Издалека он заметил открытое, ярко освещенное окно, слышал звуки фортепьяно и мелодичный голос. Молодой человек велел остановиться, чтобы насладиться чудесно исполняемой итальянской арией. Когда пение прекратилось, Родольф велел причалить к берегу, а затем отослал лодку и обоих гребцов. Рискуя замочить ноги, он уселся на куче изъеденных волнами камней, над которой возвышалась частая изгородь из колючих акаций; вдоль нее тянулась аллея молодых лип. Через час над головой Родольфа послышались шаги и разговор; долетевшие слова были итальянскими, их произносили два молодых женских голоса. Воспользовавшись моментом, когда собеседницы находились у одного конца изгороди, Родольф бесшумно проскользнул к противоположному концу. После получасовых усилий ему удалось найти место, откуда можно было, оставаясь незамеченным и неуслышанным, увидеть обеих женщин, Когда они приблизятся к нему. Каково же было удивление Родольфа, когда он узнал в одной из женщин маленькую немую! Она говорила по-итальянски с мисс Ловлес. Было одиннадцать часов вечера. На озере и вокруг дома царила такая тишина, что обе женщины, должно быть, чувствовали себя в безопасности; лишь они одни не спали во всем Жерсо. Родольф сообразил, что немота служанки была вынужденной хитростью. Судя по тому, как они говорили по-итальянски, это был их родной язык. Родольф заключил из этого, что они выдавали себя за англичанок из каких-то тайных побуждений.
«Это итальянки-эмигрантки, — подумал он, — изгнанницы, без сомнения, имеющие основания опасаться австрийской или сардинской полиции. Они ожидают наступления ночи, чтобы гулять и разговаривать в полной безопасности».
Тотчас же Родольф лег на землю и пополз вдоль изгороди, как змея, пока ему не удалось найти проход между двумя кустами акаций. Рискуя разорвать платье и оцарапать спину, он пробрался сквозь изгородь, когда мнимая мисс Фанни и ее мнимонемая служанка находились на другом конце аллеи; затем, когда они приблизились на расстояние двадцати шагов, по-прежнему не видя его, так как он скрывался в тени изгороди, довольно ярко освещенной луной, Родольф внезапно поднялся.
— Не бойтесь меня, — сказал он по-французски, — я не шпион. Вы эмигрантки, я догадался об этом. А я француз; один ваш взгляд приковал меня к Жерсо.
Внезапно Родольф почувствовал острую боль от стального лезвия, вонзившегося ему в бок, и упал навзничь.
— Nel lago con pietra, — шепнула ужасная немая.
— Ax, Джина! — воскликнула итальянка.
— Она промахнулась, — сказал Родольф, извлекая из раны стилет, натолкнувшийся на ребро. — Но чуточку повыше, и он попал бы прямо в сердце. Я виноват, Франческа, — продолжал он, вспомнив имя, несколько раз произнесенное маленькой Джиной, — я не сержусь, не браните ее! Счастье говорить с вами стоит удара кинжалом. Только покажите мне дорогу, мне надо вернуться в дом Штопферов. Будьте спокойны, я никому ничего не скажу.
Франческа, придя в себя от удивления, помогла Родольфу подняться и сказала несколько слов Джине, глаза которой наполнились слезами. Обе женщины усадили Родольфа на скамью, сняли с него верхнее платье, жилет, галстук. Джина расстегнула его рубашку и высосала из раны кровь. Франческа, оставив их на минуту вдвоем, вернулась с большим куском английского пластыря и приложила его к ране.
— Вы можете теперь дойти до дому, — сказала она. Они взяли его под руку, и Родольф был отведен к калитке, ключ от которой находился в кармане передника Франчески.
— Говорит ли Джина по-французски? — спросил он ее.
— Нет. Но не волнуйтесь, — сказала Франческа с некоторым нетерпением.
— Позвольте мне посмотреть на вас! — продолжал с нежностью Родольф. — Ведь я, быть может, долго не смогу прийти.
Он прислонился к одному из столбов калитки и взглянул на прекрасную итальянку, позволившую любоваться ею целую минуту, среди дивной тишины, при свете луны, озарявшей красивейшее из швейцарских озер.
Франческа, в самом деле, представляла собой классический тип итальянки, именно такой, какой воображение представляет себе. Прежде всего Родольфу бросились в глаза изящество и грациозность ее фигуры, крепкой и сильной, несмотря на внешнюю хрупкость и гибкость. Легкая бледность, покрывшая ее лицо, выдавала внезапное волнение, но не могла скрыть неги, которою дышали ее влажные, бархатисто-черные глаза. Руки, столь красивые, что вряд ли какой-либо греческий скульптор мог изваять подобные, покоились на руке Родольфа; их белизна выделялась на черном фоне его сюртука. Неосторожный француз лишь мельком успел заметить овальную, слегка удлиненную форму лица Франчески, полуоткрытый, чуточку грустный рот со свежими, яркими губами, позволявший видеть блестящие зубы. Очертания ее лица были так прекрасны, что служили порукой долговечности ее ослепительной красоты; но больше всего поразили Родольфа восхитительная непринужденность и чисто итальянская искренность, с какими эта женщина отдавалась чувству сострадания.
Франческа сказала несколько слов Джине; последняя отвела Родольфа под руку до самого дома Штопферов и, позвонив, скрылась, подобно ласточке.
«Однако эти патриоты скоры на руку! — подумал Родольф, почувствовав сильную боль, когда остался один, и лег в постель. — Nel lago! Джина бросила бы меня в озеро с камнем на шее!»
С рассветом он послал в Люцерн за лучшим хирургом; когда тот приехал, Родольф попросил его соблюдать строжайшую тайну, дав понять, что этого требует честь.
Леопольд вернулся из своей поездки в тот самый день, когда влюбленный юноша встал с постели. Родольф придумал предлог, объяснявший его нездоровье, и поручил другу поехать в Люцерн за вещами и письмами. Оттуда Леопольд привез ужасное, трагическое известие: мать Родольфа умерла. Роковое письмо, отправленное отцом Леопольда, пришло в Люцерн уже после их отъезда.
Несмотря на принятые Леопольдом предосторожности, Родольф заболел нервной горячкой. Лишь только будущий нотариус увидел, что его друг вне опасности, он уехал во Францию с доверенностью от него. Таким образом, Родольф остался в Жерсо, единственном месте, где его скорбь могла утихнуть. Положение молодого француза, его отчаяние и обстоятельства, вследствие которых потеря матери была для него тяжелее, чем для кого-нибудь другого, стали известны и привлекли к нему внимание и сочувствие всех жителей Жерсо. Каждое утро мнимая немая навещала француза, чтобы сообщить своей госпоже, как он себя чувствует.
Лишь только Родольф смог выходить, он отправился к Бергманам поблагодарить мисс Фанни Ловлес и ее отца за участие, с каким они отнеслись к нему. Старый итальянец впервые с тех пор, как поселился у Бергманов, позволил иностранцу посетить его жилище; Родольфа приняли очень радушно, сочувствуя постигшему его несчастью, а также потому, что он был французом, а это отводило от него всякие подозрения. Франческа была так красива этим вечером, при свечах, что в подавленное горем сердце Родольфа снова проник луч света. От ее улыбки в душе молодого человека, несмотря на траур, расцветали розы надежды. Она пела, но не веселые арии, а серьезные и торжественные мелодии, отвечавшие настроению Родольфа, который заметил эту трогательную предупредительность. В восемь часов вечера старик оставил их вдвоем, не проявляя никаких опасений, и удалился к себе. Когда пение утомило Франческу, она позвала Родольфа на внешнюю галерею, откуда открывался чудесный вид на озеро, и знаком предложила сесть рядом с ней на простой деревянной скамье.
— Не будет ли нескромностью спросить, сколько вам лет, саrа Франческа? — спросил Родольф.
— Двадцатый год, — ответила она.
— Если что-нибудь может облегчить мою скорбь, — продолжал он, — то это надежда, что отец позволит вам выйти за меня замуж. Богаты вы или бедны, вы так красивы, что кажетесь мне лучше дочери любого князя. Я трепещу, признаваясь вам в том чувстве, которое вы мне внушили, но оно глубоко и вечно.
— Zitto! — сказала Франческа, приложив палец к губам. — Не говорите об этом. Я не свободна, я замужем, вот уже три года…
Несколько мгновений царило полное молчание. Когда итальянка, испуганная странной позой Родольфа, придвинулась к нему, то увидела, что он в обмороке.
«Povero! — подумала она. — А я-то считала его хладнокровным!»
Она принесла нюхательную соль и с ее помощью привела Родольфа в чувство.
— Замужем! — воскликнул молодой человек, глядя на Франческу. И по его лицу обильно заструились слезы.
— Дитя! — сказала она. — Есть все же надежда. Моему мужу…
— Восемьдесят лет? — спросил Родольф.
— Нет, — ответила она, улыбаясь, — шестьдесят пять. Он притворяется дряхлым стариком, чтобы обмануть полицию.
— Дорогая, — сказал Родольф, — еще несколько подобных открытий, и я умру от волнения. Только после двадцатилетнего знакомства со мной вы поймете, сколько страстности в моем сердце, как оно жаждет счастья. Даже это растение, — продолжал он, указывая на виргинский жасмин, обвивавший балюстраду, — не тянется так жадно к солнцу, чтобы расцвести под его лучами, как я привязался к вам за один этот месяц. Я люблю только вас одну. Это чувство будет тайным смыслом всей моей жизни, и я умру от него, быть может!
— Ох, уж эти мне французы! — воскликнула она, сопровождая слова недоверчивой улыбкой.
— Может быть, мне придется ждать и надеяться на время, — продолжал он серьезно, — но знайте: если слова, только что вырвавшиеся у вас, были искренни, то я всегда буду верен вам и не позволю никакому другому чувству проникнуть в мое сердце.
Она исподтишка взглянула на него.
— Ни одному, — продолжал он, — даже тени его. Мне нужно будет разбогатеть: вам необходима роскошь, ведь вы рождены быть принцессой…
При этих словах Франческа не могла удержаться от легкой усмешки, и ее лицо приняло восхитительное выражение, подобное тому, какое великий Леонардо так чудесно изобразил в Джоконде. Эта усмешка заставила Родольфа на миг умолкнуть.
— Да, — продолжал он. — Вы должны страдать от бедности, вызванной изгнанием. О, если вы хотите сделать меня счастливейшим из людей, освятить мою любовь, обращайтесь со мною, как с другом. Разве я не должен быть вашим другом? Бедная матушка оставила мне свои сбережения, целых шестьдесят тысяч франков; возьмите половину!
Франческа пристально взглянула на него. Этот быстрый взгляд проник в самую глубь души Родольфа.
— Мы ни в чем не нуждаемся, — ответила она серьезно. — Моего заработка нам хватает.
— Как я могу допустить, чтобы моя Франческа работала? — воскликнул он. — Когда-нибудь вы вернетесь на родину и вновь обретете все, что оставили там…
Молодая итальянка снова взглянула на Родольфа.
— Тогда вы отдадите то, что заняли у меня… оказав мне этим честь, — прибавил он, бросив на нее взгляд, говоривший о его чуткости.
— Оставим этот разговор, — сказала она. Ее движения, поза, взгляд были полны непередаваемого благородства. — Сделайте блестящую карьеру, станьте выдающимся человеком на родине, я так хочу. Слава — это мостик, по которому можно перейти через пропасть. Будьте честолюбивы, это необходимо. Я верю, что вы благородны, что у вас блестящие способности; но пользуйтесь ими не для того, чтобы заслужить мою любовь, а для блага человечества; от этого вы только выиграете в моих глазах.
Во время дальнейшего разговора, продолжавшегося около двух часов, Родольф обнаружил, что Франческа была восторженной сторонницей либеральных идей и свободы, совершившей тройную революцию в Неаполе, Пьемонте и Испании. Когда он уходил, Джина, мнимая немая, проводила его до дверей. В одиннадцать часов вечера на улицах не было ни души, нечего было бояться нескромных ушей; Родольф отвел Джину в сторону и обратился к ней шепотом на плохом итальянском языке:
— Скажи, кто твои хозяева, дитя мое? Я дам тебе эту новенькую золотую монетку.
— Мой господин, — ответила девушка, взяв золотой, — известный книготорговец Лампорани из Милана, один из вождей революции, заговорщик, которого австрийцам особенно хотелось бы заточить в Шпильбергский замок.
«Жена книготорговца! — подумал Родольф. — Тем лучше! Мы с нею равны».
— Из какой она семьи? — спросил он. — Ведь она выглядит как королева.
— Все итальянки таковы, — с гордостью ответила Джина. — Ее отца зовут Колонна.
Скромное общественное положение Франчески придало Родольфу смелости. Он велел натянуть над лодкой тент, а на корме положить подушки. Когда это было сделано, влюбленный предложил Франческе покататься по озеру. Итальянка приняла приглашение, продолжая играть для жителей деревни роль молодой мисс, но взяла с собой Джину. Все поступки Франчески Колонна говорили о том, что она получила превосходное воспитание и принадлежала к высшим кругам общества. В позе итальянки, усевшейся на корме, Родольф почувствовал какое-то отчуждение. Он собирался обращаться с ней непринужденно, но эта непринужденность сразу улетучилась при виде гордого, как у аристократки, выражения ее лиц[1. Стоило Франческе надменно взглянуть, как она превращалась в принцессу, обладающую всеми привилегиями, какие ей полагались в средние века. Она как будто угадывала тайные мысли своего вассала, имевшего дерзость считать себя ее покровителем. Еще до того, в обстановке гостиной, где принимала его Франческа, в ее туалете, в вещицах, которыми она пользовалась, Родольф замечал признаки высокого положения и большого богатства. Все эти обстоятельства одновременно пришли ему на память; подавленный достоинством, с каким держалась Франческа, он впал в задумчивость. Казалось, даже Джина, эта молоденькая наперсница, искоса посматривала на него не без насмешки. Явное несоответствие между манерами итальянки и ее званием было новой загадкой для Родольфа, заподозрившего какую-то новую хитрость, вроде мнимой немоты Джины.
— Куда вам угодно ехать, синьора Лампорани? — спросил он.
— К Люцерну, — ответила Франческа по-французски.
«Хорошо! — подумал Родольф. — Она не удивилась, услыхав от меня свою фамилию; хитрая, она, наверное, предвидела вопрос, заданный мною Джине».
— Что вас так восстановило против меня? — спросил он, усаживаясь рядом с ней и пытаясь взять ее за руку, но Франческа отдернула пальцы — Вы холодны и церемонны; я сказал бы — даже резки.
— Это правда, — ответила она, улыбаясь. — Я виновата перед вами. Это нехорошо и слишком по-мещански. Вы, французы, сказали бы, что это — притворство. Но лучше объясниться, чем таить друг от Друга враждебные мысли, а ведь вы уже доказали мне свою дружбу. Возможно, я зашла с вами слишком далеко. Должно быть, вы приняли меня за самую обыкновенную женщину…
Родольф отрицательно покачал головой.
— Да, — продолжала жена книготорговца, не обращая на это внимания. — Я заметила это и, конечно, призадумалась. Так вот, объясню все в двух словах, и это будет сущая правда. Знайте, Родольф: я достаточно сильна, чтобы задушить свое чувство, если оно не будет отвечать моим понятиям и взглядам на истинную любовь. Я могу любить так, как умеют любить лишь у нас в Италии; но я помню о долге; никакое опьянение не заставит меня забыть о нем. После того, как меня выдали замуж за этого бедного старика, не спросив моего согласия, я могла бы воспользоваться свободой, которую он предоставляет мне с таким великодушием; но после трехлетнего замужества я примирилась с брачными узами. Итак, даже под влиянием самой пылкой страсти, даже невольно, я не стану мечтать о свободе. Эмилио знает мой характер, знает, что мое сердце принадлежит мне, что я вольна отдать его, кому захочу; но он знает также, что я никому не позволю даже дотронуться до своей руки. Вот почему я только что не дала вам этого сделать. Я хочу, чтобы меня любили, чтобы меня терпеливо, верно, страстно ожидали; но на эту любовь я могу ответить лишь безграничной нежностью, не переступающей разрешенные для нее пределы. Теперь, когда вы все это поняли, — продолжала она с девически юным движением, — я вновь стану кокетливой, веселой, шаловливой, как ребенок, не видящей никакой опасности в фамильярности.
Это откровенное, чистосердечное признание было сделано таким тоном и сопровождалось таким взглядом, что нельзя было не поверить в его полную искренность.
— Княгиня Колонна не могла бы изъясняться лучше, — сказал Родольф, улыбаясь.
— Вы упрекаете меня за низкое происхождение? — высокомерно спросила она. — Разве для вашей любви нужен герб? В Милане над простыми лавками начертаны прекраснейшие имена: Сфорца, Канона, Висконти, Тривульцио, Урсини; есть Аркинто-аптекари; но поверьте, что хоть я только лавочница, но способна на такие же чувства, как и герцогиня.
— Упрекать? Нет, сударыня, я хотел только похвалить вас.
— Путем сравнения? — спросила она лукаво.
— Не мучьте меня, — продолжал он. — Хоть мои слова и плохо выражают чувства, но знайте, что моя любовь беззаветна, полна безграничной покорности и благоговения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14
«Это итальянки-эмигрантки, — подумал он, — изгнанницы, без сомнения, имеющие основания опасаться австрийской или сардинской полиции. Они ожидают наступления ночи, чтобы гулять и разговаривать в полной безопасности».
Тотчас же Родольф лег на землю и пополз вдоль изгороди, как змея, пока ему не удалось найти проход между двумя кустами акаций. Рискуя разорвать платье и оцарапать спину, он пробрался сквозь изгородь, когда мнимая мисс Фанни и ее мнимонемая служанка находились на другом конце аллеи; затем, когда они приблизились на расстояние двадцати шагов, по-прежнему не видя его, так как он скрывался в тени изгороди, довольно ярко освещенной луной, Родольф внезапно поднялся.
— Не бойтесь меня, — сказал он по-французски, — я не шпион. Вы эмигрантки, я догадался об этом. А я француз; один ваш взгляд приковал меня к Жерсо.
Внезапно Родольф почувствовал острую боль от стального лезвия, вонзившегося ему в бок, и упал навзничь.
— Nel lago con pietra, — шепнула ужасная немая.
— Ax, Джина! — воскликнула итальянка.
— Она промахнулась, — сказал Родольф, извлекая из раны стилет, натолкнувшийся на ребро. — Но чуточку повыше, и он попал бы прямо в сердце. Я виноват, Франческа, — продолжал он, вспомнив имя, несколько раз произнесенное маленькой Джиной, — я не сержусь, не браните ее! Счастье говорить с вами стоит удара кинжалом. Только покажите мне дорогу, мне надо вернуться в дом Штопферов. Будьте спокойны, я никому ничего не скажу.
Франческа, придя в себя от удивления, помогла Родольфу подняться и сказала несколько слов Джине, глаза которой наполнились слезами. Обе женщины усадили Родольфа на скамью, сняли с него верхнее платье, жилет, галстук. Джина расстегнула его рубашку и высосала из раны кровь. Франческа, оставив их на минуту вдвоем, вернулась с большим куском английского пластыря и приложила его к ране.
— Вы можете теперь дойти до дому, — сказала она. Они взяли его под руку, и Родольф был отведен к калитке, ключ от которой находился в кармане передника Франчески.
— Говорит ли Джина по-французски? — спросил он ее.
— Нет. Но не волнуйтесь, — сказала Франческа с некоторым нетерпением.
— Позвольте мне посмотреть на вас! — продолжал с нежностью Родольф. — Ведь я, быть может, долго не смогу прийти.
Он прислонился к одному из столбов калитки и взглянул на прекрасную итальянку, позволившую любоваться ею целую минуту, среди дивной тишины, при свете луны, озарявшей красивейшее из швейцарских озер.
Франческа, в самом деле, представляла собой классический тип итальянки, именно такой, какой воображение представляет себе. Прежде всего Родольфу бросились в глаза изящество и грациозность ее фигуры, крепкой и сильной, несмотря на внешнюю хрупкость и гибкость. Легкая бледность, покрывшая ее лицо, выдавала внезапное волнение, но не могла скрыть неги, которою дышали ее влажные, бархатисто-черные глаза. Руки, столь красивые, что вряд ли какой-либо греческий скульптор мог изваять подобные, покоились на руке Родольфа; их белизна выделялась на черном фоне его сюртука. Неосторожный француз лишь мельком успел заметить овальную, слегка удлиненную форму лица Франчески, полуоткрытый, чуточку грустный рот со свежими, яркими губами, позволявший видеть блестящие зубы. Очертания ее лица были так прекрасны, что служили порукой долговечности ее ослепительной красоты; но больше всего поразили Родольфа восхитительная непринужденность и чисто итальянская искренность, с какими эта женщина отдавалась чувству сострадания.
Франческа сказала несколько слов Джине; последняя отвела Родольфа под руку до самого дома Штопферов и, позвонив, скрылась, подобно ласточке.
«Однако эти патриоты скоры на руку! — подумал Родольф, почувствовав сильную боль, когда остался один, и лег в постель. — Nel lago! Джина бросила бы меня в озеро с камнем на шее!»
С рассветом он послал в Люцерн за лучшим хирургом; когда тот приехал, Родольф попросил его соблюдать строжайшую тайну, дав понять, что этого требует честь.
Леопольд вернулся из своей поездки в тот самый день, когда влюбленный юноша встал с постели. Родольф придумал предлог, объяснявший его нездоровье, и поручил другу поехать в Люцерн за вещами и письмами. Оттуда Леопольд привез ужасное, трагическое известие: мать Родольфа умерла. Роковое письмо, отправленное отцом Леопольда, пришло в Люцерн уже после их отъезда.
Несмотря на принятые Леопольдом предосторожности, Родольф заболел нервной горячкой. Лишь только будущий нотариус увидел, что его друг вне опасности, он уехал во Францию с доверенностью от него. Таким образом, Родольф остался в Жерсо, единственном месте, где его скорбь могла утихнуть. Положение молодого француза, его отчаяние и обстоятельства, вследствие которых потеря матери была для него тяжелее, чем для кого-нибудь другого, стали известны и привлекли к нему внимание и сочувствие всех жителей Жерсо. Каждое утро мнимая немая навещала француза, чтобы сообщить своей госпоже, как он себя чувствует.
Лишь только Родольф смог выходить, он отправился к Бергманам поблагодарить мисс Фанни Ловлес и ее отца за участие, с каким они отнеслись к нему. Старый итальянец впервые с тех пор, как поселился у Бергманов, позволил иностранцу посетить его жилище; Родольфа приняли очень радушно, сочувствуя постигшему его несчастью, а также потому, что он был французом, а это отводило от него всякие подозрения. Франческа была так красива этим вечером, при свечах, что в подавленное горем сердце Родольфа снова проник луч света. От ее улыбки в душе молодого человека, несмотря на траур, расцветали розы надежды. Она пела, но не веселые арии, а серьезные и торжественные мелодии, отвечавшие настроению Родольфа, который заметил эту трогательную предупредительность. В восемь часов вечера старик оставил их вдвоем, не проявляя никаких опасений, и удалился к себе. Когда пение утомило Франческу, она позвала Родольфа на внешнюю галерею, откуда открывался чудесный вид на озеро, и знаком предложила сесть рядом с ней на простой деревянной скамье.
— Не будет ли нескромностью спросить, сколько вам лет, саrа Франческа? — спросил Родольф.
— Двадцатый год, — ответила она.
— Если что-нибудь может облегчить мою скорбь, — продолжал он, — то это надежда, что отец позволит вам выйти за меня замуж. Богаты вы или бедны, вы так красивы, что кажетесь мне лучше дочери любого князя. Я трепещу, признаваясь вам в том чувстве, которое вы мне внушили, но оно глубоко и вечно.
— Zitto! — сказала Франческа, приложив палец к губам. — Не говорите об этом. Я не свободна, я замужем, вот уже три года…
Несколько мгновений царило полное молчание. Когда итальянка, испуганная странной позой Родольфа, придвинулась к нему, то увидела, что он в обмороке.
«Povero! — подумала она. — А я-то считала его хладнокровным!»
Она принесла нюхательную соль и с ее помощью привела Родольфа в чувство.
— Замужем! — воскликнул молодой человек, глядя на Франческу. И по его лицу обильно заструились слезы.
— Дитя! — сказала она. — Есть все же надежда. Моему мужу…
— Восемьдесят лет? — спросил Родольф.
— Нет, — ответила она, улыбаясь, — шестьдесят пять. Он притворяется дряхлым стариком, чтобы обмануть полицию.
— Дорогая, — сказал Родольф, — еще несколько подобных открытий, и я умру от волнения. Только после двадцатилетнего знакомства со мной вы поймете, сколько страстности в моем сердце, как оно жаждет счастья. Даже это растение, — продолжал он, указывая на виргинский жасмин, обвивавший балюстраду, — не тянется так жадно к солнцу, чтобы расцвести под его лучами, как я привязался к вам за один этот месяц. Я люблю только вас одну. Это чувство будет тайным смыслом всей моей жизни, и я умру от него, быть может!
— Ох, уж эти мне французы! — воскликнула она, сопровождая слова недоверчивой улыбкой.
— Может быть, мне придется ждать и надеяться на время, — продолжал он серьезно, — но знайте: если слова, только что вырвавшиеся у вас, были искренни, то я всегда буду верен вам и не позволю никакому другому чувству проникнуть в мое сердце.
Она исподтишка взглянула на него.
— Ни одному, — продолжал он, — даже тени его. Мне нужно будет разбогатеть: вам необходима роскошь, ведь вы рождены быть принцессой…
При этих словах Франческа не могла удержаться от легкой усмешки, и ее лицо приняло восхитительное выражение, подобное тому, какое великий Леонардо так чудесно изобразил в Джоконде. Эта усмешка заставила Родольфа на миг умолкнуть.
— Да, — продолжал он. — Вы должны страдать от бедности, вызванной изгнанием. О, если вы хотите сделать меня счастливейшим из людей, освятить мою любовь, обращайтесь со мною, как с другом. Разве я не должен быть вашим другом? Бедная матушка оставила мне свои сбережения, целых шестьдесят тысяч франков; возьмите половину!
Франческа пристально взглянула на него. Этот быстрый взгляд проник в самую глубь души Родольфа.
— Мы ни в чем не нуждаемся, — ответила она серьезно. — Моего заработка нам хватает.
— Как я могу допустить, чтобы моя Франческа работала? — воскликнул он. — Когда-нибудь вы вернетесь на родину и вновь обретете все, что оставили там…
Молодая итальянка снова взглянула на Родольфа.
— Тогда вы отдадите то, что заняли у меня… оказав мне этим честь, — прибавил он, бросив на нее взгляд, говоривший о его чуткости.
— Оставим этот разговор, — сказала она. Ее движения, поза, взгляд были полны непередаваемого благородства. — Сделайте блестящую карьеру, станьте выдающимся человеком на родине, я так хочу. Слава — это мостик, по которому можно перейти через пропасть. Будьте честолюбивы, это необходимо. Я верю, что вы благородны, что у вас блестящие способности; но пользуйтесь ими не для того, чтобы заслужить мою любовь, а для блага человечества; от этого вы только выиграете в моих глазах.
Во время дальнейшего разговора, продолжавшегося около двух часов, Родольф обнаружил, что Франческа была восторженной сторонницей либеральных идей и свободы, совершившей тройную революцию в Неаполе, Пьемонте и Испании. Когда он уходил, Джина, мнимая немая, проводила его до дверей. В одиннадцать часов вечера на улицах не было ни души, нечего было бояться нескромных ушей; Родольф отвел Джину в сторону и обратился к ней шепотом на плохом итальянском языке:
— Скажи, кто твои хозяева, дитя мое? Я дам тебе эту новенькую золотую монетку.
— Мой господин, — ответила девушка, взяв золотой, — известный книготорговец Лампорани из Милана, один из вождей революции, заговорщик, которого австрийцам особенно хотелось бы заточить в Шпильбергский замок.
«Жена книготорговца! — подумал Родольф. — Тем лучше! Мы с нею равны».
— Из какой она семьи? — спросил он. — Ведь она выглядит как королева.
— Все итальянки таковы, — с гордостью ответила Джина. — Ее отца зовут Колонна.
Скромное общественное положение Франчески придало Родольфу смелости. Он велел натянуть над лодкой тент, а на корме положить подушки. Когда это было сделано, влюбленный предложил Франческе покататься по озеру. Итальянка приняла приглашение, продолжая играть для жителей деревни роль молодой мисс, но взяла с собой Джину. Все поступки Франчески Колонна говорили о том, что она получила превосходное воспитание и принадлежала к высшим кругам общества. В позе итальянки, усевшейся на корме, Родольф почувствовал какое-то отчуждение. Он собирался обращаться с ней непринужденно, но эта непринужденность сразу улетучилась при виде гордого, как у аристократки, выражения ее лиц[1. Стоило Франческе надменно взглянуть, как она превращалась в принцессу, обладающую всеми привилегиями, какие ей полагались в средние века. Она как будто угадывала тайные мысли своего вассала, имевшего дерзость считать себя ее покровителем. Еще до того, в обстановке гостиной, где принимала его Франческа, в ее туалете, в вещицах, которыми она пользовалась, Родольф замечал признаки высокого положения и большого богатства. Все эти обстоятельства одновременно пришли ему на память; подавленный достоинством, с каким держалась Франческа, он впал в задумчивость. Казалось, даже Джина, эта молоденькая наперсница, искоса посматривала на него не без насмешки. Явное несоответствие между манерами итальянки и ее званием было новой загадкой для Родольфа, заподозрившего какую-то новую хитрость, вроде мнимой немоты Джины.
— Куда вам угодно ехать, синьора Лампорани? — спросил он.
— К Люцерну, — ответила Франческа по-французски.
«Хорошо! — подумал Родольф. — Она не удивилась, услыхав от меня свою фамилию; хитрая, она, наверное, предвидела вопрос, заданный мною Джине».
— Что вас так восстановило против меня? — спросил он, усаживаясь рядом с ней и пытаясь взять ее за руку, но Франческа отдернула пальцы — Вы холодны и церемонны; я сказал бы — даже резки.
— Это правда, — ответила она, улыбаясь. — Я виновата перед вами. Это нехорошо и слишком по-мещански. Вы, французы, сказали бы, что это — притворство. Но лучше объясниться, чем таить друг от Друга враждебные мысли, а ведь вы уже доказали мне свою дружбу. Возможно, я зашла с вами слишком далеко. Должно быть, вы приняли меня за самую обыкновенную женщину…
Родольф отрицательно покачал головой.
— Да, — продолжала жена книготорговца, не обращая на это внимания. — Я заметила это и, конечно, призадумалась. Так вот, объясню все в двух словах, и это будет сущая правда. Знайте, Родольф: я достаточно сильна, чтобы задушить свое чувство, если оно не будет отвечать моим понятиям и взглядам на истинную любовь. Я могу любить так, как умеют любить лишь у нас в Италии; но я помню о долге; никакое опьянение не заставит меня забыть о нем. После того, как меня выдали замуж за этого бедного старика, не спросив моего согласия, я могла бы воспользоваться свободой, которую он предоставляет мне с таким великодушием; но после трехлетнего замужества я примирилась с брачными узами. Итак, даже под влиянием самой пылкой страсти, даже невольно, я не стану мечтать о свободе. Эмилио знает мой характер, знает, что мое сердце принадлежит мне, что я вольна отдать его, кому захочу; но он знает также, что я никому не позволю даже дотронуться до своей руки. Вот почему я только что не дала вам этого сделать. Я хочу, чтобы меня любили, чтобы меня терпеливо, верно, страстно ожидали; но на эту любовь я могу ответить лишь безграничной нежностью, не переступающей разрешенные для нее пределы. Теперь, когда вы все это поняли, — продолжала она с девически юным движением, — я вновь стану кокетливой, веселой, шаловливой, как ребенок, не видящей никакой опасности в фамильярности.
Это откровенное, чистосердечное признание было сделано таким тоном и сопровождалось таким взглядом, что нельзя было не поверить в его полную искренность.
— Княгиня Колонна не могла бы изъясняться лучше, — сказал Родольф, улыбаясь.
— Вы упрекаете меня за низкое происхождение? — высокомерно спросила она. — Разве для вашей любви нужен герб? В Милане над простыми лавками начертаны прекраснейшие имена: Сфорца, Канона, Висконти, Тривульцио, Урсини; есть Аркинто-аптекари; но поверьте, что хоть я только лавочница, но способна на такие же чувства, как и герцогиня.
— Упрекать? Нет, сударыня, я хотел только похвалить вас.
— Путем сравнения? — спросила она лукаво.
— Не мучьте меня, — продолжал он. — Хоть мои слова и плохо выражают чувства, но знайте, что моя любовь беззаветна, полна безграничной покорности и благоговения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14