- Чарли, - голос Норы доносился издалека, с порога замка. - четыре года назад, - послышался слабый стон. - Четыре года назад: Гринвуд сгорел дотла.
Я бросился к выходу.
- Что?! - вскричал я.
- Сгорел. Четыре года назад. До основания, - сказала она.
Я отошёл на три шага назад, посмотрел на стены, окна.
- Нора, но вот же он, целёхонький!
- Нет, Чарли, это не Гринвуд.
Я потрогал серые камни, красные кирпичи, зелёный плющ. Провёл рукой по испанской резьбе на входной двери.
- Не может быть, - сказал я в ужасе.
- Может, - отозвалась Нора, - Всё новое, сверху донизу. Новое, Чарли. Новое. Новёхонькое.
- И ДВЕРЬ?
- Да, прислали в прошлом году из Мадрида.
- И мощёные дорожки?
- Да, камень добыли близ Дублина два года назад. А окна привезли их Уотерфорда весной.
Я вошёл в дом.
- А паркет?
- Отделан во Франции, прислали прошлой осенью.
- Ну: ну, а ГОБЕЛЕН?
- Соткан недалеко от Парижа, а в апреле повесили.
- Но он же как ДВЕ КАПЛИ: Нора!
- Чтобы сделать копии с мраморных медальонов, я ездила в Грецию. Хрустальную ветрину тоже заказала, в Реймсе.
- А как же библиотека?!
- Все книги до единой переплетены и оттиснуты золотом заново и расставлены на такие же книжные полки. Одна библиотека мне влетела в сто тысяч фунтов.
- Как две капли, Нора, - воскликнул я. - Боже, как две капли.
Мы стояли в библиотеке. Я ткнул пальцем в серебрянный сигарный ящик флорентийской работы.
- Ну уж его-то вы наверняка вытащили из огня!
- Нет, нет. Я же художник. Я запомнила, как он выглядел, сделала эскиз, отвезла во Флоренцию. В июле подделка была готова.
- А Гейнсборо!?
- Присмотрись повнимательнее! Это Фритци сработал. Фритци, ну тот самый, махровый битник с Монмарта, помнишь, художник. Он заляпает краской холст, потом делает из него воздушного змея и запускает в небо, а ветер с дождём творят за него красоту. Потом он продаёт эту картину за сумасшедшую цену. Так вот, оказывается, Фритци в тайне поклоняется Гейнсборо. Он меня убъёт, если узнает, что я проболталась. Эти "Девы" написаны им по памяти. ЗДОРОВО?
- Здорово, здорово! Боже мой, Нора, неужели всё это правда?
- Как бы мне хотелось, чтобы это было ложью. Ты, наверное, думаешь, я спятила? Ведь у тебя мелькнула такая мысль? Чарли, ты веришь в добро и зло? Я не верила. Я как-то сразу постарела, увяла. Мне стукнуло сорок. Эти сорок стукнули меня как локомотив. Ты знаешь, мне кажется замок САМ СЕБЯ уничтожил.
- Как ты сказала, сам?.. себя?
Она прошлась, заглядывая в комнаты, где уже начинали сгущаться сумеречные тени.
- Мне было восемнадцать, когда мне привалило богатство. Если мне напоминали о Стыде, я отвечала "Чепуха!". Если призывали к Совести, я кричала в ответ: "Чушь собачья!". Но в те годы чаша была пуста. С той поры много всяких помоев вылилось на меня, и вот, к своему ужасу, я обнаружила, что стою в этой чаше по уши в старой грязи. Теперь я знаю, что на свете есть и совесть и стыд.
Я ношу в себе память о тысяче молодых мужчин, Чарльз.
Они врезались в мою память и погребены в ней. Когда они уходили из моей жизни, Чарльз, мне казалось, они уходят навсегда. Это теперь я наверняка знаю, ни один из них не исчезал бесследно, от кого оставалась сладостная боль, от кого рана. Боже, как я упивалась этой болью, наслаждалась этими ранами. До чего ж мне было хорошо, когда меня терзали, мучили. Я думала, что время и путешествия исцелят меня, сотрут следы железных объятий. Но теперь я вижу - на мне сплошь чужие отпечатки. Чак, на мне живого места нет, я стала словно дактилоскопическая карта ФБР, я вся исперщена отпечатками пальцев, как египетский свиток значками. Сколько шикарных мужчин вонзались и перепахивали меня, и казалось, никогда не будет мне за это наказания. Так вот же оно. Я запятнала весь дом, осквернила его. Словно изрыгнутые из чрева подземки, мои друзья, которые не признавали ни стыда, ни совести, битком набивались в мой дом и массой потной плоти растекались, пожирали взасос, наслаждаясь воплями и мучениями своих жертв, крики рикошетом отскакивали от стен. Замок приступом брали убийцы, Чарльз, каждый приходил за тем, чтобы убивать своим коротким мечом одиночество другого. А что он приобретал? Лишь минутное вожделение, стоны.
Вряд ли в этом доме жил хоть один счастливый человек, теперь я понимаю это, Чарльз.
Хотя, конечно, ВИДИМОСТЬ счастья была. Ещё бы, когда вокруг столько хохота, столько вина, в каждой постели человеческий бутерброд, и мясцо такое розовенькое, что так и подмывает цапнуть. И думаешь: "Расчудесно-то как! Вот это веселье!"
Но всё это ложь, Чарли, мы-то с тобой знаем, а дом глотал эту ложь и при мне, и при папе, и при дедушке, и до него: В доме всегда жилось весело, читай, кошмарно. Убийцы калечили в этих стенах друг друга лет двести, а то и больше. Все стены отсырели, дверные ручки липнут к пальцам. Лето на холсте у Гейнсборо увяло. А убийцы приходили и уходили, оставляя после себя одну только грязь да грязную память о себе. И всё это скапливалось в доме.
Что будет, если наглотаешься такой грязи, а, Чарли? Ведь стошнит?
Моя собственная жизнь как рвотное. Я подавилась своим прошлым.
Так же и с домом.
И вот однажды я, доведённая до отчаяния, под ярмом своих грехов, наконец услышала, как одно старое зло трётся о другое и шуршит в постелях на мансарде. И от случайной искры занялся весь дом. Сначала я услышала, как пожар хозяйничает в библиотеке и поглощает мои книги, потом послышалось, как огонь хлещет вина в подвале. Но я уже вылезла из окна и спускалась вниз по плющу. Мы собрались с прислугой на лужайке, позаимствовали из сторожки шампанское и бисквиты и устроили пикник на берегу озера.
Было четыре утра. Пожарные приехали из города к пяти, только для того, чтобы полюбоваться, как рушится кровля и фонтаны искр бьют выше неба и бледной луны. Мы угостили их шампанским и смотрели, как догорает Гринвуд. На рассвете здесь было пепелищею
Ему не оставалось ничего другого, как покончить с собой. А? Как ты думаешь, Чарли? Он столько натерпелся от моей родни и меня.
Мы стояли в холодном холле. Я наконец пришёл в себя.
- Да, Нора, пожалуй.
Мы зашли в библиотеку, Нора достала кипу чертежей и стопку тетрадей.
- И вот тогда, Чарли, я вдохновилась идеей: отстроить Гринвуд заново, собрать его по кусочкам, возродить птицу Феникс из пепла. И чтобы никто не прознал о его гибели, ни ты, ни кто другой в мире, пусть остаются в неведении. Слишком велика моя вина перед замком. Хорошо всё-таки быть богатой. Можно подкупить пожарников шампанским, а местную прессу - четырьмя ящиками джина. О том, что от Гринвуда остались одни головешки, знали только в округе, в радиусе мили. Будет ещё время поведать обо всём миру. А сейчас за работу! Я умчалась в Дублин к своему адвокату, у которого папа хранил чертежи замка. Мы просиживали с моим секретарём, месяцами разглядывая головоломки с греческими лампами и римской черепицей. Я закрывала глаза и припоминала дюйм за дюймом детали каждого гобелена, каждую каёмочку, интерьеры в стиле рококо с их завитушками, все-все бронзовые финтифлюшки, подставку для дров в камине, рисунок на щитках выключателей, вёдра для золы и дверные ручки. И когда был составлен список из тридцати тысяч наименований, я привезла сюда самолётом плотников из Эдинбурга, мастеров по укладке черепицы из Сиены, каменотёсов из Перуджи. Четыре года они стучали молотками, прибивали, укладывали облицовку. Дело двигалось, Чарли, а я тем временем бродила, слонялась по фабрике, что близ Парижа, и смотрела, как паучки ткут для меня ковры и гобелены. Гонялась за лисами в Уотерфорде, где для меня выдували стекло.
Я даже не знаю, Чарли, когда, кому ещё удавалось такое. Мы же построили всё как было. Говорят: "Забудь прошлое", "Пусть сгинет!". А я думала: нет, Гринвуд должен стоять как стоял. Только теперь у старого на вид Гринвуда будет одно преимущество, он будет поистине новым. Хорошее, доброе начало, думала я. Когда я восстанавливала Гринвуд, я жила тихо, не пускаясь ни в какие авантюры. Моё предприятие уже само по себе было авантюрой.
Когда я возродила дом, мне казалось, я сама родилась заново. Я подарила дому вторую жизнь, а себе радость. Я думала, наконец-то в Гринвуде поселилтся счастливый человек.
И вот две недели назад всё было завершено, отесали последний камень, уложили последнюю плитку.
Я разослала приглашения во все концы света. Чарли, вчера вечером все съехались сюда: целая стая львов из Нью-Йорка, мужчины хоть куда, от них веяло ароматом хлебного дерева - дерева жизни, компания быстроногих афинских мальчиков, негритянский кордебалет из Иоганесбурга, три сицилийских бандита, а может, актёра. Семнадцать скрипачек; когда они бросают смычки и задирают юбки, с ними можно делать что угодно. Четыре чемпиона игры в поло. Один чемпион по теннису, чтобы разогнать мне немножко кровь по жилам. Один очень милый поэт, француз. Ах, Чарльз, должна была состояться пышная церемония открытия Замка Феникс, владелица Нора Гриндон. Откуда же нам было знать, что мы окажемся неугодны замку?
- Неужели замок может решать, кто ему угоден, а кто нет?
- Да, ведь он такой юный, а все остальные такие дряхлые, сколько бы им ни было на самом деле. Он наворожденный. А мы прогнили, протухли. Он добрый. А мы злыдни. Ему была противна наша скверна, он не хотел лишаться своей чистоты. Вот он и выгнал нас.
- Но как?
- Как? Просто оставаясь самим собой. В воздухе повисла такая тишина, Чарли, ты не представляешь. Нам казалось, кто-то умер.
Потом прошло ещё сколко-то времени. Гости молчали. До них всё дошло, они расселись по своим машинам и укатили. Оркестр заглох. Оркестранты уехали на своих десяти машинах. Вся компания разъезжалась. На дороге вдоль озера выстроилась череда машин, можно было подумать, они отправляются на пикник, но, увы, всего лишь на аэродром, в порт, или а Голви. Все зябнут, никто ни кем не разговаривает, в доме стало пусто, слуги лихорадосчно накручивают педали, а я осталась одна. Окончен последний бал, бал, которого не было и быть не могло. Я уже говорила, что спала всю ночь на лужайке, наедине со своими мыслями. Я поняла, что настал конец всему, что всё труха, а что построишь из трухи? В темноте стоял мощный, величественный, изумительный дом. Как же мне было больно и обидно сопеть тут, у его подножья. Моя песенка спета. А у него ещё только всё начинается.
Нора окончила свой рассказ.
Мы сидели молча. За окнами сгущались сумерки, тьма прокрадывалась в замок. Ветер морщил озеро.
- Невероятно. Но не можешь же ты вот так взять и уехать отсюда, - сказал я.
- Чтобы окончательно рассеять все твои сомнения, проведём последнее испытание. Попробуем провести здесь ночь.
- Попробуем?
- Нас и до рассвета не хватит. Давай зажарим яичницу, выпьем немного вина и ляжем спать, чтоб было не очень поздно. Ложись в одежде прямо на заправленную кровать, потому что тебе захочется одеться и, думаю, очень скоро.
Мы поели, не говоря ни слова, выпили вина. Послушали, как бронзовые часы отбивают по всему дому новое время.
В десять Нора проводила меня в мою комнату.
- Не бойся, - сказала она мне уже с лестницы, - дом не желает нам зла. Просто он опасается, что мы можем причинить ему боль. Я буду читать в библиотеке. Когда будешь уходить, неважно, в каком часу, зайдёшь за мной.
- Я усну сном праведника, - сказал я.
- Ты так УВЕРЕН? - усмехнулась Нора.
Я подошёл к своему ложу, лёг и курил в темноте, без страха, без лишней самоуверенности. Я просто спокойно ждал, что будет.
В полночь я не спал.
Я не спал в час.
И в три я не уснул.
В доме ни скрипа, ни вздоха, ни шороха. Я лежу и стараюсь дышать в лад с домом.
В половине четвёртого дверь моей спальни медленно отворилась.
И я почуствовал дуновение сквозняка на лице и руках.
Я медленно привстал с кровати.
Прошло пять минут. Сердце стало биться спокойнее.
Я услышал, как где-то внизу открывается входная дверь.
И опять ни скрипа, ни шёпота. Только щелчок. По коридорам еле слышно разгуливает ветер.
Я встал и вышел в холл.
Сверху, в колодце лестничных пролётов, я увидел то, что и ожидал: распахнутая входная дверь. Паркет залит лунным светом, поблёскивают и громко тикают новенькие свежесмазанные дедушкины часы.
Я спустился вниз и вышел из замка.
- А вот и ты, - сказала Нора. Она стояла у моей машины, на дороге.
Я подошёл к ней.
- Ты вроде и слышал что-то и не слышал, так? - спросила Нора.
- Так.
- Теперь ты готов покинуть Гринвуд, Чарльз.
Я оглянулся на дом.
- Почти.
- Теперь ты убедился, что к старому возврата не будет? Теперь ты почувствовал, что наступила новая заря и новое утро? Ты чувствуешь, как вяло бьётся моё сердце, перегоняя мою гнилую кровь, как иссохла у меня душа? Ты и сам не раз слышал, как бьётся сердце у твоей груди, знаешь, какая я старая. Знаешь, как пуста я изнутри, какой мрак и уныние царят во мне. М-да:
Нора посмотрела на замок.
- Прошлой ночью, в два часа, я, лёжа в постели, услышала, как открывается парадная дверь. Я поняла, что дом просто отворил запоры, распахнулся и плавно открыл дверь. Я вышла на лестницу. Посмотрела вниз и увидела ручеёк лунного света, проникающий в холл. Дом словно говорил мне: "Ступай, уходи отсюда вон, по этой серебристой дорожке и уноси с собой всю свою темень. Ты носишь в себе плод. У тебя во чреве поселилась призрачная горечь. Твой ребёнок никогда не увидит света. И однажды он тебя погубит, потому что ты не сможешь от него избавиться. Так чего же ты ждёшь?"
Мне было страшно спуститься и захлопнуть дверь. К тому же я знала, что это правда, Чарльз, и я знала, что уже не смогу уснуть. Тогда я спустилась вниз и вышла из дома.
Есть у меня в Женеве мрачный вертеп, я поселюсь там. А ты, Чарли, ты моложе и чище меня. Я хочу, чтобы замок стал твоим.
- Не так уж я и молод.
- Но всё же моложе меня.
- И не так уж и чист. Он и меня гонит. Дверь в МОЮ спальню, только что: тоже распахнулась.
- Ах, Чарли, - вздохнула Нора и коснулась моей щеки, - ах, Чарльз.
И сказала тихо:
- Прости.
- За что? Уйдём вместе.
Нора открыла дверцу машины.
- Можно я сяду за руль? Мне это сейчас просто необходимо, промчать, пролететь всю дорогу до Дублина. Хорошо?
- Хорошо. А как же твои вещи?
- Всё, что осталось внутри пусть достанется замку: Ты куда?
Я остановился.
- Нужно же захлопнуть дверь.
- Не нужно, - сказала Нора. - Оставь, как есть.
- Но: ведь люди же зайти могут.
У Норы появилась на устах слабая улыбка.
- Могут, но только хорошие люди. Так что не страшно.
Я кивнул и нехотя вернулся к машине. Собирались тучи. Пошёл снег. Он падал белыми хлопьями с освещённого луной неба. Мягкий и ласковый, как безобидный лепет ангелочков.
Мы залезли в машину и захлопнули дверцы. Нора завела мотор.
- Готов? - спросила она.
- Готов.
- Чарли, - сказала она, - когда мы будем в Дублине, ты поживёшь со мной несколько дней? Я хочу сказать просто ПОЖИВЁШЬ. Мне нужно, Чтобы кто-то был рядом. Ладно?
- Конечно.
- Как бы я хотела: - сказала она.
В её глазах стояли слёзы.
- Ах, как бы я хотела сгореть и родиться заново. Я смогла бы тогда подойти к замку и войти в него, и жить в этом доме вечно, как молочница, купаясь в клубнике со сливками. Ах, к чему теперь все эти разговоры?
- Поехали, Нора, - сказал я тихо.
Мотор взревел, мы вырвались из долины, пронеслись мимо озера так, что только гравий летел из-под колёс. Взлетали на холмы, прошили заснеженный лес. На последнем повороте все Норины слезинки уже высохли. Она гнала без оглядки, под сто, сквозь густой снегопад и ещё более непроглядную ночь, навстречу чёрному горизонту и промёрзшему каменному городу. И всю дорогу я держал её за руку.

1 2