На Тверской на площади, вон церква-то Страстной монастырь, от не
е возьми малость влево.
Ц Так, так. Хорошо поди живет, дедушка, а? Ц опускаясь, говорил Моисеенко.
Ц Знамо хорошо, зачем ему плохо жить. У Моисеенко дрожали колени, от выши
ны колокольни Ивана Великого.
5
Парень в овчинном полушубке, в смазных сапогах, у Драгомиловской заставы
у заезжего маклака торговал карюю кобылу. Кобылка была шустрая. Когда на
проводке маклак хлопал кнутом, кобыла рвалась из рук, била задом, вскидыв
ала передом, маклак приседал на карачки, чтоб удержать в поводу кобылу.
Каляев ничего в лошадях не понимал. Но кобылка понравилась, явного изъян
а не было и, вытаскивая из овчинного полушубка платок, развязал его, вынул
деньги и передавая маклаку 90 рублей, проговорил:
Ц А как звать-то ее?
Ц Чать не по имень отчеству, Ц заворачивая деньги в газету, засмеялся м
аклак, Ц зови, мол, Каряя.
Каляев стал звать кобылу Ц «Каряя». На извозчичьем дворе не было извозч
ика, кто бы так ходил за лошадью, как Иван Каляев. В две недели из мохнатой, р
ебрастой лошаденки вышла ладная кобыла. На зависть любому извозчику нос
ила «Каряя» по Москве легкие сани, не в сравнение с мерином Бориса Моисее
нко «Мальчиком».
«Мальчик» был никчемушный мерин, поджарый, плоского ребра, с сведенными
ногами, густо налившимися сквозными наливами. Он смешно бегал по Москве,
вприпрыжку, от шпата высоко подбрасывая левую заднюю. Но Моисеенко и не л
ихач. Ему по Москве не носиться. «Мальчик» тихо стоит на Тверской площади
против дворца генерал-губернатора.
Прохожие редко нанимали «Мальчика», уж очень плох голенястый мерин. Разв
е кто, чересчур заторопясь, крикнет:
Ц Извозчик, свободен?
Услышит в ответ глухой голос не оборачивающегося извозчика.
Ц Занят.
6
В пестро-крашеной будке стоит часовой. Отъезжают, подъезжают к дворцу са
ни, кареты. Выходят люди из подъезда в черных шинелях на красных подкладк
ах, в серых николаевках, разлетающихся по ветру. Но кареты великого князя
Сергея нет.
А какой мороз закрутил в Москве на Тверской площади! От мороза резво едут
кони. Переминается медленно «Мальчик». Не греет рваное рядно. Хлопает го
лицами Моисеенко. Но рысью въезжает на площадь каряя кобыла. Извозчик в с
инем армяке с серебряными пуговицами, в красном кушаке, с подложенным за
дом, осадив валкую рысь, становится на площади. И «Мальчик» трогает, с труд
ом разминая на морозе сведенные ноги.
7
Первый раз вымахнула карета великого князя ночью. Увидал ее Иван Каляев.
Какие рысаки! Как процокали по обледенелым торцам, словно кто-то проигра
л по белым клавишам. Ацетиленовые фонари кареты ослепили. Вихрем, как сме
рч, пронеслась карета с темным эскортом казаков. Но долго еще дымились ац
етиленовые глаза кареты великого князя Сергея.
«Стало быть верно сказал сторож Ивана Великого, не за Николаевским и Нес
кучным, а за дворцом на Тверской надо вести наблюдение». Каляев тронул с п
лощади.
8
Савинкову скучно от одиночества и от чего-то еще. Что это такое? «Ерунда с
музыкой», Ц определяет Савинков. В номерах «Княжьего двора» ходят непо
воротливые мамаши из провинции за руку с детьми. Детей водят в Грановиту
ю палату, к царь-пушке, царь-колоколу. Опиваются в «Княжьем дворе» чаем ст
риженые в кружалы костромские купцы. Сосут чай с блюдечка. И кажется Сави
нкову, всё это российской сонью и дурью, а царь-пушка грандиозным росчерк
ом этой же вот самой российской дури.
Но и Джемс Галлей иногда гуляет по Кремлю. Думает: не встретит ли случайно
карету великого князя Сергея? Хотя до сих пор не встречал. И пройдясь по Мо
скве, купив новую книжку стихов у Сытина, Джемс Галлей возвращался в «Кня
жий двор», дожидаться вечера.
Трудно ждать вечер. Джемс Галлей от скуки читает «Апокалипсис», и всё дум
ает о князе Сергее: Ц «Если б убил его рабочий, поротый мужик, иль битый со
лдат, всё было б в порядке. Но убью его я Ц дворянин, интеллигент. Почему же
именно я? Собственно у меня к нему нет ведь даже ненависти. Но смерти его я
хочу. Я связан с революцией. Правда, связь холодна, может быть в том и неувя
зка, что не горю, как Егор, Янек, а убиваю спокойно, может от скуки, а может и н
ет».
9
Трактир Бакастова у Сухаревой Башни был похож на «Отдых друзей» на Сенно
й. Это был извозчичий трактир, хороший тем, что были в нем грязные «отдельн
ые кабинеты», в которые можно было проходить со двора. Богатый барин в боб
ровой шубе с палкой с серебряным набалдашником мог свободно сидеть тут с
поддевочным русским человеком.
Ц Видел! Ночью, понимаешь, видел, вырвалась из ворот, совсем близко, с ацет
иленовыми фонарями, таких фонарей ни у кого в Москве нет…
Ц А охрана?
На столе Ц закуска, водка, несколько бутылок пива, про запас, чтоб не бесп
окоить полового.
Ц С казаками проехал, к Кремлю.
Ц Стало быть сторож с колокольни прав?
Ц Ну да. Я волновался, чорт знает как.
Ц Стало быть убьем.
Савинков налил рюмку, выпил, закусил вывертывающимся из-под вилки крепк
им огурцом.
Ц Янек, после убийства я узнал что-то, чего до убийства не знал. Всё как-то
странно, ей Богу странно. Словно старичок даром не прошел, Ц закашлялся С
авинков, Ц умер, а что-то оставил во мне, на мне, чорт знает где.
Ц Ты говоришь о грехе?
Ц Ни-ни, как раз обратное. Раньше, когда я никого еще не убивал, чувствовал
, что убить грех, было такое ощущенье. А теперь вот именно этого ощущенья-т
о и нет, сплыло.
Савинков налил пузырчатую рюмку.
Ц Понимаешь, как-то внезапно вышло всё по Верлену: «Je perds la memoire du mal et du bien». Мне как-т
о Гоц говорил, что его внутренней жизнью правит категорический императи
в Канта, а вот мой категорический императив Ц воля Б. О. И всё. И ничего боль
ше. Я сказал Гоцу, а он, Ц это, говорит, моральное язычество. Перед тем как к
окнуть старичка Ц улыбнулся Савинков, Ц вот перед этим была какая-то ве
ра в наше дело, в террор, в революцию, а после… Ц Савинков развел руками, Ц
не пойму, стерлось, понимаешь, вот самая эта тончайшая грань стерлась, пер
естал понимать, почему для революции убивать хорошо, а для контрреволюци
и, скажем дурно? Больше того Ц для партии убить надо, а для себя почему-то н
икак нельзя? Ц Савинков захохотал с хрипотцой голосом размоченным водк
ой, сводя на Каляеве узкие горячие глаза.
Каляев сидел, подавшись телом к Савинкову. На бледноватом, нежном лице бы
л даже как бы испуг.
Ц Не понимаю, Ц проговорил он. Ц Ты говоришь: убить надо, не надо. Да, доро
гой Борис, убить никогда не бывает надо; ведь мы убиваем только лишь для то
го, чтобы в будущем жить культурно, жить именно без этого проклятого терр
ора. Убить никогда не бывает «надо», только когда за убийством большая лю
бовь, великая любовь к человечеству, к правде, к справедливости, к социали
зму, к свободе, к человеку как брату, только тогда можно убить, и мы, выходя н
а террор, не только ведь убиваем «их», мы убиваем себя, «свою душу» отдаем
на алтарь идеи.
Савинков засмеялся.
Ц Ну, вот, стало быть я ее уже отдал.
Ц Не смейся, Ц взволнованно проговорил Каляев, Ц это больно.
Ц Прости, Янек, дай скажу, ты дитя, ты ребенок, и это вот твое принесение же
ртвы, как у Егора, как у Доры, по моему просто ваше биологическое, так сказа
ть, назначение. Понимаешь? Мне например начинает казаться, что все эти сло
ва о правдах-справедливостях, идеях-идеалах, о социализме и прочих фалан
стерах, всё это Ц у вас, лучших боевиков, прикрывает исступленную жажду ж
ертвы, как таковой. Ну, если б вот у нас, например, сейчас было не самодержав
ие, а социализм и рай на земле, то ты всё равно бы нашел какую-нибудь идею и
принес бы себя ей в жертву.
Ц Неверно! Ц страстно перебил Каляев.
Ц Да, да, Ц говорил Савинков, Ц смотрю на тебя, люблю тебя, Янек, но кажетс
я, что другой жизни, другого дела, чем «отдать жизнь» у тебя нет, даже быть н
е может. Аккуратно получать жалованье ты не можешь не только теперь, но да
же и при наступлении социализма. Ты и там принесешь жертву, но какую-нибуд
ь другую, такая уж твоя биология, рожден жертвенником, вот что я чувствую,
Янек. Ты говоришь, народ, социализм, хорошо, ну а что же это за народ? Ведь эт
о же, милый мой, чистый миф! Ведь вот этого лакея, который нам подавал, ты не
любишь? А кого же ты любишь? Ты жертву свою любишь, свою сумасшедшую идею, и
з-за нее и убиваешь Плеве.
На лбу Савинкова надулась толстым червяком жила, перерезавшая лоб попол
ам, глаза горели.
Ц Ты мистик, Янек, ты религиозен по своему, и живешь для смертного своего
часа, в этом всё твое оправдание. А я, Янек, человек другой биологии, я люблю
жизнь, Ц проговорил страстно Савинков, Ц у меня всё было ясно, а вот стар
ичке помешал, спутал карты, подтолкнул в моей любви к жизни, легонько так п
одтолкнул, любишь? говорит, убил, мол, меня за то, что жизнь любишь, сознайся
, говорит, за это ведь убил? ну так и люби дальше, шире, разгонистей, люби во в
сю и не меня только бей, а кого хочешь, потому что не всё ли равно, как и для ч
его убивать, если в конце концов все мы всё равно сдохнем.
Ц Ты лжешь, Борис!
Ц Ми-лый, Я-нек! Ц проговорил Савинков, нагнувшись обнял его и поцеловал
, Ц ну, конечно, лгу! конечно, это спьяну я, ты прав, Ц Савинков смеялся. А ко
нчив смеяться, сказал;
Ц А у тебя, Янек, старичок ничего не оставил? а?
Ц Что оставил, смою своей кровью и кровью нового палача нашего народа. Дл
я меня святыней горит Россия и социализм. Я иду на этот огонь и отдаю себя
радостно. Верь, Борис, наше место недолго останется пустым, наши смерти Ц
почки грядущих цветов.
Ц Понимаю, ты именно «отдаешь» себя, как женщина, не спрашивая ни о чем, мо
жет для мук, но в том-то и сладость, что отдаешь. В тебе Ц исступленная женс
твенность, Янек. Но тебе я не завидую, а есть люди, которым завидую.
Ц Егор?
Ц Иван, Ц сказал Савинков.
Ц Азеф?
Савинков кивнул головой: Ц Ты больше думаешь, Янек, о том, как ты умрешь, а н
е как убьешь. А он Ц обратное. У него душа неседая. Даже души нет, вставлена
революционная машина. Домашняя гильотина. Рубит, а он пальцами отстукива
ет, счет ведет. Жить ничто не мешает. Ни старичке, ни гибель товарищей. Вот я
веду одно дело. А он? Целых три! И задумывается только над тем, как быстрей и
верней убить всех трех. Ничего больше. Концы в воду. Всё на мельницу револю
ции. А там видно будет.
Ц Иван Николаевич по душе мне чужд, Ц сказал Каляев. Ц Я его уважаю, даж
е люблю, за то, что он наша большая сила, сила революции, без него б не осущес
твилось то, что взрывает трон, сотрясает государство, подымает революцию
.
Ц Ты ребенок, Янек, милый ребенок, ты его «уважаешь», «любишь даже», а он по
шлет тебя на смерть, тебя разорвет в клочья, и он даже не почешется, завтра
же тебя забудет.
Ц Идущие не обращают вниманья на падающих, Борис. Если б он оплакивал каж
дого из павших товарищей, как оплакивают некоторые, он не мог бы вести дел
о Б. О. Ты подумай только, какая ответственность? Какая тяжесть лежит на Ив
ане Николаевиче?
Ц Да, да, Ц сказал Савинков, прислушиваясь к граммофону за стеной. Сквоз
ь хохот многих голосов там пело граммофонное сопрано. Оба несколько мину
т просидели молча.
Ц Ты говорил, что в Женеве писал стихи?
Ц Писал, Ц смутившись сказал Каляев.
Ц Прочти.
Ц Тебе не понравится.
Ц Почему? Как называется?
Каляев улыбнулся по-детски. Ц Не знаю еще, может называться «Пусть гряне
т бой».
Ц Длинно. Стихи должны называться коротко.
Ц Можно придумать другое. Каляев стал читать отчетливо и тихо:
Моя душа пылает страстью бу
рной
И грудь полна отвагой боевой.
Ах, видеть лишь свободы блеск пурпурный
Рассеять мрак насилья вековой!
И маску лжи сорвав с лица злодея,
Вдруг обнажить его смертель
ный страх,
И бросить всем тиранам не робея
Стальной руки неотвратимый взмах!
Довольно слез! Пусть грянет б
ой победный!
Народ зовет Ц преступно, стыдно ждать!
Рази ж врага, мой честный меч наследный,
Я весь, весь твой, о родина, о мать!
Облокотясь на стол, Савинков слушал.
Ц Последнее четверостишие слабо, Ц сказал он, Ц а два первых хороши. «М
еч, наследный» плохо.
Ц Я не нашел рифмы, Ц засмеялся, захлебываясь, Каляев. Ц Прочти свое.
Ц Тебе мое не понравится.
Савинков прочел стихотворение, посланное Вере:
Дай мне немного нежности,
Мое сердце закрыто.
Дай мне немного радости,
Мое сердце забыто.
Ц Отчего оно может мне не понравиться? Наоборот, мне очень нравится, Ц с
казал Каляев и помолчав добавил: Ц знаешь что, Борис, ты талантливее меня.
Когда дымы из труб перестали уходить в небо, когда Москва погасла и стали
раздаваться дребезги городовых, оба вышли с темного двора трактира и, пр
ощаясь, обнялись в воротах.
10
Малейшую ухабинку видел с козел кучер Андрей Рудинкин. Ацетиленовые фон
ари взрывали снежную темь. Великокняжеская карета мчалась с Николаевск
ого вокзала. Сергей возвращался из Петербурга, после доклада императору
о принятии курса твердой власти. Каланчевской, Мясницкой, Никольской мча
лась великокняжеская карета. Она была больше кареты Плеве. Старинная, не
мецкой работы, с бронзовыми изогнутыми змеями вместо ручек. С желтыми сп
ицами. Ярким гербом. С сероватой шелковой обивкой внутри. Козлы были широ
кие. Так что кучер, несмотря на тяжкий вес, сидел несколько с краю. Рядом не
изменно ездил любимый лакей князя Оврущенко.
Жеребцы были не вороные, как у Плеве, а темно-серые. Невысокие, вершков тре
х, но ладные, широкогрудые, крепко подпружные, шли маховым низким ходом. Ле
вый «Жар» трехлеткой на московском ипподроме ставил вёрстный рекорд и п
равому «Вихрю» трудновато было в паре с «Жаром». Рудинкин не пускал их по
этому врезвую. Жеребцы ехали ровным махом ко дворцу генерал-губернатора
.
11
Каляев знал уже всё. Ночью: Ц ацетиленовые фонари. Днем Ц белые вожжи, же
лтые спицы, широкий кузов, герб, черная борода Рудинкина. Даже карету княг
ини не смешал бы с князевой, потому что сытый, словно молоком мытый, Андрей
Рудинкин возил только Сергея.
Дора приехала из Нижнего Новгорода, где хранила динамит московской груп
пы. Террористы замыкали жизнь Сергея динамитным кольцом. Его жизнь была
уже на исходе.
Написав письмо, Савинков лежал на диване. У дивана стояло кофе. Савинков п
ил кофе с бенедиктином, думая о смерти Сергея. Потом он оделся, вышел из «К
няжьего двора». У гостиницы, закутавшись в отрепья, сидели нищие. Ветхий с
тарик и старуха. Савинков кинул им двугривенный. Распушивая толстый хвос
т под ударом вожжи, за «Княжий двор» промчал серый лихач толстого господ
ина, с головой закутавшегося в играющую серебром оленью доху.
Ослепительно горели кресты московских церквей. От мороза, молодости, здо
ровья, снега было радостно идти на Тверскую площадь на явку с Каляевым.
Но больше часа по площади ходил Савинков: Ц ни Каляева, ни Моисеенко не бы
ло. Савинков уже не радовался морозно-голубому дню, несшейся в дне жизни г
орода. Охватило волнение за дело и товарищей. Возвращаясь, возле гостини
цы он обернулся на оклик:
Ц Прикажите подвезти, барин!
Савинков увидал на «Мальчике» едет Моисеенко. Савинков сел. Ни седок, ни и
звозчик не говорили, едучи в сторону Савеловского вокзала. Только когда
«Мальчик» стал уже уставать, в глухом Тихвинском переулке Моисеенко пер
евел его на шаг и обернулся.
Ц Читали заявление московского комитета? Ц взволнованно проговорил о
н.
Ц Какого комитета? Почему ни вас, ни «поэта» нет на площади?
Моисеенко сунул Савинкову квадратную бумажку: «Московский комитет пар
тии социалистов-революционеров считает нужным предупредить, что если н
азначенная на 5 и б декабря политическая демонстрация будет сопровождат
ься такой же зверской расправой со стороны властей и полиции, как это был
о еще на днях в Петербурге, то вся ответственность за зверства падет на го
ловы генерал-губернатора Сергея и полицмейстера Трепова. Комитет не ост
ановится перед тем, чтобы их казнить.
Моск. ком. партии с. р.»
Ц Чорт знает что, Ц в бешенстве пробормотал Савинков, разрывая бумажку.
Ц Вы понимаете, Ц волновался Моисеенко, Ц комитет готовит на Сергея о
дновременно с нами? понимаете, какая ерунда? Они сорвут дело. После их заяв
ления Сергей уж уехал из дворца, мы три дня гоняем по Москве, не можем высл
едить, где он. Ц Моисеенко сел на козлах, как следует: надо было выезжать н
а Новослободскую.
Савинков от злобы сжимал кулаки.
Ц Сволочи, Ц бормотал он, Ц эти «наследники Михайловского» конечно не
убьют, а у нас сорвут дело.
Они выехали на Новослободскую. Улица была пуста. По улице шли рабочие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
е возьми малость влево.
Ц Так, так. Хорошо поди живет, дедушка, а? Ц опускаясь, говорил Моисеенко.
Ц Знамо хорошо, зачем ему плохо жить. У Моисеенко дрожали колени, от выши
ны колокольни Ивана Великого.
5
Парень в овчинном полушубке, в смазных сапогах, у Драгомиловской заставы
у заезжего маклака торговал карюю кобылу. Кобылка была шустрая. Когда на
проводке маклак хлопал кнутом, кобыла рвалась из рук, била задом, вскидыв
ала передом, маклак приседал на карачки, чтоб удержать в поводу кобылу.
Каляев ничего в лошадях не понимал. Но кобылка понравилась, явного изъян
а не было и, вытаскивая из овчинного полушубка платок, развязал его, вынул
деньги и передавая маклаку 90 рублей, проговорил:
Ц А как звать-то ее?
Ц Чать не по имень отчеству, Ц заворачивая деньги в газету, засмеялся м
аклак, Ц зови, мол, Каряя.
Каляев стал звать кобылу Ц «Каряя». На извозчичьем дворе не было извозч
ика, кто бы так ходил за лошадью, как Иван Каляев. В две недели из мохнатой, р
ебрастой лошаденки вышла ладная кобыла. На зависть любому извозчику нос
ила «Каряя» по Москве легкие сани, не в сравнение с мерином Бориса Моисее
нко «Мальчиком».
«Мальчик» был никчемушный мерин, поджарый, плоского ребра, с сведенными
ногами, густо налившимися сквозными наливами. Он смешно бегал по Москве,
вприпрыжку, от шпата высоко подбрасывая левую заднюю. Но Моисеенко и не л
ихач. Ему по Москве не носиться. «Мальчик» тихо стоит на Тверской площади
против дворца генерал-губернатора.
Прохожие редко нанимали «Мальчика», уж очень плох голенястый мерин. Разв
е кто, чересчур заторопясь, крикнет:
Ц Извозчик, свободен?
Услышит в ответ глухой голос не оборачивающегося извозчика.
Ц Занят.
6
В пестро-крашеной будке стоит часовой. Отъезжают, подъезжают к дворцу са
ни, кареты. Выходят люди из подъезда в черных шинелях на красных подкладк
ах, в серых николаевках, разлетающихся по ветру. Но кареты великого князя
Сергея нет.
А какой мороз закрутил в Москве на Тверской площади! От мороза резво едут
кони. Переминается медленно «Мальчик». Не греет рваное рядно. Хлопает го
лицами Моисеенко. Но рысью въезжает на площадь каряя кобыла. Извозчик в с
инем армяке с серебряными пуговицами, в красном кушаке, с подложенным за
дом, осадив валкую рысь, становится на площади. И «Мальчик» трогает, с труд
ом разминая на морозе сведенные ноги.
7
Первый раз вымахнула карета великого князя ночью. Увидал ее Иван Каляев.
Какие рысаки! Как процокали по обледенелым торцам, словно кто-то проигра
л по белым клавишам. Ацетиленовые фонари кареты ослепили. Вихрем, как сме
рч, пронеслась карета с темным эскортом казаков. Но долго еще дымились ац
етиленовые глаза кареты великого князя Сергея.
«Стало быть верно сказал сторож Ивана Великого, не за Николаевским и Нес
кучным, а за дворцом на Тверской надо вести наблюдение». Каляев тронул с п
лощади.
8
Савинкову скучно от одиночества и от чего-то еще. Что это такое? «Ерунда с
музыкой», Ц определяет Савинков. В номерах «Княжьего двора» ходят непо
воротливые мамаши из провинции за руку с детьми. Детей водят в Грановиту
ю палату, к царь-пушке, царь-колоколу. Опиваются в «Княжьем дворе» чаем ст
риженые в кружалы костромские купцы. Сосут чай с блюдечка. И кажется Сави
нкову, всё это российской сонью и дурью, а царь-пушка грандиозным росчерк
ом этой же вот самой российской дури.
Но и Джемс Галлей иногда гуляет по Кремлю. Думает: не встретит ли случайно
карету великого князя Сергея? Хотя до сих пор не встречал. И пройдясь по Мо
скве, купив новую книжку стихов у Сытина, Джемс Галлей возвращался в «Кня
жий двор», дожидаться вечера.
Трудно ждать вечер. Джемс Галлей от скуки читает «Апокалипсис», и всё дум
ает о князе Сергее: Ц «Если б убил его рабочий, поротый мужик, иль битый со
лдат, всё было б в порядке. Но убью его я Ц дворянин, интеллигент. Почему же
именно я? Собственно у меня к нему нет ведь даже ненависти. Но смерти его я
хочу. Я связан с революцией. Правда, связь холодна, может быть в том и неувя
зка, что не горю, как Егор, Янек, а убиваю спокойно, может от скуки, а может и н
ет».
9
Трактир Бакастова у Сухаревой Башни был похож на «Отдых друзей» на Сенно
й. Это был извозчичий трактир, хороший тем, что были в нем грязные «отдельн
ые кабинеты», в которые можно было проходить со двора. Богатый барин в боб
ровой шубе с палкой с серебряным набалдашником мог свободно сидеть тут с
поддевочным русским человеком.
Ц Видел! Ночью, понимаешь, видел, вырвалась из ворот, совсем близко, с ацет
иленовыми фонарями, таких фонарей ни у кого в Москве нет…
Ц А охрана?
На столе Ц закуска, водка, несколько бутылок пива, про запас, чтоб не бесп
окоить полового.
Ц С казаками проехал, к Кремлю.
Ц Стало быть сторож с колокольни прав?
Ц Ну да. Я волновался, чорт знает как.
Ц Стало быть убьем.
Савинков налил рюмку, выпил, закусил вывертывающимся из-под вилки крепк
им огурцом.
Ц Янек, после убийства я узнал что-то, чего до убийства не знал. Всё как-то
странно, ей Богу странно. Словно старичок даром не прошел, Ц закашлялся С
авинков, Ц умер, а что-то оставил во мне, на мне, чорт знает где.
Ц Ты говоришь о грехе?
Ц Ни-ни, как раз обратное. Раньше, когда я никого еще не убивал, чувствовал
, что убить грех, было такое ощущенье. А теперь вот именно этого ощущенья-т
о и нет, сплыло.
Савинков налил пузырчатую рюмку.
Ц Понимаешь, как-то внезапно вышло всё по Верлену: «Je perds la memoire du mal et du bien». Мне как-т
о Гоц говорил, что его внутренней жизнью правит категорический императи
в Канта, а вот мой категорический императив Ц воля Б. О. И всё. И ничего боль
ше. Я сказал Гоцу, а он, Ц это, говорит, моральное язычество. Перед тем как к
окнуть старичка Ц улыбнулся Савинков, Ц вот перед этим была какая-то ве
ра в наше дело, в террор, в революцию, а после… Ц Савинков развел руками, Ц
не пойму, стерлось, понимаешь, вот самая эта тончайшая грань стерлась, пер
естал понимать, почему для революции убивать хорошо, а для контрреволюци
и, скажем дурно? Больше того Ц для партии убить надо, а для себя почему-то н
икак нельзя? Ц Савинков захохотал с хрипотцой голосом размоченным водк
ой, сводя на Каляеве узкие горячие глаза.
Каляев сидел, подавшись телом к Савинкову. На бледноватом, нежном лице бы
л даже как бы испуг.
Ц Не понимаю, Ц проговорил он. Ц Ты говоришь: убить надо, не надо. Да, доро
гой Борис, убить никогда не бывает надо; ведь мы убиваем только лишь для то
го, чтобы в будущем жить культурно, жить именно без этого проклятого терр
ора. Убить никогда не бывает «надо», только когда за убийством большая лю
бовь, великая любовь к человечеству, к правде, к справедливости, к социали
зму, к свободе, к человеку как брату, только тогда можно убить, и мы, выходя н
а террор, не только ведь убиваем «их», мы убиваем себя, «свою душу» отдаем
на алтарь идеи.
Савинков засмеялся.
Ц Ну, вот, стало быть я ее уже отдал.
Ц Не смейся, Ц взволнованно проговорил Каляев, Ц это больно.
Ц Прости, Янек, дай скажу, ты дитя, ты ребенок, и это вот твое принесение же
ртвы, как у Егора, как у Доры, по моему просто ваше биологическое, так сказа
ть, назначение. Понимаешь? Мне например начинает казаться, что все эти сло
ва о правдах-справедливостях, идеях-идеалах, о социализме и прочих фалан
стерах, всё это Ц у вас, лучших боевиков, прикрывает исступленную жажду ж
ертвы, как таковой. Ну, если б вот у нас, например, сейчас было не самодержав
ие, а социализм и рай на земле, то ты всё равно бы нашел какую-нибудь идею и
принес бы себя ей в жертву.
Ц Неверно! Ц страстно перебил Каляев.
Ц Да, да, Ц говорил Савинков, Ц смотрю на тебя, люблю тебя, Янек, но кажетс
я, что другой жизни, другого дела, чем «отдать жизнь» у тебя нет, даже быть н
е может. Аккуратно получать жалованье ты не можешь не только теперь, но да
же и при наступлении социализма. Ты и там принесешь жертву, но какую-нибуд
ь другую, такая уж твоя биология, рожден жертвенником, вот что я чувствую,
Янек. Ты говоришь, народ, социализм, хорошо, ну а что же это за народ? Ведь эт
о же, милый мой, чистый миф! Ведь вот этого лакея, который нам подавал, ты не
любишь? А кого же ты любишь? Ты жертву свою любишь, свою сумасшедшую идею, и
з-за нее и убиваешь Плеве.
На лбу Савинкова надулась толстым червяком жила, перерезавшая лоб попол
ам, глаза горели.
Ц Ты мистик, Янек, ты религиозен по своему, и живешь для смертного своего
часа, в этом всё твое оправдание. А я, Янек, человек другой биологии, я люблю
жизнь, Ц проговорил страстно Савинков, Ц у меня всё было ясно, а вот стар
ичке помешал, спутал карты, подтолкнул в моей любви к жизни, легонько так п
одтолкнул, любишь? говорит, убил, мол, меня за то, что жизнь любишь, сознайся
, говорит, за это ведь убил? ну так и люби дальше, шире, разгонистей, люби во в
сю и не меня только бей, а кого хочешь, потому что не всё ли равно, как и для ч
его убивать, если в конце концов все мы всё равно сдохнем.
Ц Ты лжешь, Борис!
Ц Ми-лый, Я-нек! Ц проговорил Савинков, нагнувшись обнял его и поцеловал
, Ц ну, конечно, лгу! конечно, это спьяну я, ты прав, Ц Савинков смеялся. А ко
нчив смеяться, сказал;
Ц А у тебя, Янек, старичок ничего не оставил? а?
Ц Что оставил, смою своей кровью и кровью нового палача нашего народа. Дл
я меня святыней горит Россия и социализм. Я иду на этот огонь и отдаю себя
радостно. Верь, Борис, наше место недолго останется пустым, наши смерти Ц
почки грядущих цветов.
Ц Понимаю, ты именно «отдаешь» себя, как женщина, не спрашивая ни о чем, мо
жет для мук, но в том-то и сладость, что отдаешь. В тебе Ц исступленная женс
твенность, Янек. Но тебе я не завидую, а есть люди, которым завидую.
Ц Егор?
Ц Иван, Ц сказал Савинков.
Ц Азеф?
Савинков кивнул головой: Ц Ты больше думаешь, Янек, о том, как ты умрешь, а н
е как убьешь. А он Ц обратное. У него душа неседая. Даже души нет, вставлена
революционная машина. Домашняя гильотина. Рубит, а он пальцами отстукива
ет, счет ведет. Жить ничто не мешает. Ни старичке, ни гибель товарищей. Вот я
веду одно дело. А он? Целых три! И задумывается только над тем, как быстрей и
верней убить всех трех. Ничего больше. Концы в воду. Всё на мельницу револю
ции. А там видно будет.
Ц Иван Николаевич по душе мне чужд, Ц сказал Каляев. Ц Я его уважаю, даж
е люблю, за то, что он наша большая сила, сила революции, без него б не осущес
твилось то, что взрывает трон, сотрясает государство, подымает революцию
.
Ц Ты ребенок, Янек, милый ребенок, ты его «уважаешь», «любишь даже», а он по
шлет тебя на смерть, тебя разорвет в клочья, и он даже не почешется, завтра
же тебя забудет.
Ц Идущие не обращают вниманья на падающих, Борис. Если б он оплакивал каж
дого из павших товарищей, как оплакивают некоторые, он не мог бы вести дел
о Б. О. Ты подумай только, какая ответственность? Какая тяжесть лежит на Ив
ане Николаевиче?
Ц Да, да, Ц сказал Савинков, прислушиваясь к граммофону за стеной. Сквоз
ь хохот многих голосов там пело граммофонное сопрано. Оба несколько мину
т просидели молча.
Ц Ты говорил, что в Женеве писал стихи?
Ц Писал, Ц смутившись сказал Каляев.
Ц Прочти.
Ц Тебе не понравится.
Ц Почему? Как называется?
Каляев улыбнулся по-детски. Ц Не знаю еще, может называться «Пусть гряне
т бой».
Ц Длинно. Стихи должны называться коротко.
Ц Можно придумать другое. Каляев стал читать отчетливо и тихо:
Моя душа пылает страстью бу
рной
И грудь полна отвагой боевой.
Ах, видеть лишь свободы блеск пурпурный
Рассеять мрак насилья вековой!
И маску лжи сорвав с лица злодея,
Вдруг обнажить его смертель
ный страх,
И бросить всем тиранам не робея
Стальной руки неотвратимый взмах!
Довольно слез! Пусть грянет б
ой победный!
Народ зовет Ц преступно, стыдно ждать!
Рази ж врага, мой честный меч наследный,
Я весь, весь твой, о родина, о мать!
Облокотясь на стол, Савинков слушал.
Ц Последнее четверостишие слабо, Ц сказал он, Ц а два первых хороши. «М
еч, наследный» плохо.
Ц Я не нашел рифмы, Ц засмеялся, захлебываясь, Каляев. Ц Прочти свое.
Ц Тебе мое не понравится.
Савинков прочел стихотворение, посланное Вере:
Дай мне немного нежности,
Мое сердце закрыто.
Дай мне немного радости,
Мое сердце забыто.
Ц Отчего оно может мне не понравиться? Наоборот, мне очень нравится, Ц с
казал Каляев и помолчав добавил: Ц знаешь что, Борис, ты талантливее меня.
Когда дымы из труб перестали уходить в небо, когда Москва погасла и стали
раздаваться дребезги городовых, оба вышли с темного двора трактира и, пр
ощаясь, обнялись в воротах.
10
Малейшую ухабинку видел с козел кучер Андрей Рудинкин. Ацетиленовые фон
ари взрывали снежную темь. Великокняжеская карета мчалась с Николаевск
ого вокзала. Сергей возвращался из Петербурга, после доклада императору
о принятии курса твердой власти. Каланчевской, Мясницкой, Никольской мча
лась великокняжеская карета. Она была больше кареты Плеве. Старинная, не
мецкой работы, с бронзовыми изогнутыми змеями вместо ручек. С желтыми сп
ицами. Ярким гербом. С сероватой шелковой обивкой внутри. Козлы были широ
кие. Так что кучер, несмотря на тяжкий вес, сидел несколько с краю. Рядом не
изменно ездил любимый лакей князя Оврущенко.
Жеребцы были не вороные, как у Плеве, а темно-серые. Невысокие, вершков тре
х, но ладные, широкогрудые, крепко подпружные, шли маховым низким ходом. Ле
вый «Жар» трехлеткой на московском ипподроме ставил вёрстный рекорд и п
равому «Вихрю» трудновато было в паре с «Жаром». Рудинкин не пускал их по
этому врезвую. Жеребцы ехали ровным махом ко дворцу генерал-губернатора
.
11
Каляев знал уже всё. Ночью: Ц ацетиленовые фонари. Днем Ц белые вожжи, же
лтые спицы, широкий кузов, герб, черная борода Рудинкина. Даже карету княг
ини не смешал бы с князевой, потому что сытый, словно молоком мытый, Андрей
Рудинкин возил только Сергея.
Дора приехала из Нижнего Новгорода, где хранила динамит московской груп
пы. Террористы замыкали жизнь Сергея динамитным кольцом. Его жизнь была
уже на исходе.
Написав письмо, Савинков лежал на диване. У дивана стояло кофе. Савинков п
ил кофе с бенедиктином, думая о смерти Сергея. Потом он оделся, вышел из «К
няжьего двора». У гостиницы, закутавшись в отрепья, сидели нищие. Ветхий с
тарик и старуха. Савинков кинул им двугривенный. Распушивая толстый хвос
т под ударом вожжи, за «Княжий двор» промчал серый лихач толстого господ
ина, с головой закутавшегося в играющую серебром оленью доху.
Ослепительно горели кресты московских церквей. От мороза, молодости, здо
ровья, снега было радостно идти на Тверскую площадь на явку с Каляевым.
Но больше часа по площади ходил Савинков: Ц ни Каляева, ни Моисеенко не бы
ло. Савинков уже не радовался морозно-голубому дню, несшейся в дне жизни г
орода. Охватило волнение за дело и товарищей. Возвращаясь, возле гостини
цы он обернулся на оклик:
Ц Прикажите подвезти, барин!
Савинков увидал на «Мальчике» едет Моисеенко. Савинков сел. Ни седок, ни и
звозчик не говорили, едучи в сторону Савеловского вокзала. Только когда
«Мальчик» стал уже уставать, в глухом Тихвинском переулке Моисеенко пер
евел его на шаг и обернулся.
Ц Читали заявление московского комитета? Ц взволнованно проговорил о
н.
Ц Какого комитета? Почему ни вас, ни «поэта» нет на площади?
Моисеенко сунул Савинкову квадратную бумажку: «Московский комитет пар
тии социалистов-революционеров считает нужным предупредить, что если н
азначенная на 5 и б декабря политическая демонстрация будет сопровождат
ься такой же зверской расправой со стороны властей и полиции, как это был
о еще на днях в Петербурге, то вся ответственность за зверства падет на го
ловы генерал-губернатора Сергея и полицмейстера Трепова. Комитет не ост
ановится перед тем, чтобы их казнить.
Моск. ком. партии с. р.»
Ц Чорт знает что, Ц в бешенстве пробормотал Савинков, разрывая бумажку.
Ц Вы понимаете, Ц волновался Моисеенко, Ц комитет готовит на Сергея о
дновременно с нами? понимаете, какая ерунда? Они сорвут дело. После их заяв
ления Сергей уж уехал из дворца, мы три дня гоняем по Москве, не можем высл
едить, где он. Ц Моисеенко сел на козлах, как следует: надо было выезжать н
а Новослободскую.
Савинков от злобы сжимал кулаки.
Ц Сволочи, Ц бормотал он, Ц эти «наследники Михайловского» конечно не
убьют, а у нас сорвут дело.
Они выехали на Новослободскую. Улица была пуста. По улице шли рабочие.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37