Я сам и подарил его Матильде. Возможно, она даже снимает его перед этим Жан-Мишелем, чтобы свитера больше говорили его воображению. И Жан-Мишель кладет свои лапы на ее грудь. О-о! Нет, не лапы… эти длинные, тонкие пальцы, привыкшие прикасаться к тканям, трикотажу, кожам… Бульвар Сен-Жермен бесконечен. Я веду машину почти что с закрытыми глазами. Мне повсюду мерещится Матильда. Улица — как ярко освещенное фотоателье. Сомнений нет, ее любовник — Жан-Мишель!
— Когда он фотографирует, вы с ним находитесь в студии одни?
— Что ты себе вообразил? Есть еще Этьенета…
— Этьенета?
— Наша костюмерша, она же гример и парикмахер… Послушай, Серж, можно подумать, ты никогда не бывал в фотоателье!
— В такого рода фотоателье я не бывал.
— Они ничем не отличаются от всех других.
— А после?
— После чего?
— После пуловеров. Что он заставляет тебя делать потом? Я всматриваюсь в нее. Она отворачивает лицо.
— Спроси его сам.
— А во время сеансов посетителей не бывает?
— О-о! А как же! — И тут же поправляется: — Бывает, но не часто.
— Приятели? Наподобие Леграна и Блондо?
— Да. И несколько подружек.
— И что делают они?
— Что, по-твоему, они могут делать? Смотрят. Она попалась в западню. Я улыбаюсь, но на сердце у меня камень.
— И ты еще меня обзываешь любителем подглядывать!
На сей раз она не возмущается. Она усаживается глубже, прикрывает глаза. Я проезжаю мимо дома. Тут все забито машинами. Придется кружить по кварталу, пока кто-нибудь не отъедет.
— К чему ты клонишь, Серж?
Если бы я знал сам? Когда ей предложили поступить к Мерилю, она меня предупредила. В сущности, мне не в чем ее упрекнуть. Мне следовало предвидеть… Но я и сам тогда искал работу… Маленькая роль то там, то тут. На этом далеко не уедешь… Тогда я еще не мучился от подозрений. Еще не улавливал первых симптомов своей болезни.
— Ты хочешь, чтобы я бросила эту работу?
Как сказать «да» и при этом не потерять ее? Я впервые понимаю, что именно это мне и грозит. Пока что я думал только о Другом. Расправиться бы с Другим! Свободной рукой я ощупью нахожу ее колено. Несколько раз его сжимаю. Когда мы доходим до крайности, ласки заменяют нам слова. В этот момент моя рука говорит ей: «Я несчастен… Когда ты от меня далеко, я перестаю жить… Не покидай меня… а главное, главное, докажи мне, что я ошибаюсь и мои подозрения смехотворны!»
Но тут кто-то отъезжает от тротуара. Ответа не последует. Я путаюсь в скоростях. И чувствую себя униженным от проявленной неловкости.
— Дай мне руль! — говорит Матильда.
— Как-нибудь сам справлюсь.
Наконец я припарковался. Матильда не ждет меня. Она идет впереди. Вот ее-то мне и следует убить. Но я прекрасно знаю, что у меня на это никогда не хватит сил. Всех этих Жан-Мишелей, Роберов и Марселей, вот их — да. А между тем они — только жалкие мотыльки, роящиеся вокруг пламени. Как и я сам! И пока пламя не угаснет, будут налетать все новые.
Я догоняю Матильду у лифта. Кабина тесная. Мы плотно прижимаемся друг к другу. Я заключаю ее в объятия. Она поднимает лицо, подставляет мне губы для поцелуя. Всякий раз у меня такое ощущение, что мы с ней расстались давным-давно. На такие дела память отсутствует. В глубине души я издаю глухой стон.
Глава 2
Ожог я обнаружил несколько позже. Мы занимались любовью: она — с милой снисходительностью, а я — с прилежанием отчаяния. Полное самозабвение ушло в прошлое. Несказанное возбуждение, жгучее желание приобщиться к таинствам любви… то, что воспламеняло пленное божество нашей плоти, оставило нас навсегда. Теперь в момент самозабвения мы наблюдали украдкой друг за другом. Я чувствовал, как она внимательно следит, чтобы я получил удовольствие, и я испытывал желание ранить ее, оставить на ней метку, сжимать ей горло, пока в ее глазах не промелькнет безумие, как бывало прежде. Она предавала меня уже одним тем, что была слишком здравомыслящей. Любовь становится грязью, когда перестаешь терять голову. Да, как раз наш случай.
Когда-то наши необузданные изыски были чисты. Теперь же наши объятия стали кощунством. Но мы еще сохраняли видимость страсти, от которой осталось лишь искусство поцелуев и ласк и молчание из боязни назвать вещи своими именами. Моя рука скользила по ее телу, следовала за изгибом оскверненных грудей, задерживалась на животе, но, как бы я ни усердствовал в поисках следов чужих рук, я уже переставал быть любовником и становился скорее лечащим врачом, который с маниакальным усердием ощупывает пациента, обследуя внушающие подозрения участки кожи. Вот так мои пальцы и нащупали нечто вроде прыщика, волдыря, у самой складки паха. Я зажег свет.
— Погаси, — запротестовала Матильда — Глаза режет.
— Лежи спокойно! Не шевелись!
Я сел рядом с ней. Ее нагота меня больше не волновала. Я грубо раздвинул ей ноги, наклонился. Она с некоторой тревогой следила за моими движениями, приподняв голову от подушки.
— О-о! Пустяк, — сказала она. — Укус комара.
— В таком месте! Ну да, ведь ты ходишь почти что голая!
Нагнувшись еще ниже, я стал внимательно рассматривать волдырь. Нет, на укус не похоже. Это ожог… двух— или трехдневной давности. Покраснение вокруг него уже начинало бледнеть. Тонкая коричневая корочка выделялась на очень белой коже. Ожог от сигареты. Такая странная мысль пришла мне в голову сразу. У Матильды была привычка курить в постели. Она где-то курила, отдыхая от занятий любовью, и горячий пепел упал ей на кожу. Другого объяснения быть не могло. Я покачал головой.
— Да, — пробормотал я. — Это укус. Надо бы помазать бальзамом.
— Оставь, прошу тебя!
Она погасила свет, и я снова улегся рядом. Я был настолько потрясен, что изо всех сил сжал кулаки, чтобы обуздать себя. Я старался контролировать дыхание, постепенно его замедляя, как будто погружался в сон.
— Спишь? — шепнула Матильда.
Я не ответил. Я лежал неподвижно. Я чувствовал, как мои глаза увлажнились и слеза потекла по виску к волосам, надолго оставив раздражающе холодящий след. Зачем бороться? Матильда мне изменяет. Ну и что? Ведь мы живем в такой среде, где господствуют легкие нравы. Откуда у меня такая жестокость? Неужто я все разрушу из-за ее мимолетного увлечения? Одного объяснения нам вполне хватило бы, чтобы снова наладить наши отношения. Но вся беда в том, что я не способен сказать ей по-приятельски: «Мне все известно. Ты его любишь? Правда же, нет? И хватит об этом. Только не начинай снова. Поверь, так будет лучше». Подобная мудрость или, скорее, трусость несомненно придет ко мне с годами, и довольно рано, но уже не с Матильдой. На сколько лет меня осудят? Десять? Пятнадцать? А может, и вообще оправдают! Обычно за преступления на почве страсти взыскивают не строго. Возможно, Матильда будет меня ждать. Но сможет ли пролитая кровь оживить любовь?
Подобные мысли давно роились в моей голове. Я рассуждал сам с собой. Я злился на самого себя. По ночам я клял себя. Днем ненавидел ее. Я упрекал себя за все. За то, что в свои двадцать восемь был еще недорослем без будущего, который бегает по частным урокам, ищет направо и налево любую рольку, цепляясь на ходу за бывших консерваторских однокашников, уже имеющих имя в театре, на телевидении, иногда в кино. «Нет ли чего-нибудь для меня?» — «Да у тебя какая-то клейменая физиономия, бедняга Серж», — звучало как припев. Что в ней такого, в моей физиономии? Она казалась лицом преступника, в особенности когда я не брит. Возможно, из-за крупноватого носа или формы рта — слишком растянутого при тонких губах… или из-за глаз, поражающих голубизной. Наверняка в ней было нечто такое, в чем я не отдавал себе полного отчета. «Мой казак», — первое время говорила Матильда. А между тем мои предки были такими же французами, как и ее, уже два поколения кряду. Правда заключалась в том, что мне не везло. Я написал роман, который, по мнению многих, был не так уж и плох. Но он появился на свет в начале мая шестьдесят восьмого [], и его смело шквалом майских событий. Он прошел незамеченным. Не принес мне ни гроша. У Матильды же, наоборот, был хороший старт. Вначале она снималась в рекламных роликах. Долгое время успешно держалась на новой марке стирального порошка, затем на модном шампуне. Мне это было не очень по душе, но жить-то надо. Появились деньги. Впрочем, уходили они так же легко, как приходили. Мало-помалу мы приобрели привычку жить каждый сам по себе. Все это, разумеется, ужасно банально! Мы ощущаем любовь как живое существо. Она существует. Есть я, есть ты, есть наша любовь, как говорят, есть Бог Отец, Бог Сын и Бог Святой Дух. Это само собой разумеется. Она тут, живая, на вечные времена. Никакой необходимости за ней присматривать. И вот она ускользает от тебя без предупреждения!
Матильда спит рядышком. Она спит! Ей нужно было разлюбить меня, чтобы иметь мужество спать! Я этого не понимаю: или она принимает меня за последнего идиота, хотя знает, до какой степени я недоверчив, или же ей все безразлично, с тех пор как она околдована другим. Совершенно очевидно, мы медленно движемся к разрыву, к взрыву, который разрушит нас обоих. В гневе я не узнаю сам себя. А мой гнев нарастает! У меня в руках пульсирует кровь гнева; во рту — желчь гнева; в животе — нервы гнева, туже и туже сворачивающиеся в узел. Я вас проучу, клянусь!…
Часы проходят. Время от времени Матильда переворачивается на другой бок. Иногда она протягивает в мою сторону руку, которая ищет того, кто разделяет с ней ложе. Я отодвигаюсь. Это верно — я старомоден. Как страдание! Завтра… да что я говорю… сегодня утром… сейчас же… я пойду следом за ней, я ее не отпущу. А если она ускользнет от меня и на сей раз, я обращусь к частному детективу. Сколько бы мне это ни стоило! Я должен удостовериться!
Я слышу первых стрижей. Я так и не сомкнул глаз. В спальню проникает нежнейший утренний свет, он исходит от всего белого — от занавесок, моей сорочки, брошенной на стул, и вскоре начинает исходить от тела Матильды. Я столько пережил за эту ночь, что чувствую себя пустым внутри, как высохшее дерево. Я не более чем взгляд, который медленно скользит по ней. Наконец я тоже засыпаю, устав от долгого созерцания. Меня будит шум душа. Времени почти десять. В моей голове все разложилось по полочкам: подозрения… волдырь… частный детектив… Приступим! Я бесшумно беру записную книжку из пиджака и снова ложусь в постель. Вот уже месяц, как я заношу туда все ее передвижения. Сегодня у нас четверг. Этот ожог, похоже, можно отнести к прошлому понедельнику, потому что в воскресенье у Матильды еще ничего не было — уж это я хорошо знаю. Понедельник — это точно. Она сказала, что поедет навестить отца. Я про это забыл. Он живет в Морет-сюр-Луан. Бывший железнодорожник, сейчас на пенсии. Поскольку у него грудная жаба и он живет один, Матильда его частенько навещает. По крайней мере, так она утверждает. Теперь у меня все основания думать, что она лжет. На этого старого железнодорожника можно свалить все, что угодно! Я мог бы позвонить ему по телефону, но он предупредит Матильду… Во вторник с десяти до семнадцати работа у Мериля. Это как-то не согласуется одно с другим. А впрочем, почему бы и нет? Поскольку в фотоателье постоянно толкутся посетители, любовники вынуждены встречаться в другое время и в другом месте. И вполне возможно, вне Парижа, во избежание нежелательных столкновений. Это если допустить, что речь идет именно о Мериле! Среда: все утро у парикмахера. Обед с подругой, некой Ивонн. Затем кино: фильм «Зэт», на Елисейских полях. В семь вечера коктейль у Гаравана. Она выходит из ванной, завернувшись в свой голубой махровый халат.
— Ну что, мой цыпленочек… ты не приготовил кофе? Что с тобой? Плохо спал?
— Устал немного.
Я прячу под подушку записную книжку. Потягиваюсь. Зеваю. Лениво встаю с постели и, как только она уходит на кухню, быстро кладу книжку на место и одеваюсь. Сую револьвер в свою папку с документами. Запах кофе вызывает у меня отвращение. Никакого желания есть. Я спускаюсь за почтой.
Как правило, в почтовом ящике одни счета. Сегодня утром их больше обычного… Электричество, просроченная квартирная плата, счет из автомастерской… Меня балуют. Я вскрываю конверт мастерской. С меня причитается сто тридцать франков. Это уж слишком. Свечи… смазка… мойка… смена масла. Мои глаза перепрыгивают на дату. 6 июня. В прошлую субботу. При смене масла на радиатор приклеивают бумажку с указанием километража. Вот способ сразу установить, ездила она к отцу или нет. Я выбегаю на улицу. Ее «симка» стоит неподалеку. Я прикладываю руку козырьком к стеклу, чтобы не отсвечивало. Я очень четко вижу цифру на счетчике: 29 230. Впрочем, ведь у меня остались в кармане ее ключи. Я проникаю в машину. Правильно. 29 230. Я орудую рычагом, поднимающим капот. Наклейка тут, как и положено. 29 205. С воскресенья машина прошла двадцать пять километров. Если бы Матильда ездила в Морет, счетчик показывал бы на сто пятьдесят километров больше. Значит, в понедельник… Ах! Какая же мучительная боль!
Я возвращаюсь к себе. Машинально держусь за бок. Швыряю счета на стол, среди чашек и ломтиков поджаренного хлеба. Матильда одета, накрашена, уже готова бежать к другому. Она поднимает глаза — ее глаза такие темные, что похожи на черную воду бездонного колодца.
— И много набежало? — спрашивает она.
— Само собой.
Она вскрывает два других конверта, подсчитывает сумму, барабаня пальцами по столу.
— Почти сто тысяч, — сообщает она. — Ума не приложу, где нам их взять. В конце концов, как у нас это получается, Серж? Ведь мы с тобой неплохо зарабатываем.
— Зарабатываешь ты!
— Ты, я — это одно и то же… Ну и дерут же они в автомастерской!
Она говорит совершенно спокойно и так естественно, что я на секунду задаюсь вопросом: «А что, если я ошибаюсь? Что, если даю волю своему воображению и позволяю ему себя дурачить?» Однако цифры говорят сами за себя: 29 230, 29 205. Я с отвращением намазываю хлеб маслом.
— Скоро ты опять поедешь в Морет?
— Почему ты меня об этом спрашиваешь?
— Просто так.
В ближайшие дни я буду довольно плотно занят на студии. Так что момент подходящий.
— Может быть, в субботу. Сразу после того, как Жан-Мишель закончит снимать новую коллекцию. Матильда жадно откусывает от своего ломтика. Она все делает с жадностью.
— Как себя чувствует твой отец? Кажется, я забыл тебя спросить, как у него дела.
— Да. Он чувствует себя неплохо. Лгунья!
— Больше всего его удручает невозможность заниматься садом. Мы немножко прошлись, только до вокзала, естественно. Забавно, что он не утратил страсти к поездам!
Я восхищаюсь ею. Искренне восхищаюсь. На ее лице ни капли смущения; ни разу не дрогнули ресницы. Но она не задерживается на теме, которая угрожает стать опасной.
— А ты?.. Что у тебя намечено на сегодня? Самое поразительное, что я смущаюсь, как будто виновный — я сам.
— То-то и оно… У меня намечен обед с Бертье. Возможно, у него найдется кое-что для меня в его новой пьесе.
— Вот было бы здорово! Она ставит на стол чашку, встает, ласково треплет мне волосы.
— Постарайся, чтобы получилось. Я скрещу пальцы на счастье. Увидимся вечером, цыпленочек. Последний штрих губной помады, последний удовлетворенный взгляд на себя.
— Мои ключи!
Я бросаю ей ключи от машины. Хлопает дверь. Половина одиннадцатого. У меня есть время. Я мою чашки и блюдца. Грызу кусочек сахара. И не перестаю думать об ожоге. Это правда, что у некоторых укусов такой же вид. По квартире летают комары. Они залетают из Люксембургского сада. Не могу же я поймать комара и заставить его меня укусить, чтобы сравнить?! Нет, зато я могу… Это может быть болезненно… однако менее, чем неуверенность.
Я раздеваюсь догола. Закуриваю сигарету. Ложусь. Неправильная поза — так пепел упадет мне на грудь. Значит, она не лежала, а сидела. Несомненно, опершись на подушки. Или же… или же курил другой. Я опять отчетливо вижу ожог. Да, он мог произойти только от прямого прикосновения сигареты. Неловкое движение… Мужчина протянул руку, раскаленный кончик сигареты коснулся ее бедра. При таком варианте надо предположить, что они лежали рядом… Он справа от нее. Она наверняка предпочла левую сторону постели, как и дома.
Я укладываюсь на спину. Упираюсь рукой себе в бок, и если забыть, что в руке у меня сигарета, то все объясняется просто. Но эксперимент еще не закончен. Я закрываю глаза. Терпеть не могу физической боли. Кончиками пальцев левой руки я нащупываю верх своего бедра и легонько прижимаю к нему сигарету. Острая стреляющая боль… Нелегко заглянуть самому себе в этот уголок. Я сгибаюсь так, что хрустят позвонки, и вижу красноватый волдырь. Так оно и есть — один к одному. Я выпрямляюсь в изнеможении. Боль вполне выносимая. Что нестерпимо, так это картина двух сблизившихся тел, такое наглядное воспроизведение любовной сцены… «Ах! Я тебе сделал больно, дорогая. Прости меня. Дай-ка…»
Он приближает губы к ожогу, а на кровати корчусь я сам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17
— Когда он фотографирует, вы с ним находитесь в студии одни?
— Что ты себе вообразил? Есть еще Этьенета…
— Этьенета?
— Наша костюмерша, она же гример и парикмахер… Послушай, Серж, можно подумать, ты никогда не бывал в фотоателье!
— В такого рода фотоателье я не бывал.
— Они ничем не отличаются от всех других.
— А после?
— После чего?
— После пуловеров. Что он заставляет тебя делать потом? Я всматриваюсь в нее. Она отворачивает лицо.
— Спроси его сам.
— А во время сеансов посетителей не бывает?
— О-о! А как же! — И тут же поправляется: — Бывает, но не часто.
— Приятели? Наподобие Леграна и Блондо?
— Да. И несколько подружек.
— И что делают они?
— Что, по-твоему, они могут делать? Смотрят. Она попалась в западню. Я улыбаюсь, но на сердце у меня камень.
— И ты еще меня обзываешь любителем подглядывать!
На сей раз она не возмущается. Она усаживается глубже, прикрывает глаза. Я проезжаю мимо дома. Тут все забито машинами. Придется кружить по кварталу, пока кто-нибудь не отъедет.
— К чему ты клонишь, Серж?
Если бы я знал сам? Когда ей предложили поступить к Мерилю, она меня предупредила. В сущности, мне не в чем ее упрекнуть. Мне следовало предвидеть… Но я и сам тогда искал работу… Маленькая роль то там, то тут. На этом далеко не уедешь… Тогда я еще не мучился от подозрений. Еще не улавливал первых симптомов своей болезни.
— Ты хочешь, чтобы я бросила эту работу?
Как сказать «да» и при этом не потерять ее? Я впервые понимаю, что именно это мне и грозит. Пока что я думал только о Другом. Расправиться бы с Другим! Свободной рукой я ощупью нахожу ее колено. Несколько раз его сжимаю. Когда мы доходим до крайности, ласки заменяют нам слова. В этот момент моя рука говорит ей: «Я несчастен… Когда ты от меня далеко, я перестаю жить… Не покидай меня… а главное, главное, докажи мне, что я ошибаюсь и мои подозрения смехотворны!»
Но тут кто-то отъезжает от тротуара. Ответа не последует. Я путаюсь в скоростях. И чувствую себя униженным от проявленной неловкости.
— Дай мне руль! — говорит Матильда.
— Как-нибудь сам справлюсь.
Наконец я припарковался. Матильда не ждет меня. Она идет впереди. Вот ее-то мне и следует убить. Но я прекрасно знаю, что у меня на это никогда не хватит сил. Всех этих Жан-Мишелей, Роберов и Марселей, вот их — да. А между тем они — только жалкие мотыльки, роящиеся вокруг пламени. Как и я сам! И пока пламя не угаснет, будут налетать все новые.
Я догоняю Матильду у лифта. Кабина тесная. Мы плотно прижимаемся друг к другу. Я заключаю ее в объятия. Она поднимает лицо, подставляет мне губы для поцелуя. Всякий раз у меня такое ощущение, что мы с ней расстались давным-давно. На такие дела память отсутствует. В глубине души я издаю глухой стон.
Глава 2
Ожог я обнаружил несколько позже. Мы занимались любовью: она — с милой снисходительностью, а я — с прилежанием отчаяния. Полное самозабвение ушло в прошлое. Несказанное возбуждение, жгучее желание приобщиться к таинствам любви… то, что воспламеняло пленное божество нашей плоти, оставило нас навсегда. Теперь в момент самозабвения мы наблюдали украдкой друг за другом. Я чувствовал, как она внимательно следит, чтобы я получил удовольствие, и я испытывал желание ранить ее, оставить на ней метку, сжимать ей горло, пока в ее глазах не промелькнет безумие, как бывало прежде. Она предавала меня уже одним тем, что была слишком здравомыслящей. Любовь становится грязью, когда перестаешь терять голову. Да, как раз наш случай.
Когда-то наши необузданные изыски были чисты. Теперь же наши объятия стали кощунством. Но мы еще сохраняли видимость страсти, от которой осталось лишь искусство поцелуев и ласк и молчание из боязни назвать вещи своими именами. Моя рука скользила по ее телу, следовала за изгибом оскверненных грудей, задерживалась на животе, но, как бы я ни усердствовал в поисках следов чужих рук, я уже переставал быть любовником и становился скорее лечащим врачом, который с маниакальным усердием ощупывает пациента, обследуя внушающие подозрения участки кожи. Вот так мои пальцы и нащупали нечто вроде прыщика, волдыря, у самой складки паха. Я зажег свет.
— Погаси, — запротестовала Матильда — Глаза режет.
— Лежи спокойно! Не шевелись!
Я сел рядом с ней. Ее нагота меня больше не волновала. Я грубо раздвинул ей ноги, наклонился. Она с некоторой тревогой следила за моими движениями, приподняв голову от подушки.
— О-о! Пустяк, — сказала она. — Укус комара.
— В таком месте! Ну да, ведь ты ходишь почти что голая!
Нагнувшись еще ниже, я стал внимательно рассматривать волдырь. Нет, на укус не похоже. Это ожог… двух— или трехдневной давности. Покраснение вокруг него уже начинало бледнеть. Тонкая коричневая корочка выделялась на очень белой коже. Ожог от сигареты. Такая странная мысль пришла мне в голову сразу. У Матильды была привычка курить в постели. Она где-то курила, отдыхая от занятий любовью, и горячий пепел упал ей на кожу. Другого объяснения быть не могло. Я покачал головой.
— Да, — пробормотал я. — Это укус. Надо бы помазать бальзамом.
— Оставь, прошу тебя!
Она погасила свет, и я снова улегся рядом. Я был настолько потрясен, что изо всех сил сжал кулаки, чтобы обуздать себя. Я старался контролировать дыхание, постепенно его замедляя, как будто погружался в сон.
— Спишь? — шепнула Матильда.
Я не ответил. Я лежал неподвижно. Я чувствовал, как мои глаза увлажнились и слеза потекла по виску к волосам, надолго оставив раздражающе холодящий след. Зачем бороться? Матильда мне изменяет. Ну и что? Ведь мы живем в такой среде, где господствуют легкие нравы. Откуда у меня такая жестокость? Неужто я все разрушу из-за ее мимолетного увлечения? Одного объяснения нам вполне хватило бы, чтобы снова наладить наши отношения. Но вся беда в том, что я не способен сказать ей по-приятельски: «Мне все известно. Ты его любишь? Правда же, нет? И хватит об этом. Только не начинай снова. Поверь, так будет лучше». Подобная мудрость или, скорее, трусость несомненно придет ко мне с годами, и довольно рано, но уже не с Матильдой. На сколько лет меня осудят? Десять? Пятнадцать? А может, и вообще оправдают! Обычно за преступления на почве страсти взыскивают не строго. Возможно, Матильда будет меня ждать. Но сможет ли пролитая кровь оживить любовь?
Подобные мысли давно роились в моей голове. Я рассуждал сам с собой. Я злился на самого себя. По ночам я клял себя. Днем ненавидел ее. Я упрекал себя за все. За то, что в свои двадцать восемь был еще недорослем без будущего, который бегает по частным урокам, ищет направо и налево любую рольку, цепляясь на ходу за бывших консерваторских однокашников, уже имеющих имя в театре, на телевидении, иногда в кино. «Нет ли чего-нибудь для меня?» — «Да у тебя какая-то клейменая физиономия, бедняга Серж», — звучало как припев. Что в ней такого, в моей физиономии? Она казалась лицом преступника, в особенности когда я не брит. Возможно, из-за крупноватого носа или формы рта — слишком растянутого при тонких губах… или из-за глаз, поражающих голубизной. Наверняка в ней было нечто такое, в чем я не отдавал себе полного отчета. «Мой казак», — первое время говорила Матильда. А между тем мои предки были такими же французами, как и ее, уже два поколения кряду. Правда заключалась в том, что мне не везло. Я написал роман, который, по мнению многих, был не так уж и плох. Но он появился на свет в начале мая шестьдесят восьмого [], и его смело шквалом майских событий. Он прошел незамеченным. Не принес мне ни гроша. У Матильды же, наоборот, был хороший старт. Вначале она снималась в рекламных роликах. Долгое время успешно держалась на новой марке стирального порошка, затем на модном шампуне. Мне это было не очень по душе, но жить-то надо. Появились деньги. Впрочем, уходили они так же легко, как приходили. Мало-помалу мы приобрели привычку жить каждый сам по себе. Все это, разумеется, ужасно банально! Мы ощущаем любовь как живое существо. Она существует. Есть я, есть ты, есть наша любовь, как говорят, есть Бог Отец, Бог Сын и Бог Святой Дух. Это само собой разумеется. Она тут, живая, на вечные времена. Никакой необходимости за ней присматривать. И вот она ускользает от тебя без предупреждения!
Матильда спит рядышком. Она спит! Ей нужно было разлюбить меня, чтобы иметь мужество спать! Я этого не понимаю: или она принимает меня за последнего идиота, хотя знает, до какой степени я недоверчив, или же ей все безразлично, с тех пор как она околдована другим. Совершенно очевидно, мы медленно движемся к разрыву, к взрыву, который разрушит нас обоих. В гневе я не узнаю сам себя. А мой гнев нарастает! У меня в руках пульсирует кровь гнева; во рту — желчь гнева; в животе — нервы гнева, туже и туже сворачивающиеся в узел. Я вас проучу, клянусь!…
Часы проходят. Время от времени Матильда переворачивается на другой бок. Иногда она протягивает в мою сторону руку, которая ищет того, кто разделяет с ней ложе. Я отодвигаюсь. Это верно — я старомоден. Как страдание! Завтра… да что я говорю… сегодня утром… сейчас же… я пойду следом за ней, я ее не отпущу. А если она ускользнет от меня и на сей раз, я обращусь к частному детективу. Сколько бы мне это ни стоило! Я должен удостовериться!
Я слышу первых стрижей. Я так и не сомкнул глаз. В спальню проникает нежнейший утренний свет, он исходит от всего белого — от занавесок, моей сорочки, брошенной на стул, и вскоре начинает исходить от тела Матильды. Я столько пережил за эту ночь, что чувствую себя пустым внутри, как высохшее дерево. Я не более чем взгляд, который медленно скользит по ней. Наконец я тоже засыпаю, устав от долгого созерцания. Меня будит шум душа. Времени почти десять. В моей голове все разложилось по полочкам: подозрения… волдырь… частный детектив… Приступим! Я бесшумно беру записную книжку из пиджака и снова ложусь в постель. Вот уже месяц, как я заношу туда все ее передвижения. Сегодня у нас четверг. Этот ожог, похоже, можно отнести к прошлому понедельнику, потому что в воскресенье у Матильды еще ничего не было — уж это я хорошо знаю. Понедельник — это точно. Она сказала, что поедет навестить отца. Я про это забыл. Он живет в Морет-сюр-Луан. Бывший железнодорожник, сейчас на пенсии. Поскольку у него грудная жаба и он живет один, Матильда его частенько навещает. По крайней мере, так она утверждает. Теперь у меня все основания думать, что она лжет. На этого старого железнодорожника можно свалить все, что угодно! Я мог бы позвонить ему по телефону, но он предупредит Матильду… Во вторник с десяти до семнадцати работа у Мериля. Это как-то не согласуется одно с другим. А впрочем, почему бы и нет? Поскольку в фотоателье постоянно толкутся посетители, любовники вынуждены встречаться в другое время и в другом месте. И вполне возможно, вне Парижа, во избежание нежелательных столкновений. Это если допустить, что речь идет именно о Мериле! Среда: все утро у парикмахера. Обед с подругой, некой Ивонн. Затем кино: фильм «Зэт», на Елисейских полях. В семь вечера коктейль у Гаравана. Она выходит из ванной, завернувшись в свой голубой махровый халат.
— Ну что, мой цыпленочек… ты не приготовил кофе? Что с тобой? Плохо спал?
— Устал немного.
Я прячу под подушку записную книжку. Потягиваюсь. Зеваю. Лениво встаю с постели и, как только она уходит на кухню, быстро кладу книжку на место и одеваюсь. Сую револьвер в свою папку с документами. Запах кофе вызывает у меня отвращение. Никакого желания есть. Я спускаюсь за почтой.
Как правило, в почтовом ящике одни счета. Сегодня утром их больше обычного… Электричество, просроченная квартирная плата, счет из автомастерской… Меня балуют. Я вскрываю конверт мастерской. С меня причитается сто тридцать франков. Это уж слишком. Свечи… смазка… мойка… смена масла. Мои глаза перепрыгивают на дату. 6 июня. В прошлую субботу. При смене масла на радиатор приклеивают бумажку с указанием километража. Вот способ сразу установить, ездила она к отцу или нет. Я выбегаю на улицу. Ее «симка» стоит неподалеку. Я прикладываю руку козырьком к стеклу, чтобы не отсвечивало. Я очень четко вижу цифру на счетчике: 29 230. Впрочем, ведь у меня остались в кармане ее ключи. Я проникаю в машину. Правильно. 29 230. Я орудую рычагом, поднимающим капот. Наклейка тут, как и положено. 29 205. С воскресенья машина прошла двадцать пять километров. Если бы Матильда ездила в Морет, счетчик показывал бы на сто пятьдесят километров больше. Значит, в понедельник… Ах! Какая же мучительная боль!
Я возвращаюсь к себе. Машинально держусь за бок. Швыряю счета на стол, среди чашек и ломтиков поджаренного хлеба. Матильда одета, накрашена, уже готова бежать к другому. Она поднимает глаза — ее глаза такие темные, что похожи на черную воду бездонного колодца.
— И много набежало? — спрашивает она.
— Само собой.
Она вскрывает два других конверта, подсчитывает сумму, барабаня пальцами по столу.
— Почти сто тысяч, — сообщает она. — Ума не приложу, где нам их взять. В конце концов, как у нас это получается, Серж? Ведь мы с тобой неплохо зарабатываем.
— Зарабатываешь ты!
— Ты, я — это одно и то же… Ну и дерут же они в автомастерской!
Она говорит совершенно спокойно и так естественно, что я на секунду задаюсь вопросом: «А что, если я ошибаюсь? Что, если даю волю своему воображению и позволяю ему себя дурачить?» Однако цифры говорят сами за себя: 29 230, 29 205. Я с отвращением намазываю хлеб маслом.
— Скоро ты опять поедешь в Морет?
— Почему ты меня об этом спрашиваешь?
— Просто так.
В ближайшие дни я буду довольно плотно занят на студии. Так что момент подходящий.
— Может быть, в субботу. Сразу после того, как Жан-Мишель закончит снимать новую коллекцию. Матильда жадно откусывает от своего ломтика. Она все делает с жадностью.
— Как себя чувствует твой отец? Кажется, я забыл тебя спросить, как у него дела.
— Да. Он чувствует себя неплохо. Лгунья!
— Больше всего его удручает невозможность заниматься садом. Мы немножко прошлись, только до вокзала, естественно. Забавно, что он не утратил страсти к поездам!
Я восхищаюсь ею. Искренне восхищаюсь. На ее лице ни капли смущения; ни разу не дрогнули ресницы. Но она не задерживается на теме, которая угрожает стать опасной.
— А ты?.. Что у тебя намечено на сегодня? Самое поразительное, что я смущаюсь, как будто виновный — я сам.
— То-то и оно… У меня намечен обед с Бертье. Возможно, у него найдется кое-что для меня в его новой пьесе.
— Вот было бы здорово! Она ставит на стол чашку, встает, ласково треплет мне волосы.
— Постарайся, чтобы получилось. Я скрещу пальцы на счастье. Увидимся вечером, цыпленочек. Последний штрих губной помады, последний удовлетворенный взгляд на себя.
— Мои ключи!
Я бросаю ей ключи от машины. Хлопает дверь. Половина одиннадцатого. У меня есть время. Я мою чашки и блюдца. Грызу кусочек сахара. И не перестаю думать об ожоге. Это правда, что у некоторых укусов такой же вид. По квартире летают комары. Они залетают из Люксембургского сада. Не могу же я поймать комара и заставить его меня укусить, чтобы сравнить?! Нет, зато я могу… Это может быть болезненно… однако менее, чем неуверенность.
Я раздеваюсь догола. Закуриваю сигарету. Ложусь. Неправильная поза — так пепел упадет мне на грудь. Значит, она не лежала, а сидела. Несомненно, опершись на подушки. Или же… или же курил другой. Я опять отчетливо вижу ожог. Да, он мог произойти только от прямого прикосновения сигареты. Неловкое движение… Мужчина протянул руку, раскаленный кончик сигареты коснулся ее бедра. При таком варианте надо предположить, что они лежали рядом… Он справа от нее. Она наверняка предпочла левую сторону постели, как и дома.
Я укладываюсь на спину. Упираюсь рукой себе в бок, и если забыть, что в руке у меня сигарета, то все объясняется просто. Но эксперимент еще не закончен. Я закрываю глаза. Терпеть не могу физической боли. Кончиками пальцев левой руки я нащупываю верх своего бедра и легонько прижимаю к нему сигарету. Острая стреляющая боль… Нелегко заглянуть самому себе в этот уголок. Я сгибаюсь так, что хрустят позвонки, и вижу красноватый волдырь. Так оно и есть — один к одному. Я выпрямляюсь в изнеможении. Боль вполне выносимая. Что нестерпимо, так это картина двух сблизившихся тел, такое наглядное воспроизведение любовной сцены… «Ах! Я тебе сделал больно, дорогая. Прости меня. Дай-ка…»
Он приближает губы к ожогу, а на кровати корчусь я сам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17