Здесь выложена электронная книга Сказания о людях тайги - 3. Черный тополь автора по имени Москвитина Полина Дмитриевна. На этой вкладке сайта web-lit.net вы можете скачать бесплатно или прочитать онлайн электронную книгу Москвитина Полина Дмитриевна - Сказания о людях тайги - 3. Черный тополь.
Размер архива с книгой Сказания о людях тайги - 3. Черный тополь равняется 489.18 KB
Сказания о людях тайги – 3
Алексей Черкасов, Полина Москвитина
ЧЕРНЫЙ ТОПОЛЬ
ЗАВЯЗЬ ПЕРВАЯ
I
Много повидал на своем веку старый тополь!..
Его вильчатая вершина видна издали над домом Боровиковых, хотя дом – крестовый, рубленный в поморскую лапу из толстущих бревен, на фундаменте из лиственниц в обхват, более ста лет дубленных солнцем, – стоял на горе, а тополь тянулся снизу, из мрака и сырости поймы Малтата.
Давно еще грозовой удар расщепил макушку тополя; но дерево не погибло, справилось с недугом, выкинув вверх вместо одного два ствола.
Разлапистые сучья, как старческие крючковатые пальцы, протянулись до конька тесовой крыши, будто собирались схватить дом в охапку. Летом на сучьях густо вились веревчатые побеги хмеля. Тополь был величественным и огромным, прозванный старообрядцами Святым древом. С давних пор под ним радели крепчайшие раскольники тополевого толка, выходцы из Поморья, крестились двумя перстами, предавая анафеме всех царей, а заодно с ними православных никониан за их еретичное троеперстие кукиш. Невесты топольников вязали себе нарядные венки из гибких веток тополя, потом принимали крещение в студеных водах Малтата и Амыла, очищаясь от мирской скверны.
На всякую всячину насмотрелся тополь за длинный век свой: на радостных невест и на битых баб, на скорбных вдов и на сторожких, прячущихся под его ночной чернью неуемных жен, лобызающих немужние сладостные уста.
Гнули его ветры, нещадно секло градом, корежили зимние вьюги, покрывая коркою льда хрупкие побеги молоди на заматерелых сучьях. И тогда он, весь седой от инея, постукивая ветками, как костями, стоял притихший, насквозь прохватываемый лютым хиузом. И редко кто из людей задерживал на нем взгляд, будто его и на земле не было. Разве только вороны, перелетая из деревни в пойму, отдыхали на его двуглавой вершине, чернея комьями.
Но когда приходила весна и старик, оживая, распускал коричневые соски клейких почек, первым встречая южную теплинку, и корни его, проникшие в глубь земли, несли в мощный ствол живительные соки, – он как то сразу весь наряжался в пахучую зелень. И – шумел, шумел! Тихо, умиротворенно, этаким старческим мудрым гудом. Тогда его видели все, и он нужен был всем: и мужикам, что в знойные дни сиживали под его тенью, перетирая в мозолистых ладонях трудное житье бытье, и случайным путникам, и ребятишкам. Всех он встречал прохладою и ласковым трепетом листвы. К нему летели пчелы, набирая на лапки тягучую смолку, чтобы потом залатать прорехи в своих ульях, мохнатые жирные шмели отсиживались в зной в его листве, болтливые сороки устраивали на нем свои немудрящие гнезда.
Сколько же ветров и бурь пронеслось с той поры, когда первый хозяин еще недостроенного дома – Ларивон Филаретыч Боровиков с внуками и сыновьями затравил собаками беглого варнака и, как потом узнали, родного брата, Мокея Филаретыча, из чьей кровушки каторжанской возрос на диво всем могучий тополь!..
Шли годы и годы…
Менялись поколения, времена и нравы, а старый тополь все так же шумел под окнами дома Боровиковых.
Костляво черный в зимнюю пору, белый от куржака в морозы, огромный и величественный в зеленой шубе, возвышался он над крестовой крышей дома, как загадочный свидетель минувших времен, чтобы потом, на страшном суде, дать показания о всех бедах и преступлениях, свершенных людьми на его веку.
II
Нечто загадочное и тревожное мерещилось малому Демке в старом тополе. То Святое древо как то странно посвистывало, будто созывало праведников на моленье, то оно лопотало, лопотало ночи напролет, словно что то рассказывало чернолесью на своем тополином языке, то в лютую стужу скребло по крыше голыми сучьями, ровно в тепло просилось, чтоб погреть задубевшие старые кости, то исходило натужным гудом перед непогодьем; и, когда налетала буря с Амыла, тяжко стонало. И чудилось Демке, что Святой тополь отбивается от несметной силы нечистых, и боялся, как бы он, не выдержав битвы, не рухнул на крышу дома. «Как бабахнется, так всех придавит. И меня, и мамку с Фроськой». Тятьку – рыжую бородищу не жалел – пущай давит. Все едино Демке добра не ждать от тятьки.
Со всем могла смириться Меланья: и со строгостью Филимона к малому Демке, и к самой себе, и с тем, что жить стали в моленной, а вот нутро пересилить к квартирантке ведьме, Евдокии Елизаровне, которая поселилась в горенке, никак не могла.
– Нишкни! – пригрозил Филимон. – Не твово ума дело, как и што свершается в круговращенье людском. На земле проживают люди разных верований, и ничаво – ладят. Али я не гоняю ямщину? Пущай хучь сатано подрядит, господи прости, моментом в ад доставлю. Токо бы на возвратную дорогу ворота открыли,
– Сгинем мы, Филимон, от этакого паскудства!
– Молчай, грю, ежли ум у те с коготь иль того меньше. Али не слышала: отторг я тополевую веру – белоцерковную самую праведную возвещать буду.
– Осподи! В церковь к нечистым метнулся!
– Не в церковь, а старая вера есть такая под прозванием Белая Церковь, самая праведная. Согласье такое единоверцев, и двумя перстами хрестятся, как мы. А по белоцерковной вере, как вот у Харитиньи, – вдруг проговорился Филимон и тут же смолк: до того нежданно вылетело словечко.
– У какой Харитиньи?
– У праведницы, следственно, – сопел в бороду Филя.
Меланья припомнила:
– Осподи! Ты еще когда во сне Харитиньюшку нацеловывал да шанежкой называл. Знать, у Харитиньи скрывался все время, а мы тут слезами исходили, казни претерпели!
– Не болтай лишку, грю! – окрысился хозяин. – Али у самой хвост не припачкан? От кого выродок в доме моем хлеб жрет?
– Хлеб то и мой, поди. Я ведь содержала дом и хозяйство, покель ты с Харитиньей гдей то проживал.
Филимон перед малой силой скор на руку. Бах – и врезал по шее Меланье, чтоб язык прикусила.
Меланья после такого разговора с мужем совсем сникла. Мало того, что Филимон метнулся в какую то чужацкую веру, так еще и Харитиньюшку завел себе – где только, узнать бы! Одна надежда у Меланьи – Демка. Вот вырастет, подготовится в духовники тайно от Филимона, а там и сама Меланья ко святым мученицам приобщится, как не поправшая святых заповедей Прокопия Веденеевича, с кем только и отведала малую толику бабьего счастьица.
III
Осенней неисходной желчью налились листья старого тополя. Холодом тянуло с Татар горы. Птицы сбивались в стаи. Откуда то из неведомых углов, одна за другой, тянулись длиннущие журавлиные ленты и косяки гусей – летят, летят, и Демка провожает их долгим взглядом – самому бы взлететь за птицами на небо!..
В какой из дней осени Демка почал пятый год своей жизни, он, конечно, не ведал. Он любил играть под тополем с Манькой и светлоголовой Фроськой. Хоть на два года был младше Маньки, а в играх и забавах верховодил – «головастый выродок растет», – отмечал про себя Филимон Прокопьевич.
Под тополем устильно от опавших листьев. Манька выкопала ямку в отвесном яру и пекла из глины с песком пирожки без огня и дров; малая Фроська – по третьему годику – собирала листья в кучу: горку строила. Демка наломал гибких прутьев тальника, натыкал их вокруг тополя – как будто это единоверцы, и позвал к себе Маньку и Фроську на моленье.
Маньке понравилась новая забава. На колени стали, молятся, а Демка духовник, спиною к тополю, осеняет единоверцев самодельным крестом из связанных прутьев, бормочет нечто про Суса Христа, про святых угодников, и Фроська, еще не умея креститься, машет ручонкой возле своего пухлого личика и вслед за Манькой и Демкой неловко отбивает поклоны. В два то годика Демка как крестился! Сам Прокопий Веденеевич хвастался, а у Фроськи не получается – соображенья мало.
– Мань, чо она язык выпехала! – кричит Демка. – Сусе Христе, спаси нас от наважденья, от нечистого, чо не молитесь! – бьет Демка самодельным крестом по гибким прутьям. – А ты, рыжий, из веры в веру прыгашь! У, анчихрист! Мякинная утроба! Как вот поддам крестом! Спаси нас боже!
– Дем, а ты хто?
– Духовник.
– Ой, ой! – таращится черными глазенками семилетняя Манька и быстро крестится. – Как был дедка, ага?
– Сусе Христе, помилуй нас! – дуется Демка. – Сечас рыжего в геенну огненну пихну. Как поддам!
И Демка поддал одному из прутьев – в сторону отлетел, в геенну, значит.
– Дем, а хто рыжий?
– Не знаешь?
– Тятька, ага?
– Не тятька он! Сатано, сатано! Рыжий сатано! – орет Демка.
А сам «сатано», только что приехав с пашни и не застав Меланью с ребятенками дома, выглянул в окно моленной, распахнул створку и прослушал весь детский лепет новоявленного духовника в холщовых штанишках на лямке, босоногого, и увидел, как этот духовник бил самодельным крестом анчихриста рыжего, прыгающего из веры в веру, да еще назвал мякинной утробой. Такого поношения Филимон стерпеть не мог. Ему и в голову не пришло, что мальчонка бормочет не свои слова, а мамкины.
«Осподи! Выродок то куды метит! – таращился Филимон, готовый выпрыгнуть из окна – до того вскипела ярость. – Ужо в силе я покель. Покажу ужо окаянному!»
Манька с Фроськой все еще стояли на коленях возле тополя, когда подбежал тятька и схватил Демку за ворот рубашонки. Демка остолбенел от испуга, округлил глазенки на рыжую бородищу.
– Кого в геенну, гришь? Каку рыжу бороду?
А тут еще Манька брякнула:
– Это он про тебя, тятя, сатано, грит, рыжий.
– Пшли домой, живо!
Манька подхватила Фроську и убежала.
Таская за собой Демку за ворот, Филимон собрал в пучок наломанные таловые прутья, спустил штанишки с него и голову зажал промежду толстых ног в бахилищах.
– Сатано, гришь? В геенну огненну, гришь? Вот тебе, проклятущий, геенна! В духовники метишь, окаянный? Вот тебе духовник, духовник, духовник! Чтоб не встал, не сел! Не встал, не сел!..
Демка визжал, хватался ручонками за продегтяренные голенища бахил, а таловые прутья, которые он сам же наломал и натыкал в землю возле тополя, собранные рыжим чудищем в пучок, будто насквозь прошибали Демкину кожу – дух занялся. Демка звал мамку, но мамка была где то на огороде, Демка захлебывался собственным криком, тело его дергалось, как у лягушки, и только старый тополь мирно пошумливал своей желтой шубой, роняя наземь широченные листья, и послеобеденное солнце все так же покойно цедило свои прохладные лучи сквозь толстые черные сучья.
Свистят прутья, кровь брызнула, а рука Филимона никак не может остановиться – злоба подхлестывает и разум затмился будто. Может, и не жить бы Демке на белом свете, если бы не раздался голос:
– Доколе, господи! Доколе!
Филимон оглянулся – перед ним бабка Ефимия вся в черном с палкой в руке.
– Эко! – шумно перевел дух Филя, отбросив прутья.
Бабка Ефимия ткнула его палкой в грудь:
– Боровиков?! Ай я яй! Под древом казни казнь вершишь над ребенком? Али мало роду вашему убийства каторжанина? Али мало вам молитв на тополь, под которым убиенный лежит? И будет проклят ваш род, ежли не образумитесь и на жизнь по людски не взглянете!
– Что несешь то, старая! – огрызнулся Филя; Демка валялся между его ног, как промежду двух столбов – только вместо перекладины холщовая мотня висела над кудрявой головенкой.
– Изверг! Изверг! Людей позову сейчас. Людей! – наступала бабка Ефимия, смахивающая на черную птицу. Филимон пятился. Бабка Ефимия склонилась над ребенком – по голым ноженькам кровь бежит, от спины до ног все тело иссечено вдоль и поперек. Лежал лицом в землю, не кричал. Тело его подергивалось.
– Убийство вижу! Убийство!
– Окстись, окстись! – Филимон и сам перепугался: не пришиб ли насмерть выродка – беда будет!
– Смотри, смотри, Боровик разбойник! На кровь смотри! Доколе сами себя изводить будете, господи! Али крови возалкал? Людоедства возалкал? Али не из рода вашего изгой Филарет, яко змий терзавший сирых и бедных? Ларивона вижу! Ларивона!
Филимон топчется под тополем, бормочет нечто невнятное – из ума выжила старушонка! Но если бы он мог пораскинуть своим умом, то увидел бы, что бабка Ефимия – не просто престарелая старушонка, вся сжавшаяся в комочек, истоптавшая три бабьих века, – она, как и этот распахнувшийся вширь и высь тополь, была еще и живой свидетельницей времен и исчезнувших поколений людей.
Сохранив разум и память, пусть даже с провалами, она не в силах была уразуметь сути происходящего. В неведомом новом поколении видела нечто свое, одной ей доступное, а именно тех давнишних людей, кости которых истлели в земле; она их видела, помнила их дела, и каждый раз, когда свершалось насилие, припоминала именно то, что было ей известно, возмущалась в меру сил и разума и строго судила живых, новых и неведомых, мерою того суда, какой свершился на ее памяти над исчезнувшими поколениями. Явственно видела в рыжебородом чудище Ларивона Филаретыча, убийцу родного брата, в могилу которого вбит был тополевый кол; видела тупых и до одури жестоких апостолов Филаретовых, душителей кудрявого Веденейки, – да уже не Веденейка ли кудрявый на ее старческих руках сейчас?
– Веденейку вижу! Веденейку, богородица пресвятая! Унесу сейчас. Унесу! Да пусть разверзнется земля под тобою, Ларивон, сын Филаретов!
– Чаво бормочешь то, осподи прости!
– Не простит господь, не простит! Убивства не прощаются! Земля, оскверненная кровью человеческой, кровью же и омывается!
Демка опамятовался – всхлипнул раз, другой; тело его конвульсивно передернулось. У Филимона отлегло от души – живой! «Экая у меня рука чижолая, Исусе Христе!» А вот и Меланья бежит в подоткнутой юбке. Задержалась на миг, глядя на сына на руках старухи, – кровь увидела на теле Демки и, коротко взвизгнув, как росомаха с дерева, кинулась на Филимона, вцепилась ему в бороду. Все это произошло так быстро, что Филимон не успел уклониться. Рвет, рвет бороду, восставшая рабица господня.
– Окотись, окстись! – бормочет Филимон. – Опамятуйся! – А борода трещит, ажник слеза прошибла. Ударил Меланью в ухо – удержалась за бороду. На губах пена выступила, глаза дикие, распахнутые, лицо перекосилось. Филимон зажал ей ладонью рот и нос и тут же отдернул руку – мякоть ладони прокусила. И все это молча, будто Меланья лишилась языка. Такою рабицу Филимон впервые видел и не в малой мере трухнул. Если умом рехнулась – беды не оберешься. Ребенка изувечил, скажут, и бабу из ума вышиб. – Осподи, осподи! Опамятуйся, грю!
А тут еще бабка Ефимия подкинула:
– А, разбойник! Каково? На всякого зверя – волчица сыщется.
Голос бабки Ефимии дошел до сознания Меланьи, и она вдруг обрела дар слова:
– Сатано ты, сатано треклятый! Ребенчишка мово в кровь избил, лихоимец!
Вырвав руки из лап Филимона, Меланья царапнула его по пунцовому лицу своими черноземными ногтями – кровцу добыла. Рубаху разорвала до пупа. – Асмодей, асмодей! – кричит. – Топором зарублю! Грех на душу возьму – зааарууублюуу!
– Экое! Экое! Ополоумела!
– Сааатаааанооо!
Филимон оторвался таки от взбешенной жены и прыгнул в сторону, за тополь, припустив по чернолесью – только сучья трещали под ногами.
Меланья запричитала:
– Исусе, за ради каких мучений токо я на свет народилась! Али мыкаться мне до смертушки, аль бежать куды, господи!
Черные пытливые глаза бабки Ефимии глядели на Меланью с великим сожалением и земным спокойствием. Сколько она, Ефимия Аввакумовна, повидала за свою жизнь слез рабиц господних, немало выплакала своих, обретая понимание людей; на всякую всячину нагляделась, а все таки одного не уяснила: с чего это люди изводят друг друга?
– Не реви, бойкая! – строго сказала бабка Ефимия. Демка жался к старушонке, перепуганный дракою матери с рыжим тятькой. – Ты чья будешь? Из Боровиковых? Или у Боровиковых?
– Про што вы?
– Из Боровиковых или у Боровиковых живешь?
– Дык у Боровиковых.
– Кажись, у тебя ребенка принимала?
– У меня.
– Да ведь я девчонку приняла, помню.
– Девчонку.
– И этот твой?
– Мой. Сиротинка несчастная.
– Разве не мужик тебе этот, рыжий?
– Мужик. Сатано треклятый.
– Как его звать то, запамятовала. На Ларивона запохаживает.
– На какого Ларивона?
– Боровикова. Сына Филаретова.
– Не слыхивала про Ларивона.
– Да тебе то сколь годов? Звать то как?
– Меланья. А годов мне за двадцать пятый три месяца прошло.
– Богородица пресвятая, как мне было на Ишиме, когда пришел к нам человек светлый и разумный, в цепи закованный, Александра Михайлович! Время то сколь минуло! Ноне то двадцатый год исходит нового века, а с кандальником свиделась в тридцатом старого века. Время то, время!.. Стара я, стара! Доживу ли я до дня светлого, когда люди не будут терзать друг друга!
Было бы хорошо, чтобы книга Сказания о людях тайги - 3. Черный тополь автора Москвитина Полина Дмитриевна дала бы вам то, что вы хотите!
Отзывы и коментарии к книге Сказания о людях тайги - 3. Черный тополь у нас на сайте не предусмотрены. Если так и окажется, тогда вы можете порекомендовать эту книгу Сказания о людях тайги - 3. Черный тополь своим друзьям, проставив гиперссылку на данную страницу с книгой: Москвитина Полина Дмитриевна - Сказания о людях тайги - 3. Черный тополь.
Если после завершения чтения книги Сказания о людях тайги - 3. Черный тополь вы захотите почитать и другие книги Москвитина Полина Дмитриевна, тогда зайдите на страницу писателя Москвитина Полина Дмитриевна - возможно там есть книги, которые вас заинтересуют. Если вы хотите узнать больше о книге Сказания о людях тайги - 3. Черный тополь, то воспользуйтесь поисковой системой или же зайдите в Википедию.
Биографии автора Москвитина Полина Дмитриевна, написавшего книгу Сказания о людях тайги - 3. Черный тополь, к сожалению, на данном сайте нет. Ключевые слова страницы: Сказания о людях тайги - 3. Черный тополь; Москвитина Полина Дмитриевна, скачать, бесплатно, читать, книга, электронная, онлайн