Но с первым утренним светом команы-беднота стали ударять вернее и потеснили стаю в глубокие сугробы бахчей. Однако число волков не уменьшалось, а наоборот, как будто увеличивалось – волки сбегались на шум со всей округи и, возбужденные видом крови, с остервенелым воем кидались в общую свалку. А так как волки умели драться, то кроме охоты дубин здесь была еще и охота челюстей. Заметно поуменьшилось черных лохматых собак. И несколько лошадей уже пали на снег и теперь заливали его кровью из взрезанных животов и покусанных ног. Также трое или четверо команов остались лежать на дороге – преждевременно и бесславно они расстались с жизнью, хотя, быть может, дрались мужественно. Переменчивый мир повернулся к ним своей темной холодной стороной и черными ладонями прикрыл им остекленевшие глаза.Всадники ловко справлялись с дубинками, проламывали с треском волчьи черепа. Даже взвизгнуть не успевали волки и, бездыханные, валились на снег. Бунчук-Кумай с Кергетом развлекались. Знали слабое место у волка – били его в нос, сплющивали морду. После такого удара волка не нужно добивать, он все равно уже не жилец с переломанными и вывернутыми челюстями.Берест вместе со всеми всадниками посылал своего коня в гущу стаи. И бился сначала из страха быть скинутым на землю и растерзанным. Именно бился – как с врагом-человеком, который находился где-то здесь, в темноте напротив, и мог такой же палицей нанести удар сверху и сбросить его с коня. Игрец наугад бил в темноту, и всякий раз его гладкая дубинка обрушивалась на что-то твердое, как стальной доспех, совсем не похожее на живое тело. Когда темнота отступила и стая оказалась на виду, страх прошел. И Берест разохотился. Он бился за аил Кумай, за команов-бедноту, живущих в нем, бился за себя, за Эмигдеш, за русов-ичкин. Он ожесточился и ударял своей палицей не в волков, а в вечную, алчную, лживую и омерзительную массу зла, стянутую в эту степь со всего света…Дрогнули волки, кинулись бежать.– Айва! – был новый клич.Всадники ринулись в погоню. И в заснеженном чистом поле была у них с волками новая схватка, но кратковременная. Окончательно сломленные, волки рассеялись по всей степи, и каждый из хищников теперь искал спасения в собственной удаче. И не было им в этот день удачи. Всадники легко настигали волков и вонзали им в загривки стрелы, всадники подминали волков лошадьми или оглушали дубинами и скакали дальше, за новой жертвой. Команы-беднота, что бежали следом, добивали раненых волков и стаскивали их к аилу.Бунчук-Кумай, прославленный воин, и в волчьей охоте был первым. И успевал за ним только Кергет. Бок о бок мчались они по волчьему следу, но ханский конь – на полголовы впереди. И ханская стрела входила в волчий череп на ладонь глубже, и удар ханской палицы всегда валил наповал, и ханский удовлетворенный смех был слышен дальше. Ни в чем и никому не уступал первенства Окот. И доблестные витязи перенимали у Окота его умение. И в отсутствие его старались быть похожими на него. Нагоняя волка, ударяли его в крестец, да посильнее, до громкого хруста, чтоб у волка отнялись задние ноги. И иногда получался у витязей этот удар.Игрец Берест не участвовал в погоне. Ему помешал молодой волк, оглушенный Кергетом. Волк ползал по кругу, крутил зашибленной головой, и его глухое рычание перемежалось с тихим повизгиванием. Был жалок этот волк, и даже последняя собачонка могла сейчас прикончить его. При виде всадника хищник затих и повалился на бок Он смотрел на Береста мутными глазами, а на серой морде его отражалось столько страдания, что игрец даже удивился этому. Волк плакал, подобно человеку. И здесь ушло ожесточение из сердца игреца. Берест вспомнил тех беспомощных волчат, с которыми забавлялся в лощине в памятный летний день битвы с ордой команов. И подумал – не один ли это из тех волчат… Игрец огляделся вокруг себя. Всадники уже умчались далеко вперед, пешие команы еще не приблизились. Поэтому никто не мог помешать игрецу спасти оглушенного волка. И Берест сжалился. Нагнувшись из седла, он ухватил волка за теплый загривок и сильным рывком поднял его к себе на колени. Потом отвез его к Донцу и спрятал на берегу в гуще заснеженного камыша. Уезжая, Берест оглянулся. Волк улегся в сугроб калачиком и совсем по-собачьи прикрыл нос хвостом. Глаза его уже не были мутными, они сосредоточенно и холодно следили за игрецом. Волк не издавал ни звука, но черная шерсть на его спине грозно поднялась. И в злобном оскале обнажились молодые, еще тонкие клыки. Помилованный волк остался волком. Враг не сделался другом. Тогда игрец подумал о себе и вспомнил, что Окот сегодня впервые назвал его – ичкин.Половцы набили в тот день до пятисот волков. И старики Кумая говорили, что такая охота – редкая удача. Теперь весь аил можно было одеть в теплые шкуры и до середины зимы, до следующей охоты, не бояться волчьих стай. Старики брали арканы и вместе со всеми шли в степь. Каждый из них отыскивал себе подходящего волка, набрасывал ему на задние лапы аркан и тянул в аил. Многие снимали с волков шкуры прямо в степи, чтобы не возиться с тушкой. И Эйрик снял пару хороших шкур и похвалился Бересту, что убил сегодня волков не менее десятка. При этом вид у Эйрика был очень гордый, а руки его крепко сжимали гладкую дубинку. Эйрик был сегодня всеми признанный свободный ичкин. И волков он убил столько, сколько убивает искушенный в охотах половецкий витязь. Команы-беднота и некоторые из всадников хвалили Эйрика и тянули его к своим кострам, к угощению. А один человек громко сказал: «Хорош ичкин! Надо ему жена. Растет ему жена!» И подтолкнул к Эйрику девочку Эмигдеш. На этого человека Бунчук-Кумай посмотрел грозно. И болтливый человек прикусил язык, а глаза его тревожно забегали.
Сколько-то дней прошло, ударили морозы. Да такие сильные, что сразу сковало реку – до самого дна. И держались морозы много дней и ночей. Часто было слышно, как потрескивал от этого холода лед. Стебли камыша, качаемые ветром, ударялись друг о друга и легонько позванивали, как будто они были сделаны из серебра, а небо ночами становилось таким высоким, и в нем нарождалось столько новых звезд, что люди не всегда отыскивали среди них старые звезды и поговаривали с сомнением – небо ли над ними родной Кумании? Потом вместе с северным ветром подобрались метели. И завьюжило – то с одной стороны набросало сугробов, то с другой стороны принесло горы снега. И сровнялись холмы с лощинами. И уже не только небо, но и землю свою, давнымдавно обретенную родину, не могли вызнать половцы.Аил Кумай засыпало с верхом. И после метелей стоило трудов выбраться из жилищ на свет и расчистить снежные наносы. В первые дни только по дымам могли определить люди, в какой стороне чей находится дом – потому что было вокруг них сплошь ровное белое поле.
С приходом сильных холодов все команы из кибиток перебрались в теплые земляные или саманные жилища. Также и Береста с Эйриком привел человек Кергет в дом Окота и показал им их места. И сам Кергет жил здесь же, и еще разместились в просторном ханском доме шестнадцать команов. Днем каждый занимался своей работой, а к ночи все собирались в тепле и приносили к общему столу пищу – кто сколько мог. А хан не скупился, в дни особенно сильных морозов распоряжался к каждому вечеру резать откормленных овец. Окот подкладывал команам мясо и приговаривал: «Овца милее всего блеет в желудке». Половцы соглашались с этим и припоминали мудрость: «Скупой хан правит до весны, щедрый хан правит и после смерти!»Берест и Эйрик, равные со всеми ичкин, по-прежнему дни проводили в кошарах, где кормили овец и чистили за ними, где протапливали глиняные печурки кизяком и рублеными стеблями камыша. Они приходили в дом Окота только к общей трапезе и на ночь. И каждую ночь русы-ичкин дважды поднимались с ложа и уходили в свои овчарни подкладывать топливо в огонь. Бунчук-Кумай был доволен работой русов и давно перестал придираться к ним, а доблестный витязь Кергет одарил русов теплыми одеялами из тонкого мягкого войлока.С того давнего дня, когда сломался под кнутом маленький курай, красавица Яська как будто перестала замечать игреца. Она ни разу не позвала его к трапезе, хотя сама поименно звала других, она ни разу не подала ему в руки чашу с горячим напитком из трав, молока и бараньего жира, а другим подавала, и ни разу не похвалила его за сделанную работу. За все время сильных холодов Яська даже ни разу не взглянула в сторону игреца, хотя он смотрел на нее часто и подолгу, и она чувствовала это. Но однажды Берест все-таки увидел глаза Яськи, устремленные к нему. Произошло это возле чана с водой. После жирного мяса игрецу захотелось пить, и он подошел к чану, возле которого случайно оказалась Яська. Берест потянулся рукой к ковшу, плавающему в воде, и увидел на поверхности воды отражение Яськиного лица. Оно, показалось игрецу, будто льдом, было сковано ненавистью. Но в чане не было льда. Чтобы не видеть этой ненависти, Берест поспешно зачерпнул ковшом воду и отражение исчезло. Яська с опозданием овладела собой, отвернула лицо. А игрец пожалел, что сломался его курай.Бунчук-Кумай не оставил надежды родить с Яськой сына. Почти каждую ночь они совокуплялись. Тогда многие команы просыпались от тяжелого усталого дыхания хана Окота. Команы тайком приподнимали головы и в мерцающем свете угольев видели широкую спину своего хана и видели обнаженные круглые колени Яськи, отливающие медью. Команы долго не могли уснуть, всё прислушивались, затаив дыхание. И догадывались команы – потому не может зачать Яська, что, отдаваясь Окоту, она не думает о нем, а равнодушно глядит под кровлю. Иногда же глаза ее в это время бывали совсем пусты. Окот, повалившись на бок, засыпал ненадолго, потом он просыпался от чьего-нибудь кашля или шороха и они с Яськой совокуплялись вновь.
Чтобы объединить вокруг себя разрозненные силы команского всадничества, Бунчуку-Кумаю было достаточно той славы, какую он имел. Но этой славы ему было мало для того, чтобы склонить на свою сторону колеблющихся половцев в городках Шарукане и Сугрове. Хан Атрак не уступал первенства Бунчуку-Кумаю. Сын Шарукана пристально следил за своими людьми, и то добрыми посулами, то хитростью или угрозами он умел удержать доблестных витязей под своим влиянием. И ни призывы Бунчука-Кумая, ни его обещания не могли склонить к нему всадников-шаруканидов. Бунчуку-Кумаю нужен был поступок.И хан сказал однажды про своего соперника Атрака: «Всякие недостойные примеряются к власти!» После этого он подослал к шаруканидам двоих верных людей, чтобы те, как будто в поисках награды, передали Атраку его слова. Но подосланные люди вернулись ни с чем. Никак не повел себя хан Атрак, выслушав обидные слова. Видно, не глуп был сын Шарукана и не искал вражды между команами и многолетнюю тяжбу о первенстве желал разрешить не сабельным звоном, а разумными речами на летнем сходе ханов.Тогда крепко задумался Бунчук-Кумай, однако ничего, кроме набега, придумать не смог. А человек Кергет, вникший в мысли хана, здесь и посоветовал ему подослать в Шарукан лазутчиков, чтобы они смотрели, что делает Атрак, и слушали, что говорит. Обещал Кергет – где-нибудь да оступится, да оговорится осторожный Атрак. Иначе быть не может! Вот там-то и найдется зацепка жаждущему зацепиться.Так Бунчук-Кумай и поступил. Послал двоих лазутчиков. И те доносили ему обо всем, что делалось в стане Атрака. Но проходили день за днем, а шаруканиды и не помышляли ни о чем таком, что могло бы стать поводом для нападения на них. Тогда Бунчук-Кумай послал еще двоих лазутчиков. И они донесли: «Атрак устраивает охоты на лис».Для Бунчука-Кумая это был повод.Хан собрал своих витязей и спросил их:– Разве может сидеть спокойно лис, когда избивают лисов?А всем было хорошо известно, что Бунчука-Кумая за его хитрость, изворотливость и скрытность давно сравнивали с лисой. И даже звали его иногда не Бунчук-Кумай, а Бунчук Лис. И ответили витязи:– Лис, который вступится, да будет править!Еще им напомнил хан о родинке у себя на правой лопатке и, как уже бывало, сравнил лопатку с высоким холмом власти. И обещал витязям:– Шатры свои раскинете на склонах моего холма. После этих слов мужественные команы сели на коней и вслед за Бунчуком-Кумаем отправились к старому городку Шарукану требовать от Атрака выкуп за охоту на лис.
К тому времени, как прекратились сильные морозы и метели, приехали в Кумай ханы-братья, Атай и Будук. Атай сдержал слово: услышав, что Окот называет игреца ичкин, он вернул игрецу гусли. Однако долго сожалел о сломанном курае, говорил, что лучшего курая ему не удавалось вырезать до сих пор и, говорил, наверное, не удастся вырезать и после.Вместе с Окотом братья ушли на Шарукан. А в аиле Кумай оставили над всеми человека Кергета, потому что после самого хана не было в аиле воина, более достойного власти. И половецкие женщины теплой водой омыли ему ноги и в косицу Кергета вплели золотую нить.Игрец и Эйрик снова переселились в овчарни. Кергет велел им метить овец, и они метили, надрезая им особым образом уши. Вечерами русы-ичкин очищали зерно, перемалывали его в зернотерке и прямо в кизяке пекли пресные лепешки. Наевшись лепешек, игрец брался за гусли. Огрубевшие пальцы его постепенно обрели прежнюю гибкость. И музыка игреца скоро вновь получила добрую славу. Теперь команы часто зазывали Береста в свои дома и кибитки и, внимая его игре, коротали зимнее время. Платили команы щедро – низким поклоном и дружбой. А иногда игрец никуда не хотел идти. В своем углу в овчарне он стелил старый чепрак, садился на него, поджав по-комански ноги, и тихонько трогал-перебирал струны. При этом игрец даже не прислушивался, какая у него получалась музыка. Пока Берест думал о чемнибудь своем, пальцы его думали о своем же. И была чиста и спокойна гусельная музыка игреца. Овцы стояли за жердяной оградкой и косили на Береста глаза и настороженно поводили ушами. Овцы просовывали головы между длинными жердями и тыкались мягкими носами в колени игреца.Так, однажды засидевшись допоздна, Берест сам не заметил, как заснул. И приснилось ему широкое ровное поле – распаханное, но не засеянное. На том поле стояли четыре черных прокопченных чана – как бы на четыре ветра. И в каждом из чанов в неподвижной воде отражалось лицо Яськи. А вернее, четыре разных Яськиных лица. Переходя от чана к чану, игрец легко различил печаль Яськи, ее злость, удивление и радость. Игрец остановился возле радости и захотел пить. Но поблизости не оказалось ковша, поэтому Берест погрузил в воду свои ладони, сложенные лодочкой. И уже совсем было собрался пить, как вдруг увидел, что вода в чане-радости замутилась и вместо красивого улыбающегося лица Яськи там оказался голый бараний череп. Игрец отпрянул от чана – так все было неожиданно. При этом он взмахнул руками и из его рукава выпал маленький сломанный курай. Как он забыл о нем! Берест нагнулся, чтобы поднять курай, да опоздал. Земля здесь была настолько плодородна, что дудочка уже пустила корни и потянулась к солнцу. Однако рос курай не тростниковым стеблем, а стройной березовой ветвью. Тут Берест сумел разглядеть в березке Настку и сказал ей: «С того самого дня я хотел прийти к тебе, а теперь не знаю, хватит ли сил». Тогда молодая береза обняла игреца сильными гибкими ветвями, и он успел увидеть, что это уже не береза, а сама Настка. Только лицо у Настки было чужое, непохожее, как будто на него надели маску. Но руки, стройные и нежные, – это были Насткины руки. И тело принадлежало ей – мягкое, жаркое, как та плодородная земля, прогретая солнцем, на которой они сейчас лежали. Это любимое тело взволновало игреца, от волнения в груди даже зашлось дыхание. И Берест едва не задохнулся, он задыхался – и проснулся оттого, что чьи-то теплые влажные губы крепко зажимали его рот. Кто-то лежал на нем, сжав ему бедра коленями, кто-то горячими неистовыми руками гладил его плечи и грудь, а дыхание, пахнущее кумысом, пьянило, как кумыс. Игрец хотел посмотреть, но ничего не увидел, потому что слабый свет от печки не пробивался сквозь густые пряди волос, спадающие ему на лицо. Игрец приподнял эти пряди и тогда рассмотрел прямо перед собой желтые глаза рыси. Но в них уже не был о и следа ненависти, а были только радость и любовь и еще, может, чуть-чуть безумия.О Яська! Как же она была прекрасна!..– У тебя желтые глаза, – тихо сказал Берест.Яська так же тихо засмеялась.– Однажды я долго смотрела на солнце…И тогда он сделал ей то, что она хотела.
Теперь каждую ночь Яська приходила к игрецу. И они вдвоем походили на тех изможденных людей, вышедших из пустыни, которые едят и все же остаются голодными, пьют и мучимы жаждой. Они обезумели и не думали ни о чем ином, кроме друг друга. Не думали о скором возвращении Бунчука-Кумая, не думали о том, что человек Кергет стал более обычного хмур, не думали также о сотнях всевидящих глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42