвал к себе Маленького Джона.
– Рейнольд Гринлиф, – сказал он ему, – я хочу, чтобы ты остался у меня в Ноттингеме. Ты будешь сыт и одет и ни в чём не будешь знать отказа. А платы я положу тебе двадцать марок в год.
– Уж не знаю, что скажет мой господин, – словно колеблясь, пробормотал Маленький Джон. – Если вашей милости будет угодно, лорд шериф, я поеду спрошу у него.
– В этом я не могу отказать тебе, стрелок. Хороший слуга должен быть верен своему господину. Я подожду, а ты возвращайся скорей.
– Хорошо, – решительно тряхнул головой Маленький Джон. – И если мой господин отпустит меня, я буду служить вам, лорд шериф, верой и правдой, так же верно, как святой отец Тук служил в Аббатовом Риптоне.
5. О ДОБРЫХ ВИЛЛАНАХ САЙЛСА И ВОРДЕНА
И пахарь в поле бросил плуг,
Кузнец оставил молот,
Старик бежит, стуча клюкой,
Как будто снова молод.
В день святого Петра в веригах зазвенели косы на полях вокруг Сайлса. Высоко поднимались рожь и ячмень; тяжёлые колосья и в ночь не остывали: золотые упругие ости шуршали теплом, как горячие обломки солнечных лучей. На заре косари выходили на барщину. Они шли к господским полям мимо своих полосок. Жаворонки взлетали из-под ног. В полдень звенели жаворонки в синем небе, а косари запевали песню:
Коси, виллан, сплеча, сплеча,
Покуда нива горяча,
Овёс, пшеницу и ячмень,
Пока придёт Михайлов день.
Господский хлеб мы снимем в срок,
Отбудем помочь и оброк,
А с нашим хлебом подождём,
Пока поляжет под дождём…
С господских полей урожай ручейками и реками тёк в закрома, а на болотистых и каменистых боватах вилланов хлеб все стоял; пернатые воры клевали зерно, и мыши растаскивали его по своим подземельям.
В день святого Михаила, когда, окончив уборку, веселятся монахи и рыцари, пришёл глимен в Сайлс, весь день бродил из землянки в землянку, из дома в дом и нигде не нашёл веселья.
Солнце скатилось под уклон. Глимен привязал медведя у колодца посреди дороги и ударил по струнам лютни.
Он пел невесёлую песню про доброго виллана и про злого старосту – рива.
Говорилось в песне о том, как злой староста – рив – пришёл к виллану. В руках у рива был свиток телячьей кожи с печатью зелёного воска; этот свиток был длинным и долгим, как путь грешника в аду. Злой рив развернул свой свиток и стал спрашивать доброго виллана:
«Две боваты земли ты держишь от благородного лорда сэра Стефена. Не так ли?»
«Именно так, – отвечал пахарь. – Одну бовату камня я держу, благородный рив, и одну бовату болота».
«Заплатил ли ты в этом году господину два шиллинга и шесть пенсов скатпенни?»
«Заплатил, благородный рив».
«А шестнадцать пенсов аверпенни?»
«Заплатил, благородный рив».
«Полчельдрона овса?»
«Полчельдрона овса».
«Двух кур, десять яиц?»
«И двух кур и десять яиц, благородный рив».
«А работал на барщине по три дня в неделю?»
«И по три и по четыре работал, кроме пасхальной недели и троицыной, потому что таков обычай».
«А являлся ли на четыре осенних помочи для жатвы?»
«Со всей семьёй приходил, благородный рив, – с тремя сыновьями и двумя дочерьми, только жена оставалась дома».
«А вспахал и взборонил ты три роды земли по повинности, называемой аверерт?»
«И не три, не четыре, а шесть род я вспахал по повинности, называемой аверерт».
«А сделал ли ты для господина лодку к ярмарке святого Кесберта?»
«Сделал, благородный рив. К весенней ярмарке я сделал поллодки вместе с Вильямом Кривым, а к осенней – пол-лодки вместе с Джоном Бедиком».
«Хорошо, – сказал благородный рив. – Ты говоришь правду, потому что так записано у меня в свитке с печатью зелёного воска. Но мне стало известно, виллан, что ты совершил грех против своего господина. Молол ли ты свой ячмень на мельнице, принадлежащей благородному сэру Стефену?»
«Нет, – ответил крестьянин. – Я молол свой ячмень дома, на ручной мельнице, и ничего не заплатил за помол сэру Стефену, потому что мельницу эту я вырубил из камня своими руками».
«Как же ты думаешь, что будет с тобой за этот грех?»
«А будет со мной, благородный рив, то же, что ждёт меня за второй мой великий грех».
«А какой же второй твой грех?» – спросил доброго виллана рив и опять развернул свой свиток.
«А второй мой грех – я убил благородного рива!»
Так воскликнул добрый виллан и ударил рива ножом.
И злой рив лежал на дороге убитый, и никто не стал хоронить его, и свиньи сглодали свиток с печатью зелёного воска и правую руку благородного рива…
Вот какую песню спел глимен в день святого Михаила, в весёлый праздник Майклмас, и добрые вилланы дважды повторили припев, потому что им понравилась смелая песня.
– Хорошая песня, хорошая песня! – сказал крестьянин с рыжими волосами, которого звали Билль Белоручка.
И он опять повторил припев:
Вилланскую подать,
Погайдовый сбор
Платите, вилланы,
И весь разговор!
Налог на дорогу,
На дом и на двор
Платите, вилланы,
И весь разговор!
И долго молчали пахари у колодца в Сайлсе, а в небе уже показалась первая звёздочка.
– Кто ж из вас придёт на помощь доброму виллану, который убил благородного рива? – спросил глимен, которого звали Робин Гудом.
Но все молчали, потупив глаза. Тогда стрелок, не говоря ни слова, отвязал медведя от колодезного столба. Он вытащил из-за пояса сыромятную плеть и вытянул медведя по морде. Зверь с удивлением посмотрел на своего хозяина. Чёрная пасть его приоткрылась, обнажив пожелтевшие пеньки зубов. И в тишине, как далёкий гром, прокатилось грозное рычание.
– Смотрите, – сказал Робин Гуд, – у зверя кольцо в носу я зубы сгнили. Но он рычит под плетью. А вы…
Он обвёл собравшихся пристальным взглядом. Злая усмешка скользнула по его лицу.
– Кто же из вас придёт на помощь человеку, который несмел поднять руку на благородного рива?
– Мы все готовы, – тихо ответил крестьянин с рыжими волосами, которого звали Билль Белоручка. И лицо его было рыжим – столько было на нём веснушек.
– Да, мы готовы, глимен!
Так ответили вилланы, старые и молодые.
Робин Гуд опёрся на медведя, обхватив руками его мохнатую шею. Он смотрел в ту сторону, где дорога, взбегая на холм, поворачивала к Вордену. В тусклом вечернем свете видна была тёмная толпа, спускавшаяся с пригорка вдали. Красные огни факелов мерцали сквозь ветви придорожных ракит.
– Слушайте, – сказал стрелок, высоко подняв руку, – в Вордене зарычали медведи.
Теперь слышны уже были и голоса. Издалека толпа казалась маленькой, но она запрудила всю улицу, докатившись до Сайлса. Рябой, широкоплечий, приземистый крестьянин шёл впереди, окружённый вилами, ножевыми клинками, насаженными на палки, и факелами. На длинной прыгающей жерди он нёс срубленную голову старосты.
– Скателок, это ты?! – крикнул Билль Белоручка, вглядываясь в лицо вожака.
Со страхом и радостью смотрели все на окровавленную голову рива, освещённую шатким пламенем факелов. Над рёвом и гулом толпы висели возгласы:
– К манору! К манору! Жечь писцовые книги!
Медведь зарычал и прижался к Робин Гуду. Вилланы из Вордена смешались с вилланами из Сайлса.
– Мы идём к сэру Стефену жечь писцовые книги! – сказал рябой Скателок.
– В этих книгах и наше горе! – сказал Билль Белоручка.
А вожак из Вордена продолжал:
– Добрые вилланы! Вам знакома эта голова. В Вордене некому больше гнать нас на барщину и некому собирать оброк. Мы сожгли мельницу, где вы оставляли сэру Стефену треть от каждого чельдрона зерна. Мы разбили большие жернова. Покажите, что осталось от господской мельницы, люди!
Осколки гранита пошли по рукам.
– Мы сожжём все грамоты, где записана наша горькая доля! Все податные списки, все свитки зелёного воска, каждый лоскут телячьей кожи, какой найдётся в маноре! К манору, к манору!
Робин Гуд с тревогой вглядывался в толпу. Он не мог отыскать ни Билля Белоручки, ни других сельчан, которые только что повторяли припев его песни. Когда вилланы из Вордена двинулись вперёд, он помедлил один у колодца, дивясь, почему так дружно исчезли жители Сайлса.
– Так-то, старик, – грустно сказал он, вороша густую шерсть на загривке медведя. – Видно, зря я старался: слишком много рабов в весёлой Англии, слишком мало людей.
В это время сразу из всех переулков хлынул народ. Темноту разорвали редкие факелы. Горящая смола осветила топоры и косы, мечи, вилы, дубины, босые ноги и сотни сверкающих глаз.
– К манору! К манору! Жечь писцовые книги!
Билль Белоручка бежал впереди с косарём, каким вырубают кустарник в канавах.
– Ну, моё оружие при мне, – усмехнулся Робин Гуд, вскидывая лютню к груди и поправляя лук за плечом. – Идём, старина.
Звона струн не было слышно в шуме. Но голос глимена перекрыл все голоса:
Служили мы верно
До этих пор.
В руках у виллана
Блестит топор.
Нынче начнётся
Другой разговор.
Крепко построен
Господский манор,
Но меч у виллана
Остёр, остёр!
До неба встанет
Жаркий костёр.
Пахари, дружно!
Сильней напор!
Нынче весёлый
Начнётся спор.
Медведь бежал вперевалку, осторожно выбрасывая вперёд лапы, чтобы их не отдавили в толпе.
6. О ШУМНОМ ОБЕДЕ В ДОМЕ ШЕРИФА НОТТИНГЕМСКОГО
Есть у меня и для хлеба мешок,
Чтоб корки просить у порога,
Для соли мешок, для зерна, для вина,
А последний – для звонкого рога.
За отдельным столом, на возвышении, сидел шериф ноттингемский Ральф Мурдах со своей женой. Пониже, за большим столом, сидели рыцари, старшие начальники городской стражи, любимые слуги шерифа и торговый люд Ноттингема.
Прислужники внесли глиняные миски с водой, и гости ополоснули руки.
Священник прочёл молитву, и трапеза началась.
Повара на огромном деревянном блюде принесли зажаренного целиком барана. Шериф первый вытащил из-за пояса нож, навострил его о сапог и отрезал по куску себе и жене.
Блюдо с бараном обошло большой стол; под конец круга на нём осталось только несколько голых костей. Перед каждым из гостей на широком ломте хлеба дымилось душистое, щедро приправленное пряностями мясо. Вино широкой струёй потекло в серебряные кубки.
Гости, подлизывая сало, стекавшее по рукам, слушали песню заезжего менестреля. Менестрель прибыл из германского города Вормса, где сидел заточенный в темницу король Англии Ричард.
– Я спою вам песню, сложенную королём, – сказал менестрель.
Он прижал подбородком к плечу свою скрипку и запел. Дробный дождь барабанил по пергаменту, которым затянуты были окна, заглушая голос певца и плач скрипки. Три-четыре пса вертелись под столами, то и дело поднимая грызню из-за лакомой кости, а у порога распахнутой настежь двери толпились полуголые, измокшие нищие, оспаривая добычу у собак.
Рейнольд Гринлиф отведал и баранины, и голубей, и кур, и каплунов.
Менестрель пел на провансальском наречии, непонятном для шотландца. Сперва стрелка позабавила тонкая фигура менестреля, шёлковый кафтан и визгливый женский голос. Потом ему наскучило слушать, он откинулся на спинку скамьи и обхватил руками колени.
«Пищит, как девчонка! То ли дело песни отца Тука!» – подумал Рейнольд Гринлиф.
Дружный раскат грома заглушил на мгновение голос менестреля.
«А славно они сейчас проводят время в Бернисдэльских пещерах. Небось изловили какого-нибудь монаха и считают его казну…»
Он протянул руку, взял с блюда жирную жареную утку и, широко размахнувшись, кинул нищим за дверь. Вокруг неожиданной добычи началась драка. Но в это время подковы процокали по камням, и всадник, подмяв одного из нищих, круто осадил коня у самого порога.
– Привет благородному лорду шерифу и знатным гостям от сэра Стефена! – сказал гонец, опускаясь на колени перед шерифом.
Скрипка взвизгнула, менестрель сразу смолк. Вся одежда гонца была залита грязью, так что нельзя было даже различить, какого она цвета. Конь тоже казался серым. Он тяжело носил боками, белоснежные сгустки пены повисли на уздечке. Шериф встал со своего места.
– Что случилось у сэра Стефена? – спросил он.
Гонец отёр лицо подкладкой плаща и с усилием перевёл дух. Рейнольд Гринлиф вгляделся в сухое, старческое лицо, воспалённые глаза. Он не знал этого человека.
– Сэр Стефен просит благородного лорда о помощи. Моего господина постигло несчастье. Вилланы из Сайлса и Вордена подняли руку на моего господина. Они убили старосту в Вордене и посадили его голову на кол. Они разбили двери вотчинного суда в Дэйрволде и сожгли на костре все писцовые книги, податные списки, свитки зелёного воска и ренталии, все, какие там были. Они повалили судью на землю и топтали его ногами, пока он не умер…
Гонец выдохнул все это сразу и замолчал. Гости сбились в кучу.
Шериф и рыцарь Гай Гисборн стояли рядом, глядя прямо в рот гонцу. Они наперебой забрасывали старика вопросами.
– В чьих руках манор?
– Сколько воинов у сэра Стефена?
– Кто вожак вилланов?
– Когда ты выехал из Дэйрволда?
– Как, вилланы в Дэйрволде?
– Кто ещё убит?..
– Все скажу, – поднял руку гонец. – Они осадили манор. У вотчинного суда их было не меньше чем пятьсот человек. Вожаков у них, сколько я знаю, трое. Первый… – Гонец боязливо оглянулся по сторонам. Даже сквозь слой грязи было видно, как побледнело его лицо. – Разрешите назвать, благородный лорд шериф?
Ральф Мурдах подался вперёд и кивнул головой.
– Первому имя – Робин Гуд, – шёпотом промолвил гонец, и эхом отдалось в зале имя стрелка.
Гонец снова поднял руку.
– Скателок из Вордена, – назвал он второе имя. – И Билль Белоручка из Сайлса… Они обложили вотчинный суд три дня назад, на рассвете. После того как сожгли свитки, часть разошлась по домам. Вокруг манора – не больше ста человек. Сэр Стефен сам охраняет манор. Двадцать три вооружённых защищают стены…
– Как ты выбрался оттуда, старик? – перебил гонца Гай Гисборн.
– Я прикинулся, будто с ними, и показал им подземный ход в манор. Но ход был засыпан. Мне поверили, потому что я сам из Дэйрволда.
Рейнольд Гринлиф стиснул в руке тяжёлый оловянный кубок. Смятый в комок, тяжёлый кубок выпал из его руки и с глухим стуком упал под стол.
– Попомним мы тебе этот подземный ход! – прошептал он, стараясь покрепче запомнить лицо старика.
– Как звать тебя, гонец? – спросила жена шерифа.
И Рейнольд Гринлиф дважды повторил долетевший до него ответ:
– Эдвард. Эдвард из Дэйрволда.
Теперь шериф с Гаем Гисборном и другими рыцарями обсуждали, какую помощь выслать сэру Стефену. Гай Гисборн никому не хотел уступить главенства в отряде. Он заявил, что отряда, который есть в Ноттингеме, мало. К утру готовы будут двинуться в путь его ратники, прямо из замка. Гонец тотчас же поскачет назад и даст знать сэру Стефену, что помощь идёт. Манор должен держаться. Ни один виллан не уйдёт от суда.
Шериф кликнул писца. Вместе с Гаем Гисборном он сел диктовать послание сэру Стефену.
Толстый нищий загородил своим дородным телом всю дверь.
Рейнольд Гринлиф обернулся и громко воскликнул:
– Вот это нищий так нищий! Уж наверно бенедиктинец… Много постился ты на своём веку, святой отец?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
– Валяй, Билль, бей, не то он совьёт гнездо, прежде чем ты выстрелишь! Да, пожалуй, выведет птенцов!
Тетива прозвенела, и пёрышки взлетели над мишенью. Вычертив в воздухе правильную дугу, стрела вонзилась в шест, пригвоздив к нему воробья.
– Хороший выстрел, Билль, – сказал Маленький Джон. – Только если бы ты метил мне в сердце, я превратил бы тебя в ежа, прежде чем ты успел бы спустить тетиву. Нельзя ли очистить мишень от дичи? Я не охотник на воробьёв.
Остановившись в двух шагах от черты, Маленький Джон поднял кверху длинную тяжёлую стрелу и воскликнул, обернувшись к помосту:
– Эту стрелу посылаю не я! Эту стрелу посылает отец Тук из Аббатова Риптона по обету, данному им святому Кесберту!
Одно мгновение только помедлил стрелок. Снаряд, сработанный хромым стрельником из Трента, сорвался с тетивы и, блестя на солнце стальным наконечником, описал широкую дугу. И прежде чем зрители успели подивиться искусству стрелка, вторая стрела и третья прошли сквозь кольцо. С такой силой были пущены стрелы, что ни одна из них не засела в шесте: тяжёлые наконечники расщепили его, как тонкий прут.
Шериф встал со своего места, но долго не давали ему говорить восторженные крики. Наконец, когда шум улёгся, он спросил Маленького Джона:
– Как твоё имя, стрелок, и откуда ты родом?
Маленький Джон припал на одной колено, отвесив шерифу глубокий поклон.
– Рейнольд Гринлиф моё имя, – ответил он. – А родина моя – Хольдернес.
– Такой ловкости в стрельбе я никогда ещё не видал! – воскликнул шериф, обращаясь к Гаю Гисборну. – Я возьму его к себе в дружину, сэр Гай.
Рыцарь кивнул головой.
– Я бы дорого дал, чтобы иметь среди своих людей таких молодцов.
Шериф подозвал к себе Маленького Джона.
– Рейнольд Гринлиф, – сказал он ему, – я хочу, чтобы ты остался у меня в Ноттингеме. Ты будешь сыт и одет и ни в чём не будешь знать отказа. А платы я положу тебе двадцать марок в год.
– Уж не знаю, что скажет мой господин, – словно колеблясь, пробормотал Маленький Джон. – Если вашей милости будет угодно, лорд шериф, я поеду спрошу у него.
– В этом я не могу отказать тебе, стрелок. Хороший слуга должен быть верен своему господину. Я подожду, а ты возвращайся скорей.
– Хорошо, – решительно тряхнул головой Маленький Джон. – И если мой господин отпустит меня, я буду служить вам, лорд шериф, верой и правдой, так же верно, как святой отец Тук служил в Аббатовом Риптоне.
5. О ДОБРЫХ ВИЛЛАНАХ САЙЛСА И ВОРДЕНА
И пахарь в поле бросил плуг,
Кузнец оставил молот,
Старик бежит, стуча клюкой,
Как будто снова молод.
В день святого Петра в веригах зазвенели косы на полях вокруг Сайлса. Высоко поднимались рожь и ячмень; тяжёлые колосья и в ночь не остывали: золотые упругие ости шуршали теплом, как горячие обломки солнечных лучей. На заре косари выходили на барщину. Они шли к господским полям мимо своих полосок. Жаворонки взлетали из-под ног. В полдень звенели жаворонки в синем небе, а косари запевали песню:
Коси, виллан, сплеча, сплеча,
Покуда нива горяча,
Овёс, пшеницу и ячмень,
Пока придёт Михайлов день.
Господский хлеб мы снимем в срок,
Отбудем помочь и оброк,
А с нашим хлебом подождём,
Пока поляжет под дождём…
С господских полей урожай ручейками и реками тёк в закрома, а на болотистых и каменистых боватах вилланов хлеб все стоял; пернатые воры клевали зерно, и мыши растаскивали его по своим подземельям.
В день святого Михаила, когда, окончив уборку, веселятся монахи и рыцари, пришёл глимен в Сайлс, весь день бродил из землянки в землянку, из дома в дом и нигде не нашёл веселья.
Солнце скатилось под уклон. Глимен привязал медведя у колодца посреди дороги и ударил по струнам лютни.
Он пел невесёлую песню про доброго виллана и про злого старосту – рива.
Говорилось в песне о том, как злой староста – рив – пришёл к виллану. В руках у рива был свиток телячьей кожи с печатью зелёного воска; этот свиток был длинным и долгим, как путь грешника в аду. Злой рив развернул свой свиток и стал спрашивать доброго виллана:
«Две боваты земли ты держишь от благородного лорда сэра Стефена. Не так ли?»
«Именно так, – отвечал пахарь. – Одну бовату камня я держу, благородный рив, и одну бовату болота».
«Заплатил ли ты в этом году господину два шиллинга и шесть пенсов скатпенни?»
«Заплатил, благородный рив».
«А шестнадцать пенсов аверпенни?»
«Заплатил, благородный рив».
«Полчельдрона овса?»
«Полчельдрона овса».
«Двух кур, десять яиц?»
«И двух кур и десять яиц, благородный рив».
«А работал на барщине по три дня в неделю?»
«И по три и по четыре работал, кроме пасхальной недели и троицыной, потому что таков обычай».
«А являлся ли на четыре осенних помочи для жатвы?»
«Со всей семьёй приходил, благородный рив, – с тремя сыновьями и двумя дочерьми, только жена оставалась дома».
«А вспахал и взборонил ты три роды земли по повинности, называемой аверерт?»
«И не три, не четыре, а шесть род я вспахал по повинности, называемой аверерт».
«А сделал ли ты для господина лодку к ярмарке святого Кесберта?»
«Сделал, благородный рив. К весенней ярмарке я сделал поллодки вместе с Вильямом Кривым, а к осенней – пол-лодки вместе с Джоном Бедиком».
«Хорошо, – сказал благородный рив. – Ты говоришь правду, потому что так записано у меня в свитке с печатью зелёного воска. Но мне стало известно, виллан, что ты совершил грех против своего господина. Молол ли ты свой ячмень на мельнице, принадлежащей благородному сэру Стефену?»
«Нет, – ответил крестьянин. – Я молол свой ячмень дома, на ручной мельнице, и ничего не заплатил за помол сэру Стефену, потому что мельницу эту я вырубил из камня своими руками».
«Как же ты думаешь, что будет с тобой за этот грех?»
«А будет со мной, благородный рив, то же, что ждёт меня за второй мой великий грех».
«А какой же второй твой грех?» – спросил доброго виллана рив и опять развернул свой свиток.
«А второй мой грех – я убил благородного рива!»
Так воскликнул добрый виллан и ударил рива ножом.
И злой рив лежал на дороге убитый, и никто не стал хоронить его, и свиньи сглодали свиток с печатью зелёного воска и правую руку благородного рива…
Вот какую песню спел глимен в день святого Михаила, в весёлый праздник Майклмас, и добрые вилланы дважды повторили припев, потому что им понравилась смелая песня.
– Хорошая песня, хорошая песня! – сказал крестьянин с рыжими волосами, которого звали Билль Белоручка.
И он опять повторил припев:
Вилланскую подать,
Погайдовый сбор
Платите, вилланы,
И весь разговор!
Налог на дорогу,
На дом и на двор
Платите, вилланы,
И весь разговор!
И долго молчали пахари у колодца в Сайлсе, а в небе уже показалась первая звёздочка.
– Кто ж из вас придёт на помощь доброму виллану, который убил благородного рива? – спросил глимен, которого звали Робин Гудом.
Но все молчали, потупив глаза. Тогда стрелок, не говоря ни слова, отвязал медведя от колодезного столба. Он вытащил из-за пояса сыромятную плеть и вытянул медведя по морде. Зверь с удивлением посмотрел на своего хозяина. Чёрная пасть его приоткрылась, обнажив пожелтевшие пеньки зубов. И в тишине, как далёкий гром, прокатилось грозное рычание.
– Смотрите, – сказал Робин Гуд, – у зверя кольцо в носу я зубы сгнили. Но он рычит под плетью. А вы…
Он обвёл собравшихся пристальным взглядом. Злая усмешка скользнула по его лицу.
– Кто же из вас придёт на помощь человеку, который несмел поднять руку на благородного рива?
– Мы все готовы, – тихо ответил крестьянин с рыжими волосами, которого звали Билль Белоручка. И лицо его было рыжим – столько было на нём веснушек.
– Да, мы готовы, глимен!
Так ответили вилланы, старые и молодые.
Робин Гуд опёрся на медведя, обхватив руками его мохнатую шею. Он смотрел в ту сторону, где дорога, взбегая на холм, поворачивала к Вордену. В тусклом вечернем свете видна была тёмная толпа, спускавшаяся с пригорка вдали. Красные огни факелов мерцали сквозь ветви придорожных ракит.
– Слушайте, – сказал стрелок, высоко подняв руку, – в Вордене зарычали медведи.
Теперь слышны уже были и голоса. Издалека толпа казалась маленькой, но она запрудила всю улицу, докатившись до Сайлса. Рябой, широкоплечий, приземистый крестьянин шёл впереди, окружённый вилами, ножевыми клинками, насаженными на палки, и факелами. На длинной прыгающей жерди он нёс срубленную голову старосты.
– Скателок, это ты?! – крикнул Билль Белоручка, вглядываясь в лицо вожака.
Со страхом и радостью смотрели все на окровавленную голову рива, освещённую шатким пламенем факелов. Над рёвом и гулом толпы висели возгласы:
– К манору! К манору! Жечь писцовые книги!
Медведь зарычал и прижался к Робин Гуду. Вилланы из Вордена смешались с вилланами из Сайлса.
– Мы идём к сэру Стефену жечь писцовые книги! – сказал рябой Скателок.
– В этих книгах и наше горе! – сказал Билль Белоручка.
А вожак из Вордена продолжал:
– Добрые вилланы! Вам знакома эта голова. В Вордене некому больше гнать нас на барщину и некому собирать оброк. Мы сожгли мельницу, где вы оставляли сэру Стефену треть от каждого чельдрона зерна. Мы разбили большие жернова. Покажите, что осталось от господской мельницы, люди!
Осколки гранита пошли по рукам.
– Мы сожжём все грамоты, где записана наша горькая доля! Все податные списки, все свитки зелёного воска, каждый лоскут телячьей кожи, какой найдётся в маноре! К манору, к манору!
Робин Гуд с тревогой вглядывался в толпу. Он не мог отыскать ни Билля Белоручки, ни других сельчан, которые только что повторяли припев его песни. Когда вилланы из Вордена двинулись вперёд, он помедлил один у колодца, дивясь, почему так дружно исчезли жители Сайлса.
– Так-то, старик, – грустно сказал он, вороша густую шерсть на загривке медведя. – Видно, зря я старался: слишком много рабов в весёлой Англии, слишком мало людей.
В это время сразу из всех переулков хлынул народ. Темноту разорвали редкие факелы. Горящая смола осветила топоры и косы, мечи, вилы, дубины, босые ноги и сотни сверкающих глаз.
– К манору! К манору! Жечь писцовые книги!
Билль Белоручка бежал впереди с косарём, каким вырубают кустарник в канавах.
– Ну, моё оружие при мне, – усмехнулся Робин Гуд, вскидывая лютню к груди и поправляя лук за плечом. – Идём, старина.
Звона струн не было слышно в шуме. Но голос глимена перекрыл все голоса:
Служили мы верно
До этих пор.
В руках у виллана
Блестит топор.
Нынче начнётся
Другой разговор.
Крепко построен
Господский манор,
Но меч у виллана
Остёр, остёр!
До неба встанет
Жаркий костёр.
Пахари, дружно!
Сильней напор!
Нынче весёлый
Начнётся спор.
Медведь бежал вперевалку, осторожно выбрасывая вперёд лапы, чтобы их не отдавили в толпе.
6. О ШУМНОМ ОБЕДЕ В ДОМЕ ШЕРИФА НОТТИНГЕМСКОГО
Есть у меня и для хлеба мешок,
Чтоб корки просить у порога,
Для соли мешок, для зерна, для вина,
А последний – для звонкого рога.
За отдельным столом, на возвышении, сидел шериф ноттингемский Ральф Мурдах со своей женой. Пониже, за большим столом, сидели рыцари, старшие начальники городской стражи, любимые слуги шерифа и торговый люд Ноттингема.
Прислужники внесли глиняные миски с водой, и гости ополоснули руки.
Священник прочёл молитву, и трапеза началась.
Повара на огромном деревянном блюде принесли зажаренного целиком барана. Шериф первый вытащил из-за пояса нож, навострил его о сапог и отрезал по куску себе и жене.
Блюдо с бараном обошло большой стол; под конец круга на нём осталось только несколько голых костей. Перед каждым из гостей на широком ломте хлеба дымилось душистое, щедро приправленное пряностями мясо. Вино широкой струёй потекло в серебряные кубки.
Гости, подлизывая сало, стекавшее по рукам, слушали песню заезжего менестреля. Менестрель прибыл из германского города Вормса, где сидел заточенный в темницу король Англии Ричард.
– Я спою вам песню, сложенную королём, – сказал менестрель.
Он прижал подбородком к плечу свою скрипку и запел. Дробный дождь барабанил по пергаменту, которым затянуты были окна, заглушая голос певца и плач скрипки. Три-четыре пса вертелись под столами, то и дело поднимая грызню из-за лакомой кости, а у порога распахнутой настежь двери толпились полуголые, измокшие нищие, оспаривая добычу у собак.
Рейнольд Гринлиф отведал и баранины, и голубей, и кур, и каплунов.
Менестрель пел на провансальском наречии, непонятном для шотландца. Сперва стрелка позабавила тонкая фигура менестреля, шёлковый кафтан и визгливый женский голос. Потом ему наскучило слушать, он откинулся на спинку скамьи и обхватил руками колени.
«Пищит, как девчонка! То ли дело песни отца Тука!» – подумал Рейнольд Гринлиф.
Дружный раскат грома заглушил на мгновение голос менестреля.
«А славно они сейчас проводят время в Бернисдэльских пещерах. Небось изловили какого-нибудь монаха и считают его казну…»
Он протянул руку, взял с блюда жирную жареную утку и, широко размахнувшись, кинул нищим за дверь. Вокруг неожиданной добычи началась драка. Но в это время подковы процокали по камням, и всадник, подмяв одного из нищих, круто осадил коня у самого порога.
– Привет благородному лорду шерифу и знатным гостям от сэра Стефена! – сказал гонец, опускаясь на колени перед шерифом.
Скрипка взвизгнула, менестрель сразу смолк. Вся одежда гонца была залита грязью, так что нельзя было даже различить, какого она цвета. Конь тоже казался серым. Он тяжело носил боками, белоснежные сгустки пены повисли на уздечке. Шериф встал со своего места.
– Что случилось у сэра Стефена? – спросил он.
Гонец отёр лицо подкладкой плаща и с усилием перевёл дух. Рейнольд Гринлиф вгляделся в сухое, старческое лицо, воспалённые глаза. Он не знал этого человека.
– Сэр Стефен просит благородного лорда о помощи. Моего господина постигло несчастье. Вилланы из Сайлса и Вордена подняли руку на моего господина. Они убили старосту в Вордене и посадили его голову на кол. Они разбили двери вотчинного суда в Дэйрволде и сожгли на костре все писцовые книги, податные списки, свитки зелёного воска и ренталии, все, какие там были. Они повалили судью на землю и топтали его ногами, пока он не умер…
Гонец выдохнул все это сразу и замолчал. Гости сбились в кучу.
Шериф и рыцарь Гай Гисборн стояли рядом, глядя прямо в рот гонцу. Они наперебой забрасывали старика вопросами.
– В чьих руках манор?
– Сколько воинов у сэра Стефена?
– Кто вожак вилланов?
– Когда ты выехал из Дэйрволда?
– Как, вилланы в Дэйрволде?
– Кто ещё убит?..
– Все скажу, – поднял руку гонец. – Они осадили манор. У вотчинного суда их было не меньше чем пятьсот человек. Вожаков у них, сколько я знаю, трое. Первый… – Гонец боязливо оглянулся по сторонам. Даже сквозь слой грязи было видно, как побледнело его лицо. – Разрешите назвать, благородный лорд шериф?
Ральф Мурдах подался вперёд и кивнул головой.
– Первому имя – Робин Гуд, – шёпотом промолвил гонец, и эхом отдалось в зале имя стрелка.
Гонец снова поднял руку.
– Скателок из Вордена, – назвал он второе имя. – И Билль Белоручка из Сайлса… Они обложили вотчинный суд три дня назад, на рассвете. После того как сожгли свитки, часть разошлась по домам. Вокруг манора – не больше ста человек. Сэр Стефен сам охраняет манор. Двадцать три вооружённых защищают стены…
– Как ты выбрался оттуда, старик? – перебил гонца Гай Гисборн.
– Я прикинулся, будто с ними, и показал им подземный ход в манор. Но ход был засыпан. Мне поверили, потому что я сам из Дэйрволда.
Рейнольд Гринлиф стиснул в руке тяжёлый оловянный кубок. Смятый в комок, тяжёлый кубок выпал из его руки и с глухим стуком упал под стол.
– Попомним мы тебе этот подземный ход! – прошептал он, стараясь покрепче запомнить лицо старика.
– Как звать тебя, гонец? – спросила жена шерифа.
И Рейнольд Гринлиф дважды повторил долетевший до него ответ:
– Эдвард. Эдвард из Дэйрволда.
Теперь шериф с Гаем Гисборном и другими рыцарями обсуждали, какую помощь выслать сэру Стефену. Гай Гисборн никому не хотел уступить главенства в отряде. Он заявил, что отряда, который есть в Ноттингеме, мало. К утру готовы будут двинуться в путь его ратники, прямо из замка. Гонец тотчас же поскачет назад и даст знать сэру Стефену, что помощь идёт. Манор должен держаться. Ни один виллан не уйдёт от суда.
Шериф кликнул писца. Вместе с Гаем Гисборном он сел диктовать послание сэру Стефену.
Толстый нищий загородил своим дородным телом всю дверь.
Рейнольд Гринлиф обернулся и громко воскликнул:
– Вот это нищий так нищий! Уж наверно бенедиктинец… Много постился ты на своём веку, святой отец?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13