негодование его рассеялось. Он вперил в Майлса маленькие глазки, сверкающие за стеклами очков в тонкой оправе.
— Вы согласны со мной, друг мой?
— Да!
— Очень мило с вашей стороны. Вы?…
— Нет, — ответил Майлс на незаданный вопрос. — Я вовсе не один из исчезнувших членов клуба. Я тоже гость. Моя фамилия Хэммонд.
— Хэммонд? — переспросил тот. В его глазах появился недоверчивый интерес. — Не вы ли сэр Чарльз Хэммонд?
— Сэр Чарльз Хэммонд был моим дядей. Он…
— Ах, ну конечно! — Профессор Риго щелкнул пальцами. — Сэр Чарльз Хэммонд умер. Да, да, да! Я прочел об этом в газете. У вас есть сестра. Вам с сестрой досталась по наследству библиотека.
Майлс заметил, что на лице Барбары Морелл появилось весьма озадаченное выражение.
— Мой дядя, — объяснил он девушке, — был историком. Он много лет прожил в маленьком домике, тысячами приобретая книги и складывая их штабелями самым диким и безумным образом. Собственно говоря, я и в Лондон-то приехал затем, чтобы подыскать опытного библиотекаря, который смог бы расставить эти книги в должном порядке. Но доктор Фелл пригласил меня в «Клуб убийств»…
— Та самая библиотека! — вздохнул профессор Риго. — Та самая библиотека!
Казалось, внутреннее возбуждение переполняло его, точно пар; грудь бурно вздымалась, лицо еще больше побагровело.
— Этот Хэммонд, — провозгласил он с энтузиазмом, — был великим человеком! Он был любознателен! У него был живой ум! Он, — профессор сделал рукой движение, словно поворачивая ключ в замке, — проникал в суть вещей! Я бы многое отдал за возможность ознакомиться с его библиотекой. За возможность ознакомиться с его библиотекой я бы отдал… Но я забылся. Я в ярости. — Он нахлобучил на голову шляпу. — И теперь я намерен удалиться.
— Профессор Риго, — тихо окликнула его девушка.
Майлс Хэммонд, всегда тонко чувствовавший атмосферу, осознал, что его слова в какой-то степени потрясли собеседников. Во всяком случае, ему показалось, что после того, как он упомянул дом своего дяди в Нью-Форесте, в их поведении произошла какая-то неуловимая перемена. Он не мог сказать, в чем она выражалась, не исключено, что все это лишь плод его воображения.
Но когда Барбара Морелл неожиданно сжала руки и обратилась с призывом к профессору Риго, в ее голосе, без сомнения, звучала отчаянная настойчивость:
— Профессор Риго! Пожалуйста! Не могли бы мы… не могли бы мы все-таки провести заседание «Клуба убийств»?
Риго повернулся к ней:
— Мадемуазель?
— С вами плохо обошлись. Я понимаю это, — торопливо продолжила она и слегка улыбнулась, хотя в глазах и застыла мольба. — Но я так ждала этого вечера! Преступление, о котором профессор собирался рассказать… — она взглянула на Майлса, точно ища поддержки, — вызвало сенсацию. Оно совершено во Франции перед самой войной, и профессор Риго — один из немногих оставшихся в живых людей, которым что-либо об этом известно. Речь идет…
— Речь идет, — сказал профессор Риго, — о влиянии, которое оказывает некая женщина на человеческие жизни.
— Мы с мистером Хэммондом были бы прекрасной аудиторией. И ни слова не проронили представителям прессы, ни один из нас! И в конце концов, знаете, нам все равно придется где-то обедать — а я сомневаюсь, сможем ли мы вообще поесть, если уйдем отсюда. Не могли бы мы, профессор Риго?… Не могли бы мы?…
Метрдотель Фредерик, мрачный, удрученный и рассерженный, тенью проскользнул в полуоткрытую дверь, ведущую в холл, и щелкнул пальцами, делая знак кому-то, стоящему в ожидании снаружи.
— Обед сейчас подадут, — сказал он.
Глава 2
Историю, которую Жорж Антуан Риго рассказал за кофе, поданным после весьма посредственного обеда, Майлс Хэммонд сначала был склонен считать легендой, выдумкой или искусным розыгрышем. Отчасти это было вызвано манерой профессора Риго вести повествование: француз с чрезвычайно важным видом бросал быстрые взгляды то на одного из сотрапезников, то на другого, с насмешливым удовольствием смакуя каждое сказанное слово.
Впоследствии Майлс, разумеется, обнаружил, что каждое ею слово было правдой. Но в то время…
В маленькую уютную столовую, которую освещали горевшие на столе свечи, с улицы доносился лишь неясный гул. Ночь выдалась душной, и они отдернули шторы и открыли окна, чтобы впустить немного воздуха. Снаружи, в лиловатом мраке, светились только окна расположенного напротив ресторана, фасад которого был выкрашен в красный цвет. По-прежнему моросил дождь.
Все это создавало нужный фон для той истории, которую они собирались выслушать.
— Преступление и сверхъестественные силы! — провозгласил профессор Риго, размахивая ножом и вилкой. — Только их может избрать себе в качестве хобби человек со вкусом. — Он очень строго посмотрел на Барбару Морелл: — Вы собираете коллекцию, мадемуазель?
Под порывом пахнувшего дождем ветра, долетевшего с улицы, заколебалось пламя свечей. По лицу девушки пробежала тень.
— Собираю коллекцию? — переспросила она.
— Реликвий, связанных с преступлениями.
— Господи, нет!
— В Эдинбурге живет человек, — мечтательно произнес профессор Риго, — у которого есть перочистка, сделанная из кожи Барка, похитителя трупов. Я вас шокировал? Бог мне судья… — Он внезапно залился кудахтающим смехом, выставив напоказ золотую коронку, затем снова стал чрезвычайно серьезен. — Я мог бы назвать вам имя одной леди, очаровательной леди вроде вас, которая проникла в тюрьму в Челмсфорде, украла надгробную плиту с могилы Дугала, убийцы с фермы Моут, и установила ее у себя в саду.
— Прошу прощения за вопрос, — вмешался Майлс, — но неужели все те, кто интересуется преступлениями… ну… ведут себя подобным образом?
Профессор Риго обдумал его слова.
— Да, это чепуха, — признался он. — Но все равно забавно. Что до меня, то я вскоре продемонстрирую вам мою реликвию.
Больше он ничего не произнес до того момента, когда убрали со стола и подали кофе. Тогда он сосредоточенно зажег сигару, пододвинулся ближе к столу и оперся о него широкими локтями. К его ноге была прислонена трость из полированного желтого дерева, блестевшая при свете свечей.
— В окрестностях города Шартра, который расположен примерно километров на шестьдесят южнее Парижа, в 1939 году жила одна английская семья. Может быть, вы бывали в Шартре?
Его обычно представляют средневековым городом из черного камня, грезящим о прошлом, и в каком-то смысле так оно и есть. Город виден издалека: он высится на холме среди необозримых золотистых нив; башни собора, разной высоты, поднимаются к небу. Вы въезжаете в него между круглых башен Порт-Гийома, распугивая гусей и цыплят, и поднимаетесь по крутым, вымощенным брусчаткой улочкам к отелю «Гранд-монарх».
У подножия холма вьется река Юр, над которой нависают стены старых крепостей и склоняются ивы. Когда вечер приносит прохладу, у этих стен, в персиковых садах, прогуливаются люди.
В базарные же дни… брр! Мычание, рев и блеяние подобны звукам адской трубы. Страшно даже подойти к торговым рядам, где продавцы голосят не хуже скотины. Там… — профессор Риго слегка помедлил, — процветают суеверия, укоренившиеся в этой местности столь же прочно, как мох на скале. Вы едите там хлеб, лучше которого нет во всей Франции, вы пьете хорошее вино. И вы говорите себе: «Вот где мне надо обосноваться, чтобы написать книгу».
Но есть там и промышленность: мукомольный и чугунолитейный заводы; завод, где изготавливается цветное стекло; кожевенная мануфактура и другие предприятия, о которых я не сообщаю, потому что это наводит на меня скуку.
Я и упомянул-то о них только потому, что самой крупной кожевенной мануфактурой «Пеллетье и К°» владел англичанин Говард Брук.
Мистеру Бруку было пятьдесят лет, а его счастливой супруге, вероятно, лет на пять меньше. У них был единственный сын, лет примерно двадцати пяти. Никого из них нет в живых, поэтому я могу рассказывать о них совершенно откровенно.
***
В маленькой столовой — Майлс не мог дать этому никакого объяснения — слегка повеяло холодом.
Барбара Морелл, курившая сигарету и пытливо взиравшая на Риго, заерзала на стуле.
— Нет в живых? — отозвалась она. — Тогда не будет никакого вреда, если…
Профессор Риго оставил ее слова без внимания.
***
— Повторяю, они жили в окрестностях Шартра. В особняке — претенциозно называя его замком, каковым он не был, — расположенном на самом берегу реки. В этом месте Юр спокойно течет по узкому руслу, и вода его становится темно-зеленой, потому что в ней отражаются берега. Вот, взгляните!
Поглощенный собственным рассказом, он выставил вперед кофейную чашечку.
— Вот это, — объявил он, — особняк из серого камня, с трех сторон окружающий двор. А это, — окунув палец в бокал с остатками кларета, Риго нарисовал на скатерти изогнутую линию, — это река, текущая перед ним.
Здесь, примерно на двести ярдов севернее дома, находится каменный арочный мост. Это частный мост, земля по обе стороны Юра принадлежит мистеру Бруку. А еще дальше, на другом берегу реки, стоит старая разрушенная башня.
Местные жители называют ее башней Генриха Четвертого, без всякого основания связывая ее с именем этого короля. Когда-то она была частью замка, сожженного в конце XVI века гугенотами, штурмовавшими Шартр. Уцелела только эта круглая башня, вернее, ее каменная часть — деревянные перекрытия сгорели, — представляющая собой лишь оболочку, внутри которой находится каменная винтовая лестница, ведущая на плоскую каменную крышу с парапетом.
Башня — обратите на это внимание! — не видна из особняка, в котором жила семья Брук. Но ландшафт там прелестный, просто чудо из чудес!
Вы идете на север по густой траве, минуете ивы, доходите по берегу вот до этого изгиба реки. Сначала вы переходите каменный мост, отражающийся в искрящейся воде. Потом достигаете башни, возвышающейся на сорок футов над поросшим зеленым мхом берегом, круглой, серовато-черной, с вертикальными прорезями бойниц, словно заключенной в раму из стоящих поодаль тополей. Когда семейство Брук отправлялось купаться, она служила им чем-то вроде кабинки для переодевания.
Таким образом, члены этой английской семьи — отец, мистер Говард, мать, миссис Джорджина, их сын, мистер Гарри, — вели в своем уютном особняке жизнь безмятежную и, возможно, немного скучную. Пока…
— Пока что?… — поторопил Майлс профессора Риго, когда тот сделал паузу.
— Пока не появилась некая женщина.
Некоторое время профессор Риго молчал. Затем он вздохнул и пожал пухлыми плечами, точно снимая с себя всякую ответственность.
— Что касается меня, — продолжал он, — то я приехал в Шаргр в мае 1939 года. Я только что закончил мою «Жизнь Калиостро», и мне хотелось тишины и покоя. В один прекрасный день мой добрый друг фотограф Коко Легран представил меня мистеру Говарду Бруку на ступеньках ратуши. Мы были людьми разного склада, но понравились друг другу. Его забавляло то, что я — истинный француз; меня забавляло то, что он — истинный англичанин, и мы оба были довольны и счастливы.
Седовласый мистер Брук, в поте лица управлявший своей кожевенной мануфактурой, был честным, сдержанным, но дружелюбным. Он носил брюки-гольф, которые выглядели в Шартре так же странно, как сутана кюре в Ньюкасле. Он отличался гостеприимством, в глазах у него горел огонек, но он был настолько подчинен условностям! Вы могли бы спокойно поставить шиллинг, что в точности предскажете его слова и поступки в любой час дня и ночи. Его жена, пухлая, миловидная, румяная женщина, во многом походила на него.
Но его сын Гарри…
Ах, он был совсем другим!
Этот Гарри заинтересовал меня. Он обладал чувствительностью и воображением. Ростом, комплекцией и манерой вести себя он очень походил на отца. Но под этой оболочкой воспитанного и уравновешенного человека скрывалась натура чрезвычайно нервная и возбудимая.
Он был к тому же красивым парнем, с квадратным подбородком, прямым носом, добрыми, широко расставленными карими глазами и светлыми волосами, которым (говорил я себе) грозила опасность стать седыми, как у его отца, если он не побережет нервы. Для обоих своих родителей Гарри был кумиром. Говорю вам, я встречал отцов и матерей, любивших своих детей до безумия, но никто из них не мог сравниться с этой четой!
Гарри посылал мяч для гольфа на расстояние двести ярдов или двести миль — каким там должно быть это дурацкое расстояние? — и мистер Брук раздувался от гордости. Гарри как одержимый играл в теннис на палящем солнце и заработал множество серебряных кубков — и его отец пребывал на седьмом небе. Он не показывал своих чувств Гарри. Он говорил ему только: «Неплохо, неплохо». Но без конца хвастался этим перед всеми, кто был готов его слушать.
Гарри обучали премудростям кожевенного производства. Он должен был унаследовать фабрику и когда-нибудь стать таким же богатым человеком, как его отец. Мальчик сознавал, в чем состоит его долг. Но при всем при том ему хотелось поехать в Париж и брать там уроки живописи.
Господи, как страстно он хотел этого! Его желание было настолько сильным, что он не мог найти слов, чтобы выразить его. К этой глупой идее сына стать художником мистер Брук отнесся снисходительно, однако заявил, что считает занятие живописью прекрасным хобби, но избрать его делом жизни… только этого не хватало! Миссис же Брук разговоры на эту тему доводили чуть ли не до истерики, поскольку воображение рисовало ей жизнь Гарри в мансарде среди красивых девушек, не прикрытых никакой одеждой.
«Мальчик мой, — говорил ему отец, — я хорошо понимаю твои чувства. В твоем возрасте я тоже прошел через нечто подобное. Но через десять лет ты будешь сам над этим смеяться».
«В конце концов, — говорила ему мать, — разве ты не можешь остаться дома и рисовать лошадей, например?»
После таких разговоров Гарри в отчаянии выходил из дома и бил по теннисному мячу с такой силой, что сметал противника с корта, или, бледный и задумчивый, сидел на лужайке, проклиная все на свете. Эти люди были такими честными, такими искренними и руководствовались самыми благими намерениями!
Теперь я могу сказать, что так и не узнал, насколько ответственно подошел Гарри к выбору дела своей жизни. У меня не было возможности узнать это. Поскольку в конце мая того же года личная секретарша мистера Брука, суровая женщина средних лет, которую звали миссис Макшейн, сочла, что международное положение внушает тревогу, и вернулась в Англию.
Это создало серьезную проблему. Частная переписка мистера Брука — его личная секретарша не имела отношения к работе в конторе — была невероятно обширной. Брр!
У меня частенько голова шла кругом, когда этот человек диктовал свои письма! Письма об инвестициях, о благотворительности, письма друзьям, письма в английские газеты; диктуя их, он ходил взад-вперед, заложив руки за спину, седовласый, с выражением праведного негодования на худом лице.
Мистер Брук должен был иметь самую лучшую секретаршу — как же иначе? Он написал в Лондон, чтобы ему подыскали именно такую. И вот в Боргаре — так Бруки называли свой особняк — появилась мисс Фей Ситон.
Мисс Фей Ситон…
Я помню, что это произошло 13 мая, во второй половине дня. Мы с Бруками пили чай. Боргар, серый каменный дом начала XVIII века, украшенный резными каменными масками и белыми наличниками, с трех сторон окружает внутренний двор. Мы сидели в этом дворе, поросшем мягкой травой, и пили чай в тени дома.
Перед нами была расположена четвертая стена с распахнутыми настежь железными воротами. За этими воротами мимо особняка Проходила дорога, а за ней виднелся крутой, поросший травой берег, где у самой воды росли ивы.
Папа Брук, с очками в черепаховой оправе на носу, сидел в плетеном кресле и, ухмыляясь, протягивал собаке печенье. В английской семье обязательно есть собака. Для англичан тот факт, что у собаки хватает сообразительности встать на задние лапы, выпрашивая лакомство, служит неиссякаемым источником изумления и восхищения.
Итак, папа Брук расположился в кресле, рядом находился напоминавший ожившую щетку шотландский терьер, а напротив мама Брук, не слишком элегантно одетая, с милым, румяным лицом и коротко остриженными каштановыми волосами, наливала себе пятую чашку чаю. Гарри в куртке и спортивных фланелевых брюках стоял в стороне и отрабатывал удары клюшкой для гольфа по воображаемому мячу.
Слегка покачивающиеся верхушки деревьев — ох, лето во Франции! — шуршащие и шелестящие листья, озаренные солнцем, аромат травы и цветов и вся эта сонная умиротворенность… Глаза закрываются сами собой от одной мысли о…
В это время к воротам подкатило такси марки «ситроен».
Из такси вышла молодая женщина, столь щедро расплатившаяся с шофером, что тот последовал за ней во двор, неся ее багаж. Она прошла по дорожке к нам, держась немного неуверенно.
1 2 3 4
— Вы согласны со мной, друг мой?
— Да!
— Очень мило с вашей стороны. Вы?…
— Нет, — ответил Майлс на незаданный вопрос. — Я вовсе не один из исчезнувших членов клуба. Я тоже гость. Моя фамилия Хэммонд.
— Хэммонд? — переспросил тот. В его глазах появился недоверчивый интерес. — Не вы ли сэр Чарльз Хэммонд?
— Сэр Чарльз Хэммонд был моим дядей. Он…
— Ах, ну конечно! — Профессор Риго щелкнул пальцами. — Сэр Чарльз Хэммонд умер. Да, да, да! Я прочел об этом в газете. У вас есть сестра. Вам с сестрой досталась по наследству библиотека.
Майлс заметил, что на лице Барбары Морелл появилось весьма озадаченное выражение.
— Мой дядя, — объяснил он девушке, — был историком. Он много лет прожил в маленьком домике, тысячами приобретая книги и складывая их штабелями самым диким и безумным образом. Собственно говоря, я и в Лондон-то приехал затем, чтобы подыскать опытного библиотекаря, который смог бы расставить эти книги в должном порядке. Но доктор Фелл пригласил меня в «Клуб убийств»…
— Та самая библиотека! — вздохнул профессор Риго. — Та самая библиотека!
Казалось, внутреннее возбуждение переполняло его, точно пар; грудь бурно вздымалась, лицо еще больше побагровело.
— Этот Хэммонд, — провозгласил он с энтузиазмом, — был великим человеком! Он был любознателен! У него был живой ум! Он, — профессор сделал рукой движение, словно поворачивая ключ в замке, — проникал в суть вещей! Я бы многое отдал за возможность ознакомиться с его библиотекой. За возможность ознакомиться с его библиотекой я бы отдал… Но я забылся. Я в ярости. — Он нахлобучил на голову шляпу. — И теперь я намерен удалиться.
— Профессор Риго, — тихо окликнула его девушка.
Майлс Хэммонд, всегда тонко чувствовавший атмосферу, осознал, что его слова в какой-то степени потрясли собеседников. Во всяком случае, ему показалось, что после того, как он упомянул дом своего дяди в Нью-Форесте, в их поведении произошла какая-то неуловимая перемена. Он не мог сказать, в чем она выражалась, не исключено, что все это лишь плод его воображения.
Но когда Барбара Морелл неожиданно сжала руки и обратилась с призывом к профессору Риго, в ее голосе, без сомнения, звучала отчаянная настойчивость:
— Профессор Риго! Пожалуйста! Не могли бы мы… не могли бы мы все-таки провести заседание «Клуба убийств»?
Риго повернулся к ней:
— Мадемуазель?
— С вами плохо обошлись. Я понимаю это, — торопливо продолжила она и слегка улыбнулась, хотя в глазах и застыла мольба. — Но я так ждала этого вечера! Преступление, о котором профессор собирался рассказать… — она взглянула на Майлса, точно ища поддержки, — вызвало сенсацию. Оно совершено во Франции перед самой войной, и профессор Риго — один из немногих оставшихся в живых людей, которым что-либо об этом известно. Речь идет…
— Речь идет, — сказал профессор Риго, — о влиянии, которое оказывает некая женщина на человеческие жизни.
— Мы с мистером Хэммондом были бы прекрасной аудиторией. И ни слова не проронили представителям прессы, ни один из нас! И в конце концов, знаете, нам все равно придется где-то обедать — а я сомневаюсь, сможем ли мы вообще поесть, если уйдем отсюда. Не могли бы мы, профессор Риго?… Не могли бы мы?…
Метрдотель Фредерик, мрачный, удрученный и рассерженный, тенью проскользнул в полуоткрытую дверь, ведущую в холл, и щелкнул пальцами, делая знак кому-то, стоящему в ожидании снаружи.
— Обед сейчас подадут, — сказал он.
Глава 2
Историю, которую Жорж Антуан Риго рассказал за кофе, поданным после весьма посредственного обеда, Майлс Хэммонд сначала был склонен считать легендой, выдумкой или искусным розыгрышем. Отчасти это было вызвано манерой профессора Риго вести повествование: француз с чрезвычайно важным видом бросал быстрые взгляды то на одного из сотрапезников, то на другого, с насмешливым удовольствием смакуя каждое сказанное слово.
Впоследствии Майлс, разумеется, обнаружил, что каждое ею слово было правдой. Но в то время…
В маленькую уютную столовую, которую освещали горевшие на столе свечи, с улицы доносился лишь неясный гул. Ночь выдалась душной, и они отдернули шторы и открыли окна, чтобы впустить немного воздуха. Снаружи, в лиловатом мраке, светились только окна расположенного напротив ресторана, фасад которого был выкрашен в красный цвет. По-прежнему моросил дождь.
Все это создавало нужный фон для той истории, которую они собирались выслушать.
— Преступление и сверхъестественные силы! — провозгласил профессор Риго, размахивая ножом и вилкой. — Только их может избрать себе в качестве хобби человек со вкусом. — Он очень строго посмотрел на Барбару Морелл: — Вы собираете коллекцию, мадемуазель?
Под порывом пахнувшего дождем ветра, долетевшего с улицы, заколебалось пламя свечей. По лицу девушки пробежала тень.
— Собираю коллекцию? — переспросила она.
— Реликвий, связанных с преступлениями.
— Господи, нет!
— В Эдинбурге живет человек, — мечтательно произнес профессор Риго, — у которого есть перочистка, сделанная из кожи Барка, похитителя трупов. Я вас шокировал? Бог мне судья… — Он внезапно залился кудахтающим смехом, выставив напоказ золотую коронку, затем снова стал чрезвычайно серьезен. — Я мог бы назвать вам имя одной леди, очаровательной леди вроде вас, которая проникла в тюрьму в Челмсфорде, украла надгробную плиту с могилы Дугала, убийцы с фермы Моут, и установила ее у себя в саду.
— Прошу прощения за вопрос, — вмешался Майлс, — но неужели все те, кто интересуется преступлениями… ну… ведут себя подобным образом?
Профессор Риго обдумал его слова.
— Да, это чепуха, — признался он. — Но все равно забавно. Что до меня, то я вскоре продемонстрирую вам мою реликвию.
Больше он ничего не произнес до того момента, когда убрали со стола и подали кофе. Тогда он сосредоточенно зажег сигару, пододвинулся ближе к столу и оперся о него широкими локтями. К его ноге была прислонена трость из полированного желтого дерева, блестевшая при свете свечей.
— В окрестностях города Шартра, который расположен примерно километров на шестьдесят южнее Парижа, в 1939 году жила одна английская семья. Может быть, вы бывали в Шартре?
Его обычно представляют средневековым городом из черного камня, грезящим о прошлом, и в каком-то смысле так оно и есть. Город виден издалека: он высится на холме среди необозримых золотистых нив; башни собора, разной высоты, поднимаются к небу. Вы въезжаете в него между круглых башен Порт-Гийома, распугивая гусей и цыплят, и поднимаетесь по крутым, вымощенным брусчаткой улочкам к отелю «Гранд-монарх».
У подножия холма вьется река Юр, над которой нависают стены старых крепостей и склоняются ивы. Когда вечер приносит прохладу, у этих стен, в персиковых садах, прогуливаются люди.
В базарные же дни… брр! Мычание, рев и блеяние подобны звукам адской трубы. Страшно даже подойти к торговым рядам, где продавцы голосят не хуже скотины. Там… — профессор Риго слегка помедлил, — процветают суеверия, укоренившиеся в этой местности столь же прочно, как мох на скале. Вы едите там хлеб, лучше которого нет во всей Франции, вы пьете хорошее вино. И вы говорите себе: «Вот где мне надо обосноваться, чтобы написать книгу».
Но есть там и промышленность: мукомольный и чугунолитейный заводы; завод, где изготавливается цветное стекло; кожевенная мануфактура и другие предприятия, о которых я не сообщаю, потому что это наводит на меня скуку.
Я и упомянул-то о них только потому, что самой крупной кожевенной мануфактурой «Пеллетье и К°» владел англичанин Говард Брук.
Мистеру Бруку было пятьдесят лет, а его счастливой супруге, вероятно, лет на пять меньше. У них был единственный сын, лет примерно двадцати пяти. Никого из них нет в живых, поэтому я могу рассказывать о них совершенно откровенно.
***
В маленькой столовой — Майлс не мог дать этому никакого объяснения — слегка повеяло холодом.
Барбара Морелл, курившая сигарету и пытливо взиравшая на Риго, заерзала на стуле.
— Нет в живых? — отозвалась она. — Тогда не будет никакого вреда, если…
Профессор Риго оставил ее слова без внимания.
***
— Повторяю, они жили в окрестностях Шартра. В особняке — претенциозно называя его замком, каковым он не был, — расположенном на самом берегу реки. В этом месте Юр спокойно течет по узкому руслу, и вода его становится темно-зеленой, потому что в ней отражаются берега. Вот, взгляните!
Поглощенный собственным рассказом, он выставил вперед кофейную чашечку.
— Вот это, — объявил он, — особняк из серого камня, с трех сторон окружающий двор. А это, — окунув палец в бокал с остатками кларета, Риго нарисовал на скатерти изогнутую линию, — это река, текущая перед ним.
Здесь, примерно на двести ярдов севернее дома, находится каменный арочный мост. Это частный мост, земля по обе стороны Юра принадлежит мистеру Бруку. А еще дальше, на другом берегу реки, стоит старая разрушенная башня.
Местные жители называют ее башней Генриха Четвертого, без всякого основания связывая ее с именем этого короля. Когда-то она была частью замка, сожженного в конце XVI века гугенотами, штурмовавшими Шартр. Уцелела только эта круглая башня, вернее, ее каменная часть — деревянные перекрытия сгорели, — представляющая собой лишь оболочку, внутри которой находится каменная винтовая лестница, ведущая на плоскую каменную крышу с парапетом.
Башня — обратите на это внимание! — не видна из особняка, в котором жила семья Брук. Но ландшафт там прелестный, просто чудо из чудес!
Вы идете на север по густой траве, минуете ивы, доходите по берегу вот до этого изгиба реки. Сначала вы переходите каменный мост, отражающийся в искрящейся воде. Потом достигаете башни, возвышающейся на сорок футов над поросшим зеленым мхом берегом, круглой, серовато-черной, с вертикальными прорезями бойниц, словно заключенной в раму из стоящих поодаль тополей. Когда семейство Брук отправлялось купаться, она служила им чем-то вроде кабинки для переодевания.
Таким образом, члены этой английской семьи — отец, мистер Говард, мать, миссис Джорджина, их сын, мистер Гарри, — вели в своем уютном особняке жизнь безмятежную и, возможно, немного скучную. Пока…
— Пока что?… — поторопил Майлс профессора Риго, когда тот сделал паузу.
— Пока не появилась некая женщина.
Некоторое время профессор Риго молчал. Затем он вздохнул и пожал пухлыми плечами, точно снимая с себя всякую ответственность.
— Что касается меня, — продолжал он, — то я приехал в Шаргр в мае 1939 года. Я только что закончил мою «Жизнь Калиостро», и мне хотелось тишины и покоя. В один прекрасный день мой добрый друг фотограф Коко Легран представил меня мистеру Говарду Бруку на ступеньках ратуши. Мы были людьми разного склада, но понравились друг другу. Его забавляло то, что я — истинный француз; меня забавляло то, что он — истинный англичанин, и мы оба были довольны и счастливы.
Седовласый мистер Брук, в поте лица управлявший своей кожевенной мануфактурой, был честным, сдержанным, но дружелюбным. Он носил брюки-гольф, которые выглядели в Шартре так же странно, как сутана кюре в Ньюкасле. Он отличался гостеприимством, в глазах у него горел огонек, но он был настолько подчинен условностям! Вы могли бы спокойно поставить шиллинг, что в точности предскажете его слова и поступки в любой час дня и ночи. Его жена, пухлая, миловидная, румяная женщина, во многом походила на него.
Но его сын Гарри…
Ах, он был совсем другим!
Этот Гарри заинтересовал меня. Он обладал чувствительностью и воображением. Ростом, комплекцией и манерой вести себя он очень походил на отца. Но под этой оболочкой воспитанного и уравновешенного человека скрывалась натура чрезвычайно нервная и возбудимая.
Он был к тому же красивым парнем, с квадратным подбородком, прямым носом, добрыми, широко расставленными карими глазами и светлыми волосами, которым (говорил я себе) грозила опасность стать седыми, как у его отца, если он не побережет нервы. Для обоих своих родителей Гарри был кумиром. Говорю вам, я встречал отцов и матерей, любивших своих детей до безумия, но никто из них не мог сравниться с этой четой!
Гарри посылал мяч для гольфа на расстояние двести ярдов или двести миль — каким там должно быть это дурацкое расстояние? — и мистер Брук раздувался от гордости. Гарри как одержимый играл в теннис на палящем солнце и заработал множество серебряных кубков — и его отец пребывал на седьмом небе. Он не показывал своих чувств Гарри. Он говорил ему только: «Неплохо, неплохо». Но без конца хвастался этим перед всеми, кто был готов его слушать.
Гарри обучали премудростям кожевенного производства. Он должен был унаследовать фабрику и когда-нибудь стать таким же богатым человеком, как его отец. Мальчик сознавал, в чем состоит его долг. Но при всем при том ему хотелось поехать в Париж и брать там уроки живописи.
Господи, как страстно он хотел этого! Его желание было настолько сильным, что он не мог найти слов, чтобы выразить его. К этой глупой идее сына стать художником мистер Брук отнесся снисходительно, однако заявил, что считает занятие живописью прекрасным хобби, но избрать его делом жизни… только этого не хватало! Миссис же Брук разговоры на эту тему доводили чуть ли не до истерики, поскольку воображение рисовало ей жизнь Гарри в мансарде среди красивых девушек, не прикрытых никакой одеждой.
«Мальчик мой, — говорил ему отец, — я хорошо понимаю твои чувства. В твоем возрасте я тоже прошел через нечто подобное. Но через десять лет ты будешь сам над этим смеяться».
«В конце концов, — говорила ему мать, — разве ты не можешь остаться дома и рисовать лошадей, например?»
После таких разговоров Гарри в отчаянии выходил из дома и бил по теннисному мячу с такой силой, что сметал противника с корта, или, бледный и задумчивый, сидел на лужайке, проклиная все на свете. Эти люди были такими честными, такими искренними и руководствовались самыми благими намерениями!
Теперь я могу сказать, что так и не узнал, насколько ответственно подошел Гарри к выбору дела своей жизни. У меня не было возможности узнать это. Поскольку в конце мая того же года личная секретарша мистера Брука, суровая женщина средних лет, которую звали миссис Макшейн, сочла, что международное положение внушает тревогу, и вернулась в Англию.
Это создало серьезную проблему. Частная переписка мистера Брука — его личная секретарша не имела отношения к работе в конторе — была невероятно обширной. Брр!
У меня частенько голова шла кругом, когда этот человек диктовал свои письма! Письма об инвестициях, о благотворительности, письма друзьям, письма в английские газеты; диктуя их, он ходил взад-вперед, заложив руки за спину, седовласый, с выражением праведного негодования на худом лице.
Мистер Брук должен был иметь самую лучшую секретаршу — как же иначе? Он написал в Лондон, чтобы ему подыскали именно такую. И вот в Боргаре — так Бруки называли свой особняк — появилась мисс Фей Ситон.
Мисс Фей Ситон…
Я помню, что это произошло 13 мая, во второй половине дня. Мы с Бруками пили чай. Боргар, серый каменный дом начала XVIII века, украшенный резными каменными масками и белыми наличниками, с трех сторон окружает внутренний двор. Мы сидели в этом дворе, поросшем мягкой травой, и пили чай в тени дома.
Перед нами была расположена четвертая стена с распахнутыми настежь железными воротами. За этими воротами мимо особняка Проходила дорога, а за ней виднелся крутой, поросший травой берег, где у самой воды росли ивы.
Папа Брук, с очками в черепаховой оправе на носу, сидел в плетеном кресле и, ухмыляясь, протягивал собаке печенье. В английской семье обязательно есть собака. Для англичан тот факт, что у собаки хватает сообразительности встать на задние лапы, выпрашивая лакомство, служит неиссякаемым источником изумления и восхищения.
Итак, папа Брук расположился в кресле, рядом находился напоминавший ожившую щетку шотландский терьер, а напротив мама Брук, не слишком элегантно одетая, с милым, румяным лицом и коротко остриженными каштановыми волосами, наливала себе пятую чашку чаю. Гарри в куртке и спортивных фланелевых брюках стоял в стороне и отрабатывал удары клюшкой для гольфа по воображаемому мячу.
Слегка покачивающиеся верхушки деревьев — ох, лето во Франции! — шуршащие и шелестящие листья, озаренные солнцем, аромат травы и цветов и вся эта сонная умиротворенность… Глаза закрываются сами собой от одной мысли о…
В это время к воротам подкатило такси марки «ситроен».
Из такси вышла молодая женщина, столь щедро расплатившаяся с шофером, что тот последовал за ней во двор, неся ее багаж. Она прошла по дорожке к нам, держась немного неуверенно.
1 2 3 4