Они ехали в центр.
В самый центр города, в самый центр огромной страны.
11 декабря 2006. Москва, Кремль
«Мерседес» притормозил возле тускло освещенных Боровицких ворот, навстречу шагнул охранник в пятнистом комбинезоне, проверил документы водителя и отступил в сторону.
Шлагбаум поднялся. «Мерседес» въехал на территорию Кремля.
Спутник повернулся к Павлу, коротко бросил:
— Выходим!
— Разговорился! — усмехнулся Павел, выбираясь из салона.
Перед входом их ждали.
На этот раз Павла окончательно освободили от наручников. Более того, новые провожатые были достаточно вежливы, предупреждали его о крутых ступеньках, открывали перед ним двери, однако ни на какие вопросы по-прежнему не отвечали.
Его долго вели по длинным коридорам, тускло освещенным включенными через один светильниками, и наконец ввели в небольшую, почти пустую комнату. Здесь были только два кресла и низкий столик, с потолка лился ровный неяркий свет.
— Надеюсь, вас не нужно предупреждать о том, что каждое ваше движение контролируется, — проговорил один из сопровождающих, прежде чем покинуть комнату.
— Да объяснит мне кто-нибудь, что происходит? — взмолился Павел.
Однако и на этот раз ему ничего не ответили.
Дверь закрылась.
Павел остался один.
Он обошел комнату по периметру, затем дважды пересек ее от стены до стены.
Ничего не происходило.
В комнате не было ничего, кроме двух кресел и стола, и никого, кроме самого Павла.
Наконец Павел уселся в одно из кресел и решил ждать.
В конце концов все должно как-нибудь разъясниться. Не зря же его вытащили из собственной монотонной, безрадостной жизни и привезли сюда…
Минуты шли за минутами, но по-прежнему ничего не происходило.
Павел расслабился, глубоко вздохнул…
И в это время дверь негромко скрипнула.
Он поднял взгляд… и вскочил, не веря своим глазам.
На пороге стоял человек, которого он когда-то встречал едва ли не каждый день. Человек, которого последние годы ему доводилось видеть только на экране телевизора и на первых страницах газет.
Президент.
— Сидите, Павел Николаевич! — Президент остановил его жестом, улыбнулся одними глазами. — Сидите, а то моя охрана нервничает. Они настояли на том, чтобы видеть вас. Но не слышать — имейте в виду, наш разговор никто не слышит, кроме нас двоих.
Он опустился во второе кресло, некоторое время внимательно разглядывал Павла.
Павел справился с удивлением и наконец выдавил из себя:
— Здравствуйте, Владимир Владимирович… я не ожидал… мне никто не сказал…
— Разумеется. — Президент снова улыбнулся одними глазами. — Они и сами не знали, куда вас везут и с кем вы встретитесь. Каждый человек отвечал только за свою часть операции. Иначе все это не имело бы никакого смысла…
Он снова помолчал и продолжил совсем другим тоном, деловым и суховатым:
— Мне нужен незасвеченный человек. Не связанный ни с одной из спецслужб. Но при этом достаточно профессиональный и, самое главное, надежный. Дело в том, что в сложившейся ситуации я совершенно никому не могу верить…
— Но почему я? — проговорил Павел. — Ведь вы знаете, что меня списали… отправили в отставку… вы знаете, что я едва избежал серьезного обвинения…
— Я все знаю. — Президент снова сделал рукой предостерегающий жест. — Я помню вас по Петербургу… вы были честным, порядочным человеком, а в этом отношении люди не меняются.
— Я изменился, — с горькой усмешкой ответил Павел. — Вся моя честность осталась в прошлом… она кончилась восемь лет назад. Точно так же, как и весь мой профессионализм. Нет, я не тот человек, который вам нужен. Я обычный таксист, точнее — ночной извозчик, мелкий бомбила, как сейчас говорят.
— Позвольте мне самому судить! — прервал его президент. — И выслушайте меня до конца…
— Как я могу не выслушать вас! — усмехнулся Павел. — Вы как-никак президент!
— Так вот… — Президент наклонился к Павлу через стол, несколько секунд исподлобья смотрел на него, словно пытаясь прочесть его мысли, наконец бросил на стол несколько фотографий: — Вы знаете этого человека?
Павел вгляделся в больное, изможденное лицо, обтянутое желтой пергаментной кожей.
— Я знаю, кто это, — ответил он, перекладывая снимки. — Сейчас это знает каждый. Для этого достаточно хотя бы изредка включать телевизор или развернуть любую газету. Бывший офицер ФСБ Алексей Литовченко, перебежчик… лично я его не знал.
— И это хорошо, — кивнул президент. — Иначе у вас были бы точки пересечения. Вас могли бы вычислить. А так — вы никому не известный человек, темная лошадка, ни с кем не связаны. У вас нет никаких засвеченных контактов. Поэтому вы можете отправиться в Лондон и выяснить, кто стоит за его смертью…
— Вы же человек из Комитета! — удивленно проговорил Павел. — Вы прекрасно знаете, что раз попав в списки Управления кадров, я там буду числиться до самой смерти! Так что вычислить меня не представляет никакого труда!
— Говорю вам — не перебивайте! Все-таки у меня есть кое-какие возможности. — Президент усмехнулся. — Вы больше не числитесь в кадровых списках. Вас оттуда вычистили. Так что теперь вы — человек-невидимка, человек без прошлого…
— Без прошлого? — повторил Павел как эхо. — Нет, Владимир Владимирович! Я никуда не могу деваться от своего прошлого! И то, что вы вычистили меня из списков Управления кадров, ничего не меняет. Я не перестану каждую ночь видеть один и тот же сон! Не перестану снова и снова переживать то, что случилось восемь лет назад! Извините, но даже вы не властны над прошлым!
Он резко выдохнул, закрыл лицо руками и продолжил тихим, дрожащим голосом:
— Именно поэтому я работаю по ночам. Все равно мне не удается заснуть, пока не вымотаюсь до последнего предела. И даже тогда… стоит мне закрыть глаза, как я снова и снова вижу лестницу, и залитый кровью коридор, и то, что я застал в своей квартире восемь лет назад…
Прошло восемь лет, но он помнил все так, как будто это случилось только вчера.
Тогда он работал в Управлении охраны УФСБ Петербурга, отвечал за безопасность нескольких политиков федерального уровня, находившихся на их территории. В частности, за безопасность известной женщины-политика, депутата Государственной думы.
В тот день ничто не предвещало трагедии.
Жена проводила его до лифта, поправила шарф, коснулась щеки легким прощальным поцелуем. Павел был счастлив.
Накануне она встретила его с работы загадочная, словно светящаяся изнутри.
— Ты была у врача? — Павел склонился над ней, бережно взял ее лицо в ладони, вгляделся в него.
— Угу! — Она смешно, по-детски наморщила лоб, опустила веки. — Шесть недель!
Павел обнял ее и закружил по квартире…
— Осторожнее! — завизжала она. — Поставь меня на место! Разве можно так обращаться с беременной женщиной!
Если бы он тогда знал… если бы знал!
В одиннадцать часов его подопечная, женщина-политик, должна была встретиться с адвокатом, который вел в то время громкий процесс, замешанный на больших деньгах и большой политике. Встреча была назначена в офисе адвоката на набережной Екатерининского канала.
Павел заранее проверил подходы к офису, отметил опасные точки — подворотню, проходной двор, выходящий на Малую Конюшенную. Подворотню поручил Вале Елисееву, двор решил перекрыть сам. Ждал в машине прибытия объекта, привычно просчитывая возможные варианты событий.
И когда ему сообщили по переговорнику, что объект на подходе, резко, тревожно зазвонил мобильник.
На дисплее аппарата высветился номер жены.
Привычно просканировав взглядом набережную, Павел поднес телефон к уху.
С этого момента закончилась его жизнь, и начался кошмар, непередаваемый и непереносимый.
В трубке раздался голос Лены.
Но в этом голосе не было и намека на утренние счастливые интонации, голос жены дрожал от ужаса:
— Павлик, скорее… спаси меня! Скорее…
— Что, что случилось? — выкрикнул он, теряя рассудок от страха.
— Скорее… спаси меня… они меня убьют!
Весь его профессионализм как ветром сдуло. Голова, холодная и расчетливая, когда нужно было просчитать операцию, обезопасить подходы к объекту, расставить надежных людей в наиболее опасных точках, — эта голова начисто отказала. Он знал только одно: Лена в опасности. И не только Лена, но и их ребенок… их ребенок, которому еще только предстояло появиться на свет.
Павел затравленно огляделся по сторонам, вывернул руль…
— Эй, шеф, ты куда? — раздался в переговорнике голос Елисеева. — Какие будут указания?
— Валя, прикрой оба направления! — выпалил Павел. — У меня форс-мажор… потом объясню…
— Ты с ума сошел! — Елисеев был просто поражен. — Объект уже на подходе! Оттуда, где я стою, не просматривается подход со стороны проходного двора…
И тут в переговорнике раздался голос старого друга Алексея Самойлова:
— Павлик, что у тебя случилось?
— Алеха, с Ленкой беда! — выпалил Павел, выезжая на Невский. — Она просила о помощи…
— Я совсем близко. — В голосе Самойлова звучала тревога. — Если нужно, через пару минут подъеду…
— Прикрой меня, будь человеком!
— Ладно, не беспокойся. — Голос Самойлова становился глуше, переговорник работал на пределе досягаемости. — Не беспокойся, я беру все на себя…
Подъезжая к своему дому, Павел по очереди набирал номер домашнего телефона и мобильник жены, но ни тот ни другой не отвечал. Он выскочил из машины, даже не захлопнув дверцу, влетел в подъезд. Вызывать лифт не мог — беспокойство, страх не позволяли ему ждать лишнюю секунду, и Павел побежал по лестнице, спотыкаясь и перепрыгивая через ступеньки.
Дверь квартиры была не заперта.
Он толкнул ее и влетел в прихожую. В ту самую прихожую, где всего несколько часов назад прощался с Леной. В прихожую, по которой накануне он кружил ее, узнав счастливую новость.
Ничего не напоминало здесь о тех безвозвратно ушедших благополучных временах. Стены, пол — все было забрызгано кровью, и кровавый след тянулся в сторону ванной комнаты.
Павел пробежал по этому следу, распахнул дверь ванной — и застыл на пороге. Все здесь было залито кровью, а занавеска возле ванны была задернута. Нарядная пластиковая занавеска в цвет кафеля, по которой плыли рядами голубые дельфины.
Он хотел отдернуть эту занавеску — и не мог заставить себя сделать это, потому что уже знал, что увидит за ней.
Но потом подумал, что она, может быть, еще жива, что она истекает кровью и ждет помощи…
Он отдернул занавеску и издал хриплый, беспомощный крик, которым кричит раненое животное.
То, что лежало в ванне, уже не было его женой. Хотя это были ее волосы, ее губы, ее лоб, который она так смешно морщила…
Только вчера!
Если бы можно было перевести часы на двадцать четыре часа назад! Хотя бы на шесть часов! Он остался бы дома, защитил бы ее от всего мира, и ничего этого не случилось бы!
Павел сидел на полу и бился головой о край ванны.
Здесь его и нашел непосредственный начальник, подполковник Старостин.
Одним взглядом оценив обстановку, он нахмурился и гаркнул командным голосом:
— Майор Лосев! Встать!
Это подействовало.
Павел словно проснулся. Он поднялся, огляделся вокруг, словно впервые видел эту ванную комнату, эту мертвую женщину и этого рослого седого человека, своего начальника.
Старостин вывел его из квартиры, усадил в свою машину и отвез в управление. Там Павлу вкатили слоновую дозу успокоительного, и на какое-то время он впал в ступор.
В таком заторможенном состоянии Павел присутствовал на похоронах жены. Хоронили ее в закрытом гробу.
Только через неделю Павел смог относительно членораздельно разговаривать.
И тут же попал на допрос.
Оказывается, в тот день погибла не только Лена.
Женщина-политик, за чью безопасность Павел отвечал, подъехала к офису адвоката на набережной канала, вышла из машины в сопровождении своего секретаря и направилась к дверям. Но не успела она пройти и половины расстояния, как из проходного двора, того самого проходного двора, который должен был контролировать Павел, вышла высокая девушка в темных очках и длинном светлом плаще. Она распахнула свой плащ, под которым оказались два коротких десантных автомата, и почти в упор расстреляла обоих — и депутата, и секретаря.
Валя Елисеев, который находился в подворотне, выскочил на выстрелы, но успел заметить только промчавшийся мотоцикл, на который вскочила киллерша.
— Объясните, Лосев, почему вы бросили доверенный вам пост? — сухо и брезгливо осведомился председатель следственной комиссии полковник Вычегдов.
— Николай Николаевич, — вступился за подчиненного Старостин, — ведь вы знаете, какую трагедию пережил Лосев в тот день…
— Это не может служить ему оправданием! — проскрипел Вычегдов. — Сотрудник нашего управления ни при каких, я повторяю — ни при каких обстоятельствах не может оставить свой объект без прикрытия! Это железное правило!
— Но я попросил Самойлова заменить меня… — проговорил Павел тусклым, безжизненным голосом. Ему на самом деле было совершенно безразлично, какое решение примет комиссия. Ему вообще все теперь было безразлично.
— Самойлова? — ухватился за его слова Старостин. — Давайте выслушаем майора Самойлова…
Но Самойлов, явившись на следующее заседание комиссии, начисто опроверг слова Павла. Он утверждал, что никакого разговора между ними в тот день не было.
— Ты что, Леха! — На этот раз возмущение и обида пробили панцирь, за которым укрылся от жизни Павел. — Как же ты можешь? Ведь ты тогда пообещал мне помочь, прикрыть объект…
— Мне тебя очень жаль, Павлик, — проникновенно проговорил Алексей, сочувственно наклонив крупную голову с ранними залысинами. — Ты мне друг, конечно. Но я даже ради тебя, даже ради нашей дружбы не могу лгать своим товарищам, лгать комиссии. Прости, но не могу. Знаешь, как говорят — Платон мне друг, но истина дороже.
Павел вскочил и схватил Самойлова за воротник.
— Сволочь! — кричал он сквозь злые слезы. — Сволочь, как ты можешь так врать?!
Двое прапорщиков с трудом оттащили его от бывшего друга. Тот скорбно смотрел светлыми, почти прозрачными глазами, потом переглянулся с начальством и развел руками.
— Вот видите? — Вычегдов взглянул на Старостина. — Ваш сотрудник майор Лосев не только недисциплинирован, не только безответственен до такой степени, что способен из-за личного дела оставить доверенный ему пост — он даже на заседании нашей комиссии способен устроить отвратительный дебош!
— Но, Николай Николаевич, — пытался защищать его Старостин, — он только что пережил такую трагедию…
— С этим тоже не все ясно, — продолжал Вычегдов своим скрипучим голосом. — Как Лосев узнал о нападении на жену?
— Она мне позвонила… — еле слышно проговорил Павел.
— Факты этого не подтверждают!
Оказалось, что в памяти мобильного телефона Павла звонок жены не зафиксирован. Ленин же телефон бесследно пропал.
— Кроме того, само это преступление выглядит очень подозрительно. В квартире Лосевых ничего не пропало, а на месте преступления нет никаких отпечатков пальцев, кроме отпечатков самой потерпевшей и ее мужа, майора Лосева…
Павел еле пережил эту комиссию.
Старостин сумел добиться того, что, учитывая его тяжелое моральное состояние, против Павла не возбудили уголовное дело, но из органов его уволили.
Несколько месяцев он жил в каком-то бреду, в каком-то тумане, никакие сигналы из внешнего мира до него не доходили. Единственное, что он как-то осознал — через неделю после завершения работы комиссии ему позвонил Старостин и рассказал, что Алексей Самойлов погиб в автомобильной катастрофе.
— Странная была катастрофа, — говорил бывший начальник, понизив голос. — В его машину врезался грузовик… водитель скрылся, а грузовик числился в угоне…
Даже это сообщение Павел не вполне воспринял. Собственно, для него Самойлов умер раньше — тогда, на заседании комиссии, когда он холодно и заученно проговорил: «Платон мне друг, но истина дороже».
На что и как он жил в это время, Павел не помнил. Что-то продавал, питался какой-то дрянью. Ему все это было безразлично.
Самым страшным в его жизни были ночи.
Он подолгу не мог заснуть, а если все же засыпал — видел один и тот же сон: лестница, по которой он бежит, задыхаясь и перепрыгивая через ступеньки…
Примерно через месяц после трагедии он вышел в магазин, купить себе какой-нибудь еды, и там встретил двоих потрепанных мужиков средних лет, которым нужна была компания. Втроем они выпили в ближайшем сквере две бутылки какой-то ядовитой гадости, и Павел неожиданно забыл о случившемся. Забыл о крови в коридоре, забыл о занавеске с плывущими дельфинами…
Забыл совсем ненадолго, может быть, всего на полчаса — но все-таки забыл. После этого он каждый день встречался с теми двумя мужиками и молча, зло напивался.
Так продолжалось до тех пор, пока как-то утром он не взглянул на свое отражение в зеркале.
1 2 3 4