что в квартире мертвое тело… Тело ее бывшего мужа.
И твоего бывшего любовника, Катя Соловьева. Тело, которое сводило тебя с ума, но этого не стоит заносить в протокол.
— А почему она позвонила вам? Почему сразу не обратилась в органы?
— Она была напугана, — я старательно подбирала слова, боясь предать Жеку: ведь я уже предала ее один раз. — Представьте себе, вы входите в квартиру и обнаруживаете своего бывшего мужа мертвым… Очевидно, у нее хватило сил только на один звонок, очевидно, ей хотелось, чтобы рядом с ней был близкий человек. Пока весь этот кошмар не закончится.
— Она позвонила, вы приехали, и… — Марич принялся грызть колпачок ручки, совсем по-детски: в пятом классе я тоже грызла ручку, корпя над математикой.
— …и сразу же позвонила вам, — соврала я.
— А в комнату вы не входили?
— Заглянула, — если уж начала врать, то ври до конца, только тогда ложь сложится во вдохновенную правдивую партитуру: фаготы, валторны, арфа и большой барабан.
— Значит, заглянули.
— Поняла, что Жека… Евгения, моя подруга, говорит правду, и сразу-же позвонила. Вы очень оперативно приехали.
Марич пропустил мою мелкую заискивающую лесть мимо ушей.
— Я так понял, что вашей подруги не было несколько дней.
— Она была с детьми на даче, под Зеленогорском. У нее двое детей. Вернулась сегодня днем… И вот, пожалуйста.
— Это дети э-э… потерпевшего? — Кирилл Алексеевич проявил недюжинную для капитанских звездочек смекалку.
— Да. Но Быкадоров оставил их еще до рождения. Он много лет с ними не живет.
— Как же он попал в квартиру?
Точно так же, как попал в квартиру ко мне, материализовался из воздуха, вот и все. Для тела Быкадорова не было преград, будь то стена панельного дома или кожа влюбленной женщины.
— Должно быть, у него был ключ, — будет лучше, если я оставлю свое скорбное знание при себе. — Сохранился с прошлых времен.
— У кого еще был ключ от квартиры?
Только у меня и у Лаврухи Снегиря, крестных папы и мамы двойняшек. Теперь крестная мама сидела перед капитаном Маричем, а крестный папа вот уже полтора месяца гнил в Псковской области, на реставрации какого-то храма. Почетная ссылка, если учесть, что до Псковской области Лавруха объездил пол-Европы и три месяца прокантовался в Мексике, изучая монументальное наследие Сикейроса Сикейрос Альфаро (1898 — 1974) — мексиканский художник
. Сикейроса он терпеть не, мог, но души не чаял в Латинской Америке. Именно оттуда он привез все свои баночки и патологическую любовь к латиноамериканцам.
— Ключ был у меня, — сказала я, умолчав о Лаврухе: не стоит впутывать его в эти неприятности. — Он и сейчас у меня.
— Ну да. Вы ведь близкая подруга… Дверь на кухню приоткрылась, и в проеме дверей показалась лохматая голова.
— Ты сильно удивишься, Кира, но, кажется, это тот самый парень, который наследил у Гольтмана в Павловске. За ним еще пара дел. На него уже была ориентировка.
— Скоро закончите? — ни один мускул не дрогнул на лице Марича.
— Не можем найти его одежду. Не голым же он сюда ввалился, в самом деле, — пророкотала голова и исчезла.
— Н-да… — Кирилл Алексеевич откинулся на спинку стула и пристально посмотрел на меня. — Слышали? Не такой уж он безобидный, бывший муж вашей подруги. Вы кем работаете, Катерина Мстиславовна, что-то я запамятовал….
— Запамятовали спросить, — огрызнулась я. — У меня арт-галерея на Васильевском.
— Так-так, картинная галерея, — ручка Марича зацарапала по бумаге. — Очень интересно. Фамилия Гольтман вам о чем-нибудь говорит?
Единственный Гольтман, которого я знала, золотушный Ося из параллельного класса, счастливый обладатель коллекции марок по экстремальным видам спорта, уже много лет жил в Хайфе.
— Нет. Фамилия Гольтман ни о чем мне не говорит.
— Странно. Вы занимаетесь картинами, у вас галерея, и вы слыхом не слыхивали об Аркадии Аркадьевиче Гольтмане…
Черт возьми, ну конечно же, полгода назад, трясясь в метро, я подсмотрела это имя в газете у соседа по вагону, мрачно читавшего газету. Аркадий Аркадьевич Гольтман был заключен в черную траурную рамку. Друзья и близкие скорбят о безвременной кончине… Крупный коллекционер… Камеи, миниатюры и коллекция живописи барокко…
— Подождите… Это коллекционер, да? Живопись барокко.
— Вот видите, — Марич почти влюбленно посмотрел на меня. — А говорите, что не знаете.
— Но ведь он умер что-то около полугода назад. Я читала некролог.
— Он-то умер, а наследники живы-здоровы. Вернее, наследник. Иосиф Семенович, племянник покойного. Его обокрали неделю назад. Судя по всему, бывший муж вашей подруги принял в краже самое непосредственное участие.
— Я должна воздеть руки к небу? — нагло спросила я, злясь на себя, а еще больше — на Быкадорова. Ну конечно же, мой святой Себастьян был фартовым вором, разве что слепой не заметил бы этого. Только фартовый вор мог легко проникать в чужие квартиры, взламывать чужие сны и без всяких отмычек отпирать сердца влюбленных женщин… А кража магнитолы много лет назад была лишь детской шалостью. Потом Быкадоров подрос и решил заняться чем-то более серьезным и респектабельным.
— Совсем необязательно. Мне бы хотелось посетить вашу картинную галерею. Где, говорите, она находится?
— Васильевский остров, угол Среднего и Шестнадцатой линии. Я бываю там с десяти до пяти, кроме суббот и воскресений. Милости прошу. Может быть, выберете что-нибудь для жены. Или тещи. Если, конечно, вы не стеснены в средствах.
— Увы, — интимно осклабился Марич. — Боюсь, что карман не позволит. Наше единственное богатство — это наши головы.
— Не переживайте, капитан. Бедность не порок.
Марич не нравился мне все больше и больше, я видела этого человека насквозь. Я читала его мысли. Еще бы, похититель произведений искусс!ва и владелица картинной галереи, ночной воришка и дневная сбытчи-ца — премиленькая связка альпинистов, след в след, полное взаимопонимание. Он уже выстроил схему, которой будет придерживаться, это было видно по его глазам и в морщинке между бровями.
— А вы занятная девушка, — промурлыкал Кирилл Алексеевич.
— Это вы тоже внесете в протокол?
— Воздержусь. Распишитесь, пожалуйста, — он подсунул мне листок, и я, не глядя, подписала его. — Если вы нам понадобитесь, мы вас вызовем.
Марич легко поднялся со стула, прошелся по кухне и выглянул в коридор.
— Пригласите хозяйку, — властно приказал он отирающемуся у входной двери участковому. — Она на лестнице.
— Может быть, не стоит? — я попыталась остановить капитана.
— Что стоит, а что нет, решаю я.
Решаешь ты, черт бы тебя побрал.
Я вышла из кухни со стаканом воды и отправилась на лестницу, где, всеми забытая, все еще сидела Жека. Отстранив неповоротливого участкового, я склонилась над ней.
— Ну, ты как?
— Могло быть и лучше, — зубы Жеки застучали о край стакана. — Забери меня отсюда… Я не могу…
— Конечно. Вы пока поживете у меня. Ты и Лавруха с Катькой, когда вернутся. Сегодня же позвоним Снегирю…. Сейчас с тобой побеседует один хмырь, и мы поедем домой…
Отдав Жеку на растерзание Маричу, я осталась в коридоре. И спустя несколько минут из коротких реплик оперативников воссоздала относительно цельную картину происшедшего.
Быкадоров умер предположительно около полутора суток назад (более точное время установит вскрытие), предположительно от инфаркта (более точную причину установит вскрытие). Никаких следов насильственной смерти. Никаких следов одежды. Ситуация достаточно ясна, дело можно сдавать в архив.
Но никто не знал больше, чем знала я.
Картина, лежащая под коробкой от радиотелефона, рядом со сломанными роликами Лаврухи-младшего. Рыжеволосая девушка, так пугающе похожая на меня.
Я еще могла сказать о картине капитану Маричу, но так и не сделала этого.
Потом я часто спрашивала себя — почему же я не сделала этого? Только ли потому, что капитан сразу же заподозрил в сообщничестве владелицу картинной галереи? Или я просто захотела еще раз взглянуть в подрагивающие веки девушки?..
Как бы то ни было, я промолчала, я передвинула фигуру и сделала второй ход…
* * *
Через четыре часа мы уже были на Васильевском. Капитан Марич, вислоусый участковый у порога квартиры и свора оперативников — весь раскаленный ужас раскаленного июльского дня был позади. Быкадорова отвезли в морг, млеющие от неожиданной причастности к смерти понятые разошлись по домам, а в большой холщовой сумке, между Жекиной ночной рубашкой и пижамкой Катьки-младшей лежала картина. Я сама собирала баулы, совала в них вещи, которые могли бы пригодиться Жеке и ребятам на первое время, — и не нашла ни одной тряпки, принадлежащей Быкадорову. Похоже, он действительно проник в квартиру голым. Это не укладывалось в моей голове, но было не самым странным обстоятельством. Совсем другое беспокоило меня. И это другое требовало от меня бесстрашия. А сейчас слишком жарко для бесстрашия.
Ночью, когда спадет зной, — только тогда я смогу позволить себе быть бесстрашной.
Я волочила за собой вконец измотанную Жеку и думала о Быкадорове. Я любила его, я действительно его любила, я могла бы подтвердить это под любой присягой, не боясь быть уличенной в лжесвидетельстве. Почему же его смерть не произвела на меня никакого впечатления? Даже в смерти какого-нибудь ручного скворца я приняла бы большее участие. Отрывающиеся от блузки пуговицы, сны в ночь с пятницы на субботу, ощетинившиеся от страсти волосы на затылке, вздыбившиеся ресницы, опрокинутые зрачки — порнография ближнего боя, которая попахивала кофейными зернами, — ведь все это было со мной. Ради него я предавала и готова была предать еще не раз, только бы окунуться в его тело. И вот теперь он мертв — и это не имеет для меня никакого значения.
Я свободна.
Впервые за последние шесть лет я поняла, что свободна. Ключи от одиночной камеры моих страстей все это время находились в бездонных карманах Быкадорова. Теперь тюремщик мертв, и я могу выйти на свободу.
В ближайшем ночнике с прозаическим названием “Костыль” мы купили литровую бутылку водки и банку херсонских килек в томате — последний салют мужу, отцу и любовнику, прощальный залп из тридцати трех стволов: Быкадоров оценил бы этот жест.
После второй рюмки Жека разрыдалась, а после четвертой я попросила у нее прощения.
— Ну вот, — сказала мне Жека. — Вот мы и освободились.
Судя по всему, ее одиночная камера находилась рядом с моей.
— Я люблю тебя, Катька… И дети тебя любят. Обещай мне, что ты никогда о нем не вспомнишь.
— Я уже обещала тебе… Три года назад.
— Да… А теперь пообещай еще раз.
Я еще раз пообещала, уложила вдрызг пьяную Жеку в кровать и отправилась звонить Снегирю в Опочку Псковской области. Он сунул мне номер телефона на вокзале, когда мы с Жекой провожали его. Я не думала, что мне придется воспользоваться этим телефоном, много чести для Снегиря. И вот теперь я накручиваю диск, чтобы сообщить ему о смерти “Святого Себастьяна”.
Сонный Лавруха не сразу понял, о чем я говорю ему, но когда понял — среагировал мгновенно.
— Сукин сын! Интересно, почему он приперся к Жеке, а не к тебе? Ведь ты же была последней в списке… Младшей любимой женой.
— Думаю, что последней была далеко не я, но сейчас это не имеет никакого значения. Когда ты сможешь приехать?
— Когда?..
Я представила себе, как Лавруха в раздумье почесывает теплую от сна и еще плохо соображающую задницу.
— Приезжай, Жеке нужен курс реабилитации.
— А тебе?
— Я в порядке.
— Подозревал, что все искусствоведы — бездушные циники… Ладно, в ближайшие три дня объявлюсь.
— Два, — поправила Лавруху я.
— Хорошо, — зевнул он и отключился.
Положив трубку, я прикрыла спящую Жеку простыней. Два часа, огрызок белой ночи, ни то, ни се, — но самое время для бесстрашия. Холщовая сумка с картиной, слишком уж небрежно брошенная в прихожей, манила меня. Я с трудом поборола искушение, допила остатки водки, вернулась в комнату, устроилась в Жекиных ногах.
И заснула.
А проснулась оттого, что в коридоре отчаянно выл Пупик, а Жека отчаянно трясла меня за плечо.
— Катька, — придушенным голосом прошептала Жека. — Чего это он, Катька?
— Не знаю… Кошку хочет, — брякнула я первое, что пришло на ум.
— Какую кошку, он же кастрат!..
— Мало ли, может, фантомные боли…
— Пойди успокой его, Катька. Иначе я с ума сойду… Господи, голова раскалывается…
За плотно прикрытой стеклянной дверью бродили предрассветные тени, предрассветные шорохи и вздохи. Я вдруг вспомнила девушку с картины — мгновенный взмах ее ресниц — взмах, который легко мог переполошить стаю голубей и заставить их подняться в бледное небо….
— Катька!.. Уйми его, пожалуйста. Все еще плохо соображая, я отправилась в коридор. Пупик сидел возле сумки и издавал горлом утробные звуки. Я погладила его по спине.
— Какого черта, Пупий Саллюстий Муциан?! Кот сразу же перестал ныть и уставился на меня.
— Идем, задам тебе корму, раз уж проснулась… Гад ты, Пупик!
На кухне я призывно потрясла коробкой с сухим кормом, но Пупик даже не подумал выдвинуться в сторону своего блюдца. Он по-прежнему сидел в коридоре и вертел головой — в мою сторону и в сторону сумки. Он выбирал и никак не мог сделать выбор.
Давно пора это сделать.
Присев рядом с Пупиком, я открыла сумку, вытащила пижаму Катьки-младшей и коснулась рукой картины. И тотчас же отдернула пальцы.
Поверхность картины была живой.
Прохладной и податливой, как кожа. Как плечо Быкадорова, о котором я поклялась не вспоминать до конца дней своих.
Похоже, нужно убираться из этого города, где даже ночи толком не бывает: так, стоячая вода в каналах, потерянные души в колодцах дворов и выщербленный парапет…
Пупик неожиданно успокоился, переложив всю ответственность на меня, и, тряся хвостом, отправился к своим сухарям. Я же, здраво рассудив, что картина может подождать до утра, вернулась в комнату и снова улеглась в Жекиных ногах. Спать больше не хотелось, и я принялась размышлять о событиях вчерашнего дня. Стройной картины не получилось, а вопросов оказалось гораздо больше, чем ответов.
Почему Быкадоров отправился умирать к Жеке?
Почему он сидел в кресле совершенно голый и где одежда, в которой он пришел?
Откуда эта картина? Здесь я поставила осторожный плюс, воспользовавшись информацией, которую получила от Марича: скорее всего Быкадоров просто умыкнул ее.
Кто эта девушка?
Он умер от инфаркта, пышущий здоровьем Быкадоров. Вряд ли он вообще знал, где у него сердце, да и все остальное тоже: никаких изъянов, не организм, а коллекция безупречно работающих узлов и соединений. И все же он умер. Почему?
И почему он смотрел на картину, когда сердце отказало ему? Или сердце отказало Быкадорову, потому что он смотрел на картину?
Я поежилась, но тотчас же заставила себя вспомнить о собственной практичности. Я не дам вовлечь себя в мистическую бойню, я буду обороняться всеми доступными мне средствами. И все же, все же… Мертвый Быкадоров был совершенен, когда я нашла его. Он, казавшийся восхитительно живым, собственноручно сопроводил меня к картине, следуя всем указателям. Он сам был указателем. И как только я обнаружила рыжеволосую девушку у батареи, его миссия была выполнена. Смерть вернулась к своим обязанностям, и тело Быкадорова стало расползаться на глазах.
Кого он ждал? Кого хотели увидеть его мертвые глаза? И почему он придвинул к двери трюмо? Не для того же, в самом деле, чтобы защититься от кого-то. Хлипкое трюмо — слишком ненадежная преграда, даже Жека легко с ним справилась…
Ненавижу этот город. Ненавижу ночные смутные мысли.
С моей холодной рассудительностью нужно переквалифицироваться в алеуты и осесть где-нибудь на Аляске.
…Жека разбудила меня в час. В руках она держала доску.
— Откуда это? — спросила она.
— Из твоей квартиры. Она лежала на стенке, вот я ее и прихватила.
— Это не моя картина.
— Понятное дело, не твоя. Стиль не тот. Слишком мрачно для такой светлой личности, как ты.
— Прекрати издеваться! Откуда эта картина?
— Не знаю. Она стояла в комнате, когда я нашла Быка… — вспомнив о клятве, я умолкла.
— Почему ты ее не отдала?!
— Не знаю, — честно призналась я.
— Потому что она похожа на тебя, да?
—
1 2 3 4 5 6 7
И твоего бывшего любовника, Катя Соловьева. Тело, которое сводило тебя с ума, но этого не стоит заносить в протокол.
— А почему она позвонила вам? Почему сразу не обратилась в органы?
— Она была напугана, — я старательно подбирала слова, боясь предать Жеку: ведь я уже предала ее один раз. — Представьте себе, вы входите в квартиру и обнаруживаете своего бывшего мужа мертвым… Очевидно, у нее хватило сил только на один звонок, очевидно, ей хотелось, чтобы рядом с ней был близкий человек. Пока весь этот кошмар не закончится.
— Она позвонила, вы приехали, и… — Марич принялся грызть колпачок ручки, совсем по-детски: в пятом классе я тоже грызла ручку, корпя над математикой.
— …и сразу же позвонила вам, — соврала я.
— А в комнату вы не входили?
— Заглянула, — если уж начала врать, то ври до конца, только тогда ложь сложится во вдохновенную правдивую партитуру: фаготы, валторны, арфа и большой барабан.
— Значит, заглянули.
— Поняла, что Жека… Евгения, моя подруга, говорит правду, и сразу-же позвонила. Вы очень оперативно приехали.
Марич пропустил мою мелкую заискивающую лесть мимо ушей.
— Я так понял, что вашей подруги не было несколько дней.
— Она была с детьми на даче, под Зеленогорском. У нее двое детей. Вернулась сегодня днем… И вот, пожалуйста.
— Это дети э-э… потерпевшего? — Кирилл Алексеевич проявил недюжинную для капитанских звездочек смекалку.
— Да. Но Быкадоров оставил их еще до рождения. Он много лет с ними не живет.
— Как же он попал в квартиру?
Точно так же, как попал в квартиру ко мне, материализовался из воздуха, вот и все. Для тела Быкадорова не было преград, будь то стена панельного дома или кожа влюбленной женщины.
— Должно быть, у него был ключ, — будет лучше, если я оставлю свое скорбное знание при себе. — Сохранился с прошлых времен.
— У кого еще был ключ от квартиры?
Только у меня и у Лаврухи Снегиря, крестных папы и мамы двойняшек. Теперь крестная мама сидела перед капитаном Маричем, а крестный папа вот уже полтора месяца гнил в Псковской области, на реставрации какого-то храма. Почетная ссылка, если учесть, что до Псковской области Лавруха объездил пол-Европы и три месяца прокантовался в Мексике, изучая монументальное наследие Сикейроса Сикейрос Альфаро (1898 — 1974) — мексиканский художник
. Сикейроса он терпеть не, мог, но души не чаял в Латинской Америке. Именно оттуда он привез все свои баночки и патологическую любовь к латиноамериканцам.
— Ключ был у меня, — сказала я, умолчав о Лаврухе: не стоит впутывать его в эти неприятности. — Он и сейчас у меня.
— Ну да. Вы ведь близкая подруга… Дверь на кухню приоткрылась, и в проеме дверей показалась лохматая голова.
— Ты сильно удивишься, Кира, но, кажется, это тот самый парень, который наследил у Гольтмана в Павловске. За ним еще пара дел. На него уже была ориентировка.
— Скоро закончите? — ни один мускул не дрогнул на лице Марича.
— Не можем найти его одежду. Не голым же он сюда ввалился, в самом деле, — пророкотала голова и исчезла.
— Н-да… — Кирилл Алексеевич откинулся на спинку стула и пристально посмотрел на меня. — Слышали? Не такой уж он безобидный, бывший муж вашей подруги. Вы кем работаете, Катерина Мстиславовна, что-то я запамятовал….
— Запамятовали спросить, — огрызнулась я. — У меня арт-галерея на Васильевском.
— Так-так, картинная галерея, — ручка Марича зацарапала по бумаге. — Очень интересно. Фамилия Гольтман вам о чем-нибудь говорит?
Единственный Гольтман, которого я знала, золотушный Ося из параллельного класса, счастливый обладатель коллекции марок по экстремальным видам спорта, уже много лет жил в Хайфе.
— Нет. Фамилия Гольтман ни о чем мне не говорит.
— Странно. Вы занимаетесь картинами, у вас галерея, и вы слыхом не слыхивали об Аркадии Аркадьевиче Гольтмане…
Черт возьми, ну конечно же, полгода назад, трясясь в метро, я подсмотрела это имя в газете у соседа по вагону, мрачно читавшего газету. Аркадий Аркадьевич Гольтман был заключен в черную траурную рамку. Друзья и близкие скорбят о безвременной кончине… Крупный коллекционер… Камеи, миниатюры и коллекция живописи барокко…
— Подождите… Это коллекционер, да? Живопись барокко.
— Вот видите, — Марич почти влюбленно посмотрел на меня. — А говорите, что не знаете.
— Но ведь он умер что-то около полугода назад. Я читала некролог.
— Он-то умер, а наследники живы-здоровы. Вернее, наследник. Иосиф Семенович, племянник покойного. Его обокрали неделю назад. Судя по всему, бывший муж вашей подруги принял в краже самое непосредственное участие.
— Я должна воздеть руки к небу? — нагло спросила я, злясь на себя, а еще больше — на Быкадорова. Ну конечно же, мой святой Себастьян был фартовым вором, разве что слепой не заметил бы этого. Только фартовый вор мог легко проникать в чужие квартиры, взламывать чужие сны и без всяких отмычек отпирать сердца влюбленных женщин… А кража магнитолы много лет назад была лишь детской шалостью. Потом Быкадоров подрос и решил заняться чем-то более серьезным и респектабельным.
— Совсем необязательно. Мне бы хотелось посетить вашу картинную галерею. Где, говорите, она находится?
— Васильевский остров, угол Среднего и Шестнадцатой линии. Я бываю там с десяти до пяти, кроме суббот и воскресений. Милости прошу. Может быть, выберете что-нибудь для жены. Или тещи. Если, конечно, вы не стеснены в средствах.
— Увы, — интимно осклабился Марич. — Боюсь, что карман не позволит. Наше единственное богатство — это наши головы.
— Не переживайте, капитан. Бедность не порок.
Марич не нравился мне все больше и больше, я видела этого человека насквозь. Я читала его мысли. Еще бы, похититель произведений искусс!ва и владелица картинной галереи, ночной воришка и дневная сбытчи-ца — премиленькая связка альпинистов, след в след, полное взаимопонимание. Он уже выстроил схему, которой будет придерживаться, это было видно по его глазам и в морщинке между бровями.
— А вы занятная девушка, — промурлыкал Кирилл Алексеевич.
— Это вы тоже внесете в протокол?
— Воздержусь. Распишитесь, пожалуйста, — он подсунул мне листок, и я, не глядя, подписала его. — Если вы нам понадобитесь, мы вас вызовем.
Марич легко поднялся со стула, прошелся по кухне и выглянул в коридор.
— Пригласите хозяйку, — властно приказал он отирающемуся у входной двери участковому. — Она на лестнице.
— Может быть, не стоит? — я попыталась остановить капитана.
— Что стоит, а что нет, решаю я.
Решаешь ты, черт бы тебя побрал.
Я вышла из кухни со стаканом воды и отправилась на лестницу, где, всеми забытая, все еще сидела Жека. Отстранив неповоротливого участкового, я склонилась над ней.
— Ну, ты как?
— Могло быть и лучше, — зубы Жеки застучали о край стакана. — Забери меня отсюда… Я не могу…
— Конечно. Вы пока поживете у меня. Ты и Лавруха с Катькой, когда вернутся. Сегодня же позвоним Снегирю…. Сейчас с тобой побеседует один хмырь, и мы поедем домой…
Отдав Жеку на растерзание Маричу, я осталась в коридоре. И спустя несколько минут из коротких реплик оперативников воссоздала относительно цельную картину происшедшего.
Быкадоров умер предположительно около полутора суток назад (более точное время установит вскрытие), предположительно от инфаркта (более точную причину установит вскрытие). Никаких следов насильственной смерти. Никаких следов одежды. Ситуация достаточно ясна, дело можно сдавать в архив.
Но никто не знал больше, чем знала я.
Картина, лежащая под коробкой от радиотелефона, рядом со сломанными роликами Лаврухи-младшего. Рыжеволосая девушка, так пугающе похожая на меня.
Я еще могла сказать о картине капитану Маричу, но так и не сделала этого.
Потом я часто спрашивала себя — почему же я не сделала этого? Только ли потому, что капитан сразу же заподозрил в сообщничестве владелицу картинной галереи? Или я просто захотела еще раз взглянуть в подрагивающие веки девушки?..
Как бы то ни было, я промолчала, я передвинула фигуру и сделала второй ход…
* * *
Через четыре часа мы уже были на Васильевском. Капитан Марич, вислоусый участковый у порога квартиры и свора оперативников — весь раскаленный ужас раскаленного июльского дня был позади. Быкадорова отвезли в морг, млеющие от неожиданной причастности к смерти понятые разошлись по домам, а в большой холщовой сумке, между Жекиной ночной рубашкой и пижамкой Катьки-младшей лежала картина. Я сама собирала баулы, совала в них вещи, которые могли бы пригодиться Жеке и ребятам на первое время, — и не нашла ни одной тряпки, принадлежащей Быкадорову. Похоже, он действительно проник в квартиру голым. Это не укладывалось в моей голове, но было не самым странным обстоятельством. Совсем другое беспокоило меня. И это другое требовало от меня бесстрашия. А сейчас слишком жарко для бесстрашия.
Ночью, когда спадет зной, — только тогда я смогу позволить себе быть бесстрашной.
Я волочила за собой вконец измотанную Жеку и думала о Быкадорове. Я любила его, я действительно его любила, я могла бы подтвердить это под любой присягой, не боясь быть уличенной в лжесвидетельстве. Почему же его смерть не произвела на меня никакого впечатления? Даже в смерти какого-нибудь ручного скворца я приняла бы большее участие. Отрывающиеся от блузки пуговицы, сны в ночь с пятницы на субботу, ощетинившиеся от страсти волосы на затылке, вздыбившиеся ресницы, опрокинутые зрачки — порнография ближнего боя, которая попахивала кофейными зернами, — ведь все это было со мной. Ради него я предавала и готова была предать еще не раз, только бы окунуться в его тело. И вот теперь он мертв — и это не имеет для меня никакого значения.
Я свободна.
Впервые за последние шесть лет я поняла, что свободна. Ключи от одиночной камеры моих страстей все это время находились в бездонных карманах Быкадорова. Теперь тюремщик мертв, и я могу выйти на свободу.
В ближайшем ночнике с прозаическим названием “Костыль” мы купили литровую бутылку водки и банку херсонских килек в томате — последний салют мужу, отцу и любовнику, прощальный залп из тридцати трех стволов: Быкадоров оценил бы этот жест.
После второй рюмки Жека разрыдалась, а после четвертой я попросила у нее прощения.
— Ну вот, — сказала мне Жека. — Вот мы и освободились.
Судя по всему, ее одиночная камера находилась рядом с моей.
— Я люблю тебя, Катька… И дети тебя любят. Обещай мне, что ты никогда о нем не вспомнишь.
— Я уже обещала тебе… Три года назад.
— Да… А теперь пообещай еще раз.
Я еще раз пообещала, уложила вдрызг пьяную Жеку в кровать и отправилась звонить Снегирю в Опочку Псковской области. Он сунул мне номер телефона на вокзале, когда мы с Жекой провожали его. Я не думала, что мне придется воспользоваться этим телефоном, много чести для Снегиря. И вот теперь я накручиваю диск, чтобы сообщить ему о смерти “Святого Себастьяна”.
Сонный Лавруха не сразу понял, о чем я говорю ему, но когда понял — среагировал мгновенно.
— Сукин сын! Интересно, почему он приперся к Жеке, а не к тебе? Ведь ты же была последней в списке… Младшей любимой женой.
— Думаю, что последней была далеко не я, но сейчас это не имеет никакого значения. Когда ты сможешь приехать?
— Когда?..
Я представила себе, как Лавруха в раздумье почесывает теплую от сна и еще плохо соображающую задницу.
— Приезжай, Жеке нужен курс реабилитации.
— А тебе?
— Я в порядке.
— Подозревал, что все искусствоведы — бездушные циники… Ладно, в ближайшие три дня объявлюсь.
— Два, — поправила Лавруху я.
— Хорошо, — зевнул он и отключился.
Положив трубку, я прикрыла спящую Жеку простыней. Два часа, огрызок белой ночи, ни то, ни се, — но самое время для бесстрашия. Холщовая сумка с картиной, слишком уж небрежно брошенная в прихожей, манила меня. Я с трудом поборола искушение, допила остатки водки, вернулась в комнату, устроилась в Жекиных ногах.
И заснула.
А проснулась оттого, что в коридоре отчаянно выл Пупик, а Жека отчаянно трясла меня за плечо.
— Катька, — придушенным голосом прошептала Жека. — Чего это он, Катька?
— Не знаю… Кошку хочет, — брякнула я первое, что пришло на ум.
— Какую кошку, он же кастрат!..
— Мало ли, может, фантомные боли…
— Пойди успокой его, Катька. Иначе я с ума сойду… Господи, голова раскалывается…
За плотно прикрытой стеклянной дверью бродили предрассветные тени, предрассветные шорохи и вздохи. Я вдруг вспомнила девушку с картины — мгновенный взмах ее ресниц — взмах, который легко мог переполошить стаю голубей и заставить их подняться в бледное небо….
— Катька!.. Уйми его, пожалуйста. Все еще плохо соображая, я отправилась в коридор. Пупик сидел возле сумки и издавал горлом утробные звуки. Я погладила его по спине.
— Какого черта, Пупий Саллюстий Муциан?! Кот сразу же перестал ныть и уставился на меня.
— Идем, задам тебе корму, раз уж проснулась… Гад ты, Пупик!
На кухне я призывно потрясла коробкой с сухим кормом, но Пупик даже не подумал выдвинуться в сторону своего блюдца. Он по-прежнему сидел в коридоре и вертел головой — в мою сторону и в сторону сумки. Он выбирал и никак не мог сделать выбор.
Давно пора это сделать.
Присев рядом с Пупиком, я открыла сумку, вытащила пижаму Катьки-младшей и коснулась рукой картины. И тотчас же отдернула пальцы.
Поверхность картины была живой.
Прохладной и податливой, как кожа. Как плечо Быкадорова, о котором я поклялась не вспоминать до конца дней своих.
Похоже, нужно убираться из этого города, где даже ночи толком не бывает: так, стоячая вода в каналах, потерянные души в колодцах дворов и выщербленный парапет…
Пупик неожиданно успокоился, переложив всю ответственность на меня, и, тряся хвостом, отправился к своим сухарям. Я же, здраво рассудив, что картина может подождать до утра, вернулась в комнату и снова улеглась в Жекиных ногах. Спать больше не хотелось, и я принялась размышлять о событиях вчерашнего дня. Стройной картины не получилось, а вопросов оказалось гораздо больше, чем ответов.
Почему Быкадоров отправился умирать к Жеке?
Почему он сидел в кресле совершенно голый и где одежда, в которой он пришел?
Откуда эта картина? Здесь я поставила осторожный плюс, воспользовавшись информацией, которую получила от Марича: скорее всего Быкадоров просто умыкнул ее.
Кто эта девушка?
Он умер от инфаркта, пышущий здоровьем Быкадоров. Вряд ли он вообще знал, где у него сердце, да и все остальное тоже: никаких изъянов, не организм, а коллекция безупречно работающих узлов и соединений. И все же он умер. Почему?
И почему он смотрел на картину, когда сердце отказало ему? Или сердце отказало Быкадорову, потому что он смотрел на картину?
Я поежилась, но тотчас же заставила себя вспомнить о собственной практичности. Я не дам вовлечь себя в мистическую бойню, я буду обороняться всеми доступными мне средствами. И все же, все же… Мертвый Быкадоров был совершенен, когда я нашла его. Он, казавшийся восхитительно живым, собственноручно сопроводил меня к картине, следуя всем указателям. Он сам был указателем. И как только я обнаружила рыжеволосую девушку у батареи, его миссия была выполнена. Смерть вернулась к своим обязанностям, и тело Быкадорова стало расползаться на глазах.
Кого он ждал? Кого хотели увидеть его мертвые глаза? И почему он придвинул к двери трюмо? Не для того же, в самом деле, чтобы защититься от кого-то. Хлипкое трюмо — слишком ненадежная преграда, даже Жека легко с ним справилась…
Ненавижу этот город. Ненавижу ночные смутные мысли.
С моей холодной рассудительностью нужно переквалифицироваться в алеуты и осесть где-нибудь на Аляске.
…Жека разбудила меня в час. В руках она держала доску.
— Откуда это? — спросила она.
— Из твоей квартиры. Она лежала на стенке, вот я ее и прихватила.
— Это не моя картина.
— Понятное дело, не твоя. Стиль не тот. Слишком мрачно для такой светлой личности, как ты.
— Прекрати издеваться! Откуда эта картина?
— Не знаю. Она стояла в комнате, когда я нашла Быка… — вспомнив о клятве, я умолкла.
— Почему ты ее не отдала?!
— Не знаю, — честно призналась я.
— Потому что она похожа на тебя, да?
—
1 2 3 4 5 6 7