Остальных я отошлю назад!
Ганнибал заметно возбуждался: шагнул влево, шагнул назад… Взмахнул рукою, словно в руке держал меч.
Старик расчесывал бороду. В задумчивости.
– А Сагунт? – спросил он.
– Что – Сагунт?
– Чтобы перейти Пиренеи, надо пройти через Сагунт.
– Разумеется.
– А договор?
– Какой договор?
– Не тревожить сагунтинцев, не переходить через реку Ибер.
Ганнибал нагнулся к старику и прошептал:
– А сами римляне соблюдают договоры?
– В общем-то…
– Нет, нет, нет! – вскричал Ганнибал. – Они рвут их, когда это им выгодно. Вот и я рву. Начихал я на договор! – Он уже говорил на своем, финикийском, на наречии карфагенских моряков и рыболовов.
– Это не годится, – упорствовал старик. – Начихать на Ибер, начихать на Сагунт, начихать на договоры?
– Именно!
Старик недоуменно развел руками:
– Они бы себе не позволили…
– Римляне! – Ганнибал подбоченился. – Римляне? Да они порвут любой договор, если это сулит им выгоду.
– А тебе сулит?
– Да, да и еще раз – да!
– Это очень, очень нехорошо.
Ганнибал молча глядел на старика. А тот сидел не двигаясь, словно каменный.
– Ладно, – сказал Ганнибал. – Я говорил об этом утром, но повторяю: олкадские разбойники могут ограбить наших купцов. Запросто. Тогда-то мы и накажем олкадов. Если сагунтинцы забеспокоятся и начнут роптать – мы пойдем и против них как против покровителей олкадских разбойников.
– А если заропщет Рим?
– Мы объясним.
– А если он не поймет?
– Тем хуже для него – что и требуется!
Старик покачал головой. Ганнибал не понял, что это означало: одобрение, неодобрение, сомнение, непонимание… Он решил высказать свои мысли более отчетливо:
– Уважаемый Миркан, у меня нет от тебя особых тайн. Я отослал в Карфаген свою жену. Она ждет ребенка. Ты, надеюсь, понимаешь, что это означает…
– Войну?
– Да, войну. Я наношу удар по олкадам. Почему? А вот почему: сагунтинцев это взволнует. Но на помощь олкадам они не придут – силенок не хватит. Они обратятся к Риму, к старым римским интриганам. Рим будет петушиться. Может быть, попробует помочь сагунтинцам. А что это значит? Это значит, что они задирают нас. Ах, задирают?! Стало быть, нарушают договор. Ах, нарушают договор?! Стало быть, руки у нас будут развязаны, и никто не упрекнет нас в том, что мы пошли на Рим.
– Так-таки прямо на Рим?
– Только на Рим! Гидре надо отрезать именно голову, ибо хвост у нее всегда живуч – отрастает. Сицилия, Иберия, Галлия – все это мелочь! Надо нанести удар в самое сердце разбойничьей державы…
– Кстати, и они нас обзывают точно такими же словами.
Ганнибала точно ужалили:
– Обзывают?! А ты повторяешь их дурацкие слова?
– Не повторяю, Ганнибал, а напоминаю…
– Не надо напоминать о всяких глупостях. Ты полагаешь, Миркан, что ежели эти мужи носят тоги и заседают в сенате – они мудры, непогрешимы в своих решениях? Как бы не так! Я докажу, что они не только глупы, но и трусливы на поле боя. Да, да, докажу! И не буду особенно тянуть с доказательствами.
Ганнибал горячился. Он пригласил Миркана вроде бы для того, чтобы выслушать возражения, но в глубине души рассчитывал на поддержку. Ганнибалу не нужны колкие слова и мысли, ему требуется поддержка – полная, недвусмысленная. Война с Римом – дело нешуточное. Войско должно быть сплочено. Ни одного инакомыслящего! Ни одного паникера! Ни одного маловера! Все сжато в кулак, все действует как один человек, как один воин. А эти глубокомысленные умствования пусть каждый оставит при себе. Война – дело решенное, и нечего тут философствовать, как в Афинской академии. Многословие в такое время есть словоблудие, и оно должно немедленно пресекаться…
– Позволь, – сказал старик, – зачем же ты позвал меня? Почему требовал откровенности? На всякий случай имей в виду: я всегда с тобой, что бы ты ни предпринял.
Ганнибал вдруг остыл.
– Извини, – сказал он, – я погорячился. Разумеется, важно и иное, чем мое собственное, мнение. Я хочу послушать другие слова, выслушать что-то важное, пусть даже неприятное.
Старик кивнул.
– Да, Миркан, хочу, чтобы на меня взглянули со стороны и…
– Нет, – твердо заявил старик, – тебе этого не надо. Ни к чему! Ты решил – ты и действуй. Я просто поддался первому чувству. По здравом размышлении говорю тебе: действуй как знаешь, как решил.
– Такой совет мне известен, – проговорил Ганнибал. Он заложил руки за спину и ринулся было вперед, словно в атаку, но застыл на первом же шаге. – Нет, Миркан, я не этого ждал от тебя.
– А чего же?
– Отеческого наставления.
– А ты его примешь? Только откровенно. Я только что высказал тебе кой-какие мысли, которые тебе пришлись не по душе. И тогда я сказал: действуй как знаешь.
Ганнибал стал перед стариком как вкопанный. Постоял, постоял, что-то обдумывая.
– Все сложно в этом мире… – начал он.
Старику показалось, что и тоном речи, и строем эллинской фразы Ганнибал вдруг обернулся человеком мудрым, опытным, понимающим всю тяжесть взятой на себя ответственности – ответственности единоличной, без всякого обращения за советом к верховной власти в Карфагене. Все это было рискованно, и только полное достижение цели могло оправдать подобное самоуправство (с точки зрения Карфагена).
Ганнибал продолжал:
– Наши купцы плавают во всех водах. Никто не в состоянии чинить им преграды. За одним исключением. Ты знаешь, кого имею в виду: это – Рим. Он торопливо строит свои длинные суда, он скоро будет полностью господствовать на море. Что будет тогда – скажи? Об этом думают интриганы в Карфагене – эти жадные до чужого золота торгаши, заседающие в Совете? Однажды дело дошло до столкновения с Римом. И мы оказались в проигрыше. Стыдно нам за то поражение. Очень стыдно! Когда мы утвердились здесь, на Пиренеях, и стоим твердой стопой, мы обязаны спросить себя: что же дальше? Что нам делать с нашим стотысячным войском, нашими всадниками, нашими боевыми слонами? Стоять и ждать погоды? Но какой погоды? – Ганнибал поднял вверх сжатый кулак. – Вот – мы, вот – наша сила. Сколь же долго мы будем его держать на весу? Это не праздный вопрос афинского ритора. Это наша реальность. Жизнь сама подсказывает, что нам делать.
– Что же? – наивно спросил старик.
– Идти на Рим, добить сенаторов на их Капитолии и с богатством и триумфом вернуться домой.
– Все это хорошо лишь в одном случае…
– Каком? – нетерпеливо спросил Ганнибал.
– Если считать, что в Риме сидят одни дураки. Это я говорю к тому, чтобы ты семижды все отмерил.
Ганнибал сказал уверенно:
– Я отмерил шесть раз, а сегодня отмерю в седьмой. Понимаю твои предостережения, понимаю и принимаю соответственную меру. А она, эта мера, только одна: мы должны победить! Нет другого выхода!
– Почему же? – тихо сказал старик. Он указал пальцем на высокое небо.
– Что – там? – Ганнибал задрал голову.
– Там звезды – символ мира, спокойствия.
– Чепуха все это! – сердито проговорил Ганнибал. – Все символы здесь, на земле. Это точно, бесспорно. Эллины давно занимаются звездами, луною, солнцем. Много философствуют на их счет. А к чему все это привело? К тому, что римляне называют их презрительно грекосами. И это эллинов, которые проучили персов и держали мир в своих руках!
Старик поднял руки, хотел сказать нечто важное:
– Ганнибал, власть твоя ничем не ограничена. Ты молод, умен, достаточно хитер для своих лет. Подумай еще раз. Это не помешает. Не делай ничего такого, что бы вызывало хотя бы малейшее сомнение. Судьба великого Карфагена в твоих руках…
– Не Карфагена, а Рима, – перебил Миркана Белого Ганнибал.
– Допустим.
– Тут и допускать нечего. Я не из тех, кто решает не подумав. Я думал, думал днем, думал и при звездах.
– Звезды имеют одно определенное свойство наряду с другими, Ганнибал. Они говорят о вечности бытия. Их свидетельство по этому поводу неопровержимо. Говоря о вечности, они тут же напоминают о краткости человеческой жизни. Они зовут к мудрости и умеренности.
– Зовут только нас? А римлян не зовут?
– И их призывают к тому же.
– Что же они?
– Это их дело. Мы же обязаны думать, думать, думать. И этому следует учиться у вавилонян – старинных – и у эллинов, оставивших нам свои писания.
Ганнибал снова вскинул кверху свой кулак:
– Я решил, Миркан, и не отступлюсь: поведу войска на Рим! Я докажу, что Карфаген жив и будет жить. И не только! Но и процветать!
Старик встал, обнял молодого полководца:
– Я всегда буду с тобой, во всех походах, во всех делах. Но только помни: Карфаген один, знаменитый на весь мир Карфаген.
Старик поднял голову: звезды сверкали пуще прежнего.
– Что там? – спросил Ганнибал.
– Они слышат нас.
– И что же?
– Они пока молчат.
– Тем хуже для них, – буркнул Ганнибал. – Впрочем, я расставил надежную стражу, и нас никто не может подслушивать. В этом я уверен, уважаемый Миркан.
Пращники из Карфагена
В Карфагене дома их соприкасались задними стенками, точно спинами. Так и состарились в портовом квартале. Не в том квартале порта, где была стоянка военных кораблей, а в том, где плескались в воде утлые рыбачьи суденышки.
Пращники – Гано Гэд и Бармокар – были одногодками, почти под тридцать каждому. Отец Бармокара погиб на Сицилии в стычке с римлянами в ту войну. Точнее, не на самом острове, а близ его берегов. Бармокар коренаст, бледнолиц, а этот Гано Гэд, или Гано Козел, наоборот – сухощав, высок, темный, как ливиец. Гано Гэда ждали дома родители – потомственные рыбаки. А мать Бармокара жила с дочерью, молодой вдовой (ее муж погиб на пути из Карфагена в Иберию)…
– Хорошо говорил, – сказал Гано Гэд. Он имел в виду вчерашнее слово Ганнибала на солдатской сходке.
Бармокар кивнул и промычал что-то невнятное.
– Что ты сказал? – спросил Гэд.
– Ничего не сказал.
– Так вот, – продолжал Гэд, от нечего делать накручивая тоненькую веревку на палец, – воевать с Римом надо. А где? Не у стен же Карфагена. Хорошо было сказано.
Опять непонятное бормотание.
– Что? – начинал злиться Гэд. – Ты потерял дар речи?
Бармокар вылупил глаза. Как рыба, выброшенная на берег из морских глубин.
– Говори же!
Бармокар достал из походной сумки сушеную айву.
– Хочешь?
– Хочу.
Оба пожевали ее. Очень вкусная. Даже вспомнилось детство, когда они вот так, как сейчас, делили сушеную айву и многое другое. Да и сама бухта Нового Карфагена, уютная и надежная, и высокий берег, переходящий в холмистую местность, тоже навевали воспоминания о родном Карфагене.
– Видишь ли, Гано, – сказал Бармокар, медленно жуя упругую айву, – время идет, и у меня кое-что меняется вот здесь. – Он хлопнул себя по голове.
«Странный оборот», – подумал Гэд.
– Вот меняется – и все!
Гэд взглянул на друга эдак сверху вниз, но ничего определенного на голове пращника не нашел – только обыкновенный рубец на темени: след вражеского камня.
– Греков начитался? – шутливо спросил Гэд.
– Каких греков?
– А этих самых… философов. Говорят, они любят всяческую галиматью. Вот одна из них: в одну и ту же реку нельзя войти дважды. Ну?
Бармокар достал еще горсть айвовых кусочков.
– И что с того, что нельзя?
– Спроси у них. Вон их сколько здесь шатается.
Мимо как раз проходил греческий лучник по имени Ахилл
– Эй, Ахилл! – крикнул Гэд. – Поди сюда, айвой угостим.
Грек круто повернул к ним.
– Ви любишь разны фрукт, – сказал он по-финикийски.
– Вы тоже, – отозвался Гэд.
– Сами лучи – маслина. Солени, – сказал грек, принимая горсть сушеной айвы.
Вот это был воин! Весь из костей и мускулов, просоленный на всех морских ветрах, загоревший во многих уголках Африки и Иберии. Среднего роста, настоящий дискобол.
– Послушай, Ахилл, – сказал Гэд, – можно войти в одну и ту же реку дважды?
– Как это? – изумился грек.
– Просто так. Войти дважды.
– Ти шутку говоришь.
– Ничуть! Это твои философы говорят.
Грек задумался.
– Ну, понимаешь, Ахилл, скажем так: вот перешел ты через Ибер, а потом еще раз. А тебе говорят – эта река не Ибер, это другая река.
Грек просиял:
– Дурак говорит. Да, да, дурак!
Пращники дружно прыснули: ну и смешной этот Ахилл, смешной и смелый, весь в рубцах – драчливая собака.
– Я ушла, – сказал он и заторопился куда-то.
Гэд сказал:
– Даже грек не понимает грека. А куда уж нам!
Бармокар настроился на серьезный лад. Было заметно, что некий червь гложет его душу. Что-то сказать не может – может, не хочет. Но и промолчать трудно, потому что уж очень настырный этот червь.
– Командующий сказал на сходке, что кто не желает идти в поход на Рим – может уехать к себе. Сказал он?
– Да, сказал, – подтвердил Гэд.
– Эти слова запали в душу…
– Тебе? – удивился Гэд.
– Почему бы и нет! А тебе?
– Мне – нет. – Гэд выпрямился во весь рост. – Я пришел сюда завоевывать, а не рыбу удить.
– Золота захотелось?
– Почему бы и нет!
– Много золота?
– Чем больше – тем лучше.
– И тебе римляне отдадут его?
– Они самые.
– Ты уверен?
– А ты?
– Я – нет, – признался Бармокар.
– И тебе захотелось смыться?
– Нет – уехать. С разрешения.
– В Карфаген?
– Домой. Рыбу ловить. Это дело верное.
– А я-то думал… – Гэд почесал затылок, – А я думал, что ты другой.
– Какой – другой?
– Настоящий пращник. Боец.
– Кто же, по-твоему, я теперь?
– Ты? – Гэд подбирал подходящее слово,
– Говори, говори, Гэд.
– Обыкновенная вша.
– Вша или вошь?
– Все равно как! – Гэд возмутился: – Карфаген посылает нас сюда, надеется на нас, ждет многого от нас, командующий надеется… А ты?
– Если разговор об отъезде серьезный…
– Командующий всегда держит свае слово.
– Тогда я уеду. Жизнь мне стала дороже, Гэд. Возможно, это к старости.
– Не к старости, а к глупости, Бармокар.
– Понимаешь, Гэд, есть во всем этом что-то от вавилонских сказок… Галлия, Альпы, Этрурия, Кампанья, Рим… Какие слова он еще говорил?
– Не помню, – буркнул Гэд.
– Чего стоят одни Альпы! Снеговые шапки, говорят, под небеса уходят, а ты – переходи через них. Не сказка?
Гано Гэд молчал.
– Переходи вместе со слонами, конями, сушеной рыбой и вяленым мясом. Словом, катись через горы прямо в Рим! Это ли не сказка?
– Нет, вовсе не сказка, – возразил Гэд. Он поднял указательный палец. – Учти: Ганнибал не из тех, кто морочит голову сказками и разными там небылицами. Он же сын Гамилькара. А кто был Гамилькар? Мне рассказывали бывалые воины: он говорил – слово его не расходилось с делом. Вот как, брат мой.
– Я хочу домой, – уныло сказал Бармокар.
– Соскучился?
– Нет.
– Так в чем же дело?
– Не хочу умирать в Альпах.
Гано Гэд аж подпрыгнул – так он поразился этим словам своего давнишнего друга.
– Да, – внятно повторил Бармокар, – не хочу умирать.
– В Альпах?
– Даже в Иберии. Хочу домой!
«Что с ним?» – подумал Гэд. Ему даже стало жаль своего друга, который готов променять жизнь ратную на постылую жизнь карфагенского рыбака.
– Ты думаешь, нас отпустят? – спросил Бармокар.
– Будет так, как сказал Ганнибал.
Бармокар взглянул на друга немножко недоверчиво и сказал про себя: «Можно подумать, что Гэд беседовал с командующим». И ему стало нехорошо.
– Можешь доложить сотнику о нашем разговоре….
Гэд щелкнул пальцами:
– Ты с ума сошел! Что я – доносчик, что ли?
Вдруг из-за угла пекарни показался сотник – такой огромный дядя, для которого высшей ценностью в свете были прочный солдатский башмак и крепкое копье. И когда тот приблизился, Бармокар крикнул ему:
– Уважаемый Мато, можно тебя?..
– Зачем он тебе? – насторожился Гэд.
– Сейчас узнаешь. – И Бармокар обратился к сотнику: – У меня просьба.
Сотник ухмыльнулся, жадно поглядел на сумки пращников.
– Мато, хочу домой.
Сотник вскинул густые брови, хмыкнул:
– Ты это взаправду?
– Да.
– Прямо сейчас?
– Нет, можно и завтра. И послезавтра.
– И ты тоже? – спросил сотник Гэда.
– Я пока в своем умишке.
– Так вот, – сказал сотник Бармокару, – скажи писцу, чтобы внес тебя в список этих самых. Трусоватых. – И присвистнул, как уличный карфагенский мальчишка, который хочет показать, что дело имеет с сумасшедшим. И потопал дальше, стуча любимыми прочными башмаками.
– Слыхал? – злорадно спросил Гэд.
Бармокар кивнул.
А в это самое время Ганнибал беседовал со своим братом Магоном. Магон оброс волосами, отчего голова его, и без того большая, стала точно ливийский волосяной мяч – огромной, черной. А бороду он брил, причем тщательно, прекрасным финикийским ножом. Глаза его хитровато поблескивали, как у галльского лесного божка, – он очень любопытствовал, о чем это хочет говорить с ним брат. (Ему намекнули, что речь пойдет не о походе на Рим. Так о чем же будет она?)
Ганнибал расхаживал перед ним в короткой льняной египетской рубашке, белой, как снег в Альпах. Обут он был в мягкие башмаки, сработанные в Карфагене. В таких башмаках человек может двигаться неслышно, как леопард или кошка.
– Магон, – начал Ганнибал, – ты, надеюсь, понимаешь, где находишься… Не в Карфагене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Ганнибал заметно возбуждался: шагнул влево, шагнул назад… Взмахнул рукою, словно в руке держал меч.
Старик расчесывал бороду. В задумчивости.
– А Сагунт? – спросил он.
– Что – Сагунт?
– Чтобы перейти Пиренеи, надо пройти через Сагунт.
– Разумеется.
– А договор?
– Какой договор?
– Не тревожить сагунтинцев, не переходить через реку Ибер.
Ганнибал нагнулся к старику и прошептал:
– А сами римляне соблюдают договоры?
– В общем-то…
– Нет, нет, нет! – вскричал Ганнибал. – Они рвут их, когда это им выгодно. Вот и я рву. Начихал я на договор! – Он уже говорил на своем, финикийском, на наречии карфагенских моряков и рыболовов.
– Это не годится, – упорствовал старик. – Начихать на Ибер, начихать на Сагунт, начихать на договоры?
– Именно!
Старик недоуменно развел руками:
– Они бы себе не позволили…
– Римляне! – Ганнибал подбоченился. – Римляне? Да они порвут любой договор, если это сулит им выгоду.
– А тебе сулит?
– Да, да и еще раз – да!
– Это очень, очень нехорошо.
Ганнибал молча глядел на старика. А тот сидел не двигаясь, словно каменный.
– Ладно, – сказал Ганнибал. – Я говорил об этом утром, но повторяю: олкадские разбойники могут ограбить наших купцов. Запросто. Тогда-то мы и накажем олкадов. Если сагунтинцы забеспокоятся и начнут роптать – мы пойдем и против них как против покровителей олкадских разбойников.
– А если заропщет Рим?
– Мы объясним.
– А если он не поймет?
– Тем хуже для него – что и требуется!
Старик покачал головой. Ганнибал не понял, что это означало: одобрение, неодобрение, сомнение, непонимание… Он решил высказать свои мысли более отчетливо:
– Уважаемый Миркан, у меня нет от тебя особых тайн. Я отослал в Карфаген свою жену. Она ждет ребенка. Ты, надеюсь, понимаешь, что это означает…
– Войну?
– Да, войну. Я наношу удар по олкадам. Почему? А вот почему: сагунтинцев это взволнует. Но на помощь олкадам они не придут – силенок не хватит. Они обратятся к Риму, к старым римским интриганам. Рим будет петушиться. Может быть, попробует помочь сагунтинцам. А что это значит? Это значит, что они задирают нас. Ах, задирают?! Стало быть, нарушают договор. Ах, нарушают договор?! Стало быть, руки у нас будут развязаны, и никто не упрекнет нас в том, что мы пошли на Рим.
– Так-таки прямо на Рим?
– Только на Рим! Гидре надо отрезать именно голову, ибо хвост у нее всегда живуч – отрастает. Сицилия, Иберия, Галлия – все это мелочь! Надо нанести удар в самое сердце разбойничьей державы…
– Кстати, и они нас обзывают точно такими же словами.
Ганнибала точно ужалили:
– Обзывают?! А ты повторяешь их дурацкие слова?
– Не повторяю, Ганнибал, а напоминаю…
– Не надо напоминать о всяких глупостях. Ты полагаешь, Миркан, что ежели эти мужи носят тоги и заседают в сенате – они мудры, непогрешимы в своих решениях? Как бы не так! Я докажу, что они не только глупы, но и трусливы на поле боя. Да, да, докажу! И не буду особенно тянуть с доказательствами.
Ганнибал горячился. Он пригласил Миркана вроде бы для того, чтобы выслушать возражения, но в глубине души рассчитывал на поддержку. Ганнибалу не нужны колкие слова и мысли, ему требуется поддержка – полная, недвусмысленная. Война с Римом – дело нешуточное. Войско должно быть сплочено. Ни одного инакомыслящего! Ни одного паникера! Ни одного маловера! Все сжато в кулак, все действует как один человек, как один воин. А эти глубокомысленные умствования пусть каждый оставит при себе. Война – дело решенное, и нечего тут философствовать, как в Афинской академии. Многословие в такое время есть словоблудие, и оно должно немедленно пресекаться…
– Позволь, – сказал старик, – зачем же ты позвал меня? Почему требовал откровенности? На всякий случай имей в виду: я всегда с тобой, что бы ты ни предпринял.
Ганнибал вдруг остыл.
– Извини, – сказал он, – я погорячился. Разумеется, важно и иное, чем мое собственное, мнение. Я хочу послушать другие слова, выслушать что-то важное, пусть даже неприятное.
Старик кивнул.
– Да, Миркан, хочу, чтобы на меня взглянули со стороны и…
– Нет, – твердо заявил старик, – тебе этого не надо. Ни к чему! Ты решил – ты и действуй. Я просто поддался первому чувству. По здравом размышлении говорю тебе: действуй как знаешь, как решил.
– Такой совет мне известен, – проговорил Ганнибал. Он заложил руки за спину и ринулся было вперед, словно в атаку, но застыл на первом же шаге. – Нет, Миркан, я не этого ждал от тебя.
– А чего же?
– Отеческого наставления.
– А ты его примешь? Только откровенно. Я только что высказал тебе кой-какие мысли, которые тебе пришлись не по душе. И тогда я сказал: действуй как знаешь.
Ганнибал стал перед стариком как вкопанный. Постоял, постоял, что-то обдумывая.
– Все сложно в этом мире… – начал он.
Старику показалось, что и тоном речи, и строем эллинской фразы Ганнибал вдруг обернулся человеком мудрым, опытным, понимающим всю тяжесть взятой на себя ответственности – ответственности единоличной, без всякого обращения за советом к верховной власти в Карфагене. Все это было рискованно, и только полное достижение цели могло оправдать подобное самоуправство (с точки зрения Карфагена).
Ганнибал продолжал:
– Наши купцы плавают во всех водах. Никто не в состоянии чинить им преграды. За одним исключением. Ты знаешь, кого имею в виду: это – Рим. Он торопливо строит свои длинные суда, он скоро будет полностью господствовать на море. Что будет тогда – скажи? Об этом думают интриганы в Карфагене – эти жадные до чужого золота торгаши, заседающие в Совете? Однажды дело дошло до столкновения с Римом. И мы оказались в проигрыше. Стыдно нам за то поражение. Очень стыдно! Когда мы утвердились здесь, на Пиренеях, и стоим твердой стопой, мы обязаны спросить себя: что же дальше? Что нам делать с нашим стотысячным войском, нашими всадниками, нашими боевыми слонами? Стоять и ждать погоды? Но какой погоды? – Ганнибал поднял вверх сжатый кулак. – Вот – мы, вот – наша сила. Сколь же долго мы будем его держать на весу? Это не праздный вопрос афинского ритора. Это наша реальность. Жизнь сама подсказывает, что нам делать.
– Что же? – наивно спросил старик.
– Идти на Рим, добить сенаторов на их Капитолии и с богатством и триумфом вернуться домой.
– Все это хорошо лишь в одном случае…
– Каком? – нетерпеливо спросил Ганнибал.
– Если считать, что в Риме сидят одни дураки. Это я говорю к тому, чтобы ты семижды все отмерил.
Ганнибал сказал уверенно:
– Я отмерил шесть раз, а сегодня отмерю в седьмой. Понимаю твои предостережения, понимаю и принимаю соответственную меру. А она, эта мера, только одна: мы должны победить! Нет другого выхода!
– Почему же? – тихо сказал старик. Он указал пальцем на высокое небо.
– Что – там? – Ганнибал задрал голову.
– Там звезды – символ мира, спокойствия.
– Чепуха все это! – сердито проговорил Ганнибал. – Все символы здесь, на земле. Это точно, бесспорно. Эллины давно занимаются звездами, луною, солнцем. Много философствуют на их счет. А к чему все это привело? К тому, что римляне называют их презрительно грекосами. И это эллинов, которые проучили персов и держали мир в своих руках!
Старик поднял руки, хотел сказать нечто важное:
– Ганнибал, власть твоя ничем не ограничена. Ты молод, умен, достаточно хитер для своих лет. Подумай еще раз. Это не помешает. Не делай ничего такого, что бы вызывало хотя бы малейшее сомнение. Судьба великого Карфагена в твоих руках…
– Не Карфагена, а Рима, – перебил Миркана Белого Ганнибал.
– Допустим.
– Тут и допускать нечего. Я не из тех, кто решает не подумав. Я думал, думал днем, думал и при звездах.
– Звезды имеют одно определенное свойство наряду с другими, Ганнибал. Они говорят о вечности бытия. Их свидетельство по этому поводу неопровержимо. Говоря о вечности, они тут же напоминают о краткости человеческой жизни. Они зовут к мудрости и умеренности.
– Зовут только нас? А римлян не зовут?
– И их призывают к тому же.
– Что же они?
– Это их дело. Мы же обязаны думать, думать, думать. И этому следует учиться у вавилонян – старинных – и у эллинов, оставивших нам свои писания.
Ганнибал снова вскинул кверху свой кулак:
– Я решил, Миркан, и не отступлюсь: поведу войска на Рим! Я докажу, что Карфаген жив и будет жить. И не только! Но и процветать!
Старик встал, обнял молодого полководца:
– Я всегда буду с тобой, во всех походах, во всех делах. Но только помни: Карфаген один, знаменитый на весь мир Карфаген.
Старик поднял голову: звезды сверкали пуще прежнего.
– Что там? – спросил Ганнибал.
– Они слышат нас.
– И что же?
– Они пока молчат.
– Тем хуже для них, – буркнул Ганнибал. – Впрочем, я расставил надежную стражу, и нас никто не может подслушивать. В этом я уверен, уважаемый Миркан.
Пращники из Карфагена
В Карфагене дома их соприкасались задними стенками, точно спинами. Так и состарились в портовом квартале. Не в том квартале порта, где была стоянка военных кораблей, а в том, где плескались в воде утлые рыбачьи суденышки.
Пращники – Гано Гэд и Бармокар – были одногодками, почти под тридцать каждому. Отец Бармокара погиб на Сицилии в стычке с римлянами в ту войну. Точнее, не на самом острове, а близ его берегов. Бармокар коренаст, бледнолиц, а этот Гано Гэд, или Гано Козел, наоборот – сухощав, высок, темный, как ливиец. Гано Гэда ждали дома родители – потомственные рыбаки. А мать Бармокара жила с дочерью, молодой вдовой (ее муж погиб на пути из Карфагена в Иберию)…
– Хорошо говорил, – сказал Гано Гэд. Он имел в виду вчерашнее слово Ганнибала на солдатской сходке.
Бармокар кивнул и промычал что-то невнятное.
– Что ты сказал? – спросил Гэд.
– Ничего не сказал.
– Так вот, – продолжал Гэд, от нечего делать накручивая тоненькую веревку на палец, – воевать с Римом надо. А где? Не у стен же Карфагена. Хорошо было сказано.
Опять непонятное бормотание.
– Что? – начинал злиться Гэд. – Ты потерял дар речи?
Бармокар вылупил глаза. Как рыба, выброшенная на берег из морских глубин.
– Говори же!
Бармокар достал из походной сумки сушеную айву.
– Хочешь?
– Хочу.
Оба пожевали ее. Очень вкусная. Даже вспомнилось детство, когда они вот так, как сейчас, делили сушеную айву и многое другое. Да и сама бухта Нового Карфагена, уютная и надежная, и высокий берег, переходящий в холмистую местность, тоже навевали воспоминания о родном Карфагене.
– Видишь ли, Гано, – сказал Бармокар, медленно жуя упругую айву, – время идет, и у меня кое-что меняется вот здесь. – Он хлопнул себя по голове.
«Странный оборот», – подумал Гэд.
– Вот меняется – и все!
Гэд взглянул на друга эдак сверху вниз, но ничего определенного на голове пращника не нашел – только обыкновенный рубец на темени: след вражеского камня.
– Греков начитался? – шутливо спросил Гэд.
– Каких греков?
– А этих самых… философов. Говорят, они любят всяческую галиматью. Вот одна из них: в одну и ту же реку нельзя войти дважды. Ну?
Бармокар достал еще горсть айвовых кусочков.
– И что с того, что нельзя?
– Спроси у них. Вон их сколько здесь шатается.
Мимо как раз проходил греческий лучник по имени Ахилл
– Эй, Ахилл! – крикнул Гэд. – Поди сюда, айвой угостим.
Грек круто повернул к ним.
– Ви любишь разны фрукт, – сказал он по-финикийски.
– Вы тоже, – отозвался Гэд.
– Сами лучи – маслина. Солени, – сказал грек, принимая горсть сушеной айвы.
Вот это был воин! Весь из костей и мускулов, просоленный на всех морских ветрах, загоревший во многих уголках Африки и Иберии. Среднего роста, настоящий дискобол.
– Послушай, Ахилл, – сказал Гэд, – можно войти в одну и ту же реку дважды?
– Как это? – изумился грек.
– Просто так. Войти дважды.
– Ти шутку говоришь.
– Ничуть! Это твои философы говорят.
Грек задумался.
– Ну, понимаешь, Ахилл, скажем так: вот перешел ты через Ибер, а потом еще раз. А тебе говорят – эта река не Ибер, это другая река.
Грек просиял:
– Дурак говорит. Да, да, дурак!
Пращники дружно прыснули: ну и смешной этот Ахилл, смешной и смелый, весь в рубцах – драчливая собака.
– Я ушла, – сказал он и заторопился куда-то.
Гэд сказал:
– Даже грек не понимает грека. А куда уж нам!
Бармокар настроился на серьезный лад. Было заметно, что некий червь гложет его душу. Что-то сказать не может – может, не хочет. Но и промолчать трудно, потому что уж очень настырный этот червь.
– Командующий сказал на сходке, что кто не желает идти в поход на Рим – может уехать к себе. Сказал он?
– Да, сказал, – подтвердил Гэд.
– Эти слова запали в душу…
– Тебе? – удивился Гэд.
– Почему бы и нет! А тебе?
– Мне – нет. – Гэд выпрямился во весь рост. – Я пришел сюда завоевывать, а не рыбу удить.
– Золота захотелось?
– Почему бы и нет!
– Много золота?
– Чем больше – тем лучше.
– И тебе римляне отдадут его?
– Они самые.
– Ты уверен?
– А ты?
– Я – нет, – признался Бармокар.
– И тебе захотелось смыться?
– Нет – уехать. С разрешения.
– В Карфаген?
– Домой. Рыбу ловить. Это дело верное.
– А я-то думал… – Гэд почесал затылок, – А я думал, что ты другой.
– Какой – другой?
– Настоящий пращник. Боец.
– Кто же, по-твоему, я теперь?
– Ты? – Гэд подбирал подходящее слово,
– Говори, говори, Гэд.
– Обыкновенная вша.
– Вша или вошь?
– Все равно как! – Гэд возмутился: – Карфаген посылает нас сюда, надеется на нас, ждет многого от нас, командующий надеется… А ты?
– Если разговор об отъезде серьезный…
– Командующий всегда держит свае слово.
– Тогда я уеду. Жизнь мне стала дороже, Гэд. Возможно, это к старости.
– Не к старости, а к глупости, Бармокар.
– Понимаешь, Гэд, есть во всем этом что-то от вавилонских сказок… Галлия, Альпы, Этрурия, Кампанья, Рим… Какие слова он еще говорил?
– Не помню, – буркнул Гэд.
– Чего стоят одни Альпы! Снеговые шапки, говорят, под небеса уходят, а ты – переходи через них. Не сказка?
Гано Гэд молчал.
– Переходи вместе со слонами, конями, сушеной рыбой и вяленым мясом. Словом, катись через горы прямо в Рим! Это ли не сказка?
– Нет, вовсе не сказка, – возразил Гэд. Он поднял указательный палец. – Учти: Ганнибал не из тех, кто морочит голову сказками и разными там небылицами. Он же сын Гамилькара. А кто был Гамилькар? Мне рассказывали бывалые воины: он говорил – слово его не расходилось с делом. Вот как, брат мой.
– Я хочу домой, – уныло сказал Бармокар.
– Соскучился?
– Нет.
– Так в чем же дело?
– Не хочу умирать в Альпах.
Гано Гэд аж подпрыгнул – так он поразился этим словам своего давнишнего друга.
– Да, – внятно повторил Бармокар, – не хочу умирать.
– В Альпах?
– Даже в Иберии. Хочу домой!
«Что с ним?» – подумал Гэд. Ему даже стало жаль своего друга, который готов променять жизнь ратную на постылую жизнь карфагенского рыбака.
– Ты думаешь, нас отпустят? – спросил Бармокар.
– Будет так, как сказал Ганнибал.
Бармокар взглянул на друга немножко недоверчиво и сказал про себя: «Можно подумать, что Гэд беседовал с командующим». И ему стало нехорошо.
– Можешь доложить сотнику о нашем разговоре….
Гэд щелкнул пальцами:
– Ты с ума сошел! Что я – доносчик, что ли?
Вдруг из-за угла пекарни показался сотник – такой огромный дядя, для которого высшей ценностью в свете были прочный солдатский башмак и крепкое копье. И когда тот приблизился, Бармокар крикнул ему:
– Уважаемый Мато, можно тебя?..
– Зачем он тебе? – насторожился Гэд.
– Сейчас узнаешь. – И Бармокар обратился к сотнику: – У меня просьба.
Сотник ухмыльнулся, жадно поглядел на сумки пращников.
– Мато, хочу домой.
Сотник вскинул густые брови, хмыкнул:
– Ты это взаправду?
– Да.
– Прямо сейчас?
– Нет, можно и завтра. И послезавтра.
– И ты тоже? – спросил сотник Гэда.
– Я пока в своем умишке.
– Так вот, – сказал сотник Бармокару, – скажи писцу, чтобы внес тебя в список этих самых. Трусоватых. – И присвистнул, как уличный карфагенский мальчишка, который хочет показать, что дело имеет с сумасшедшим. И потопал дальше, стуча любимыми прочными башмаками.
– Слыхал? – злорадно спросил Гэд.
Бармокар кивнул.
А в это самое время Ганнибал беседовал со своим братом Магоном. Магон оброс волосами, отчего голова его, и без того большая, стала точно ливийский волосяной мяч – огромной, черной. А бороду он брил, причем тщательно, прекрасным финикийским ножом. Глаза его хитровато поблескивали, как у галльского лесного божка, – он очень любопытствовал, о чем это хочет говорить с ним брат. (Ему намекнули, что речь пойдет не о походе на Рим. Так о чем же будет она?)
Ганнибал расхаживал перед ним в короткой льняной египетской рубашке, белой, как снег в Альпах. Обут он был в мягкие башмаки, сработанные в Карфагене. В таких башмаках человек может двигаться неслышно, как леопард или кошка.
– Магон, – начал Ганнибал, – ты, надеюсь, понимаешь, где находишься… Не в Карфагене.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20