Толик наклонился, сорвал пучок влажной зелени и провел ею по лицу. Щеки сразу запылали, стало свежо и приятно.
Над рекой плыл перистый туман, а здесь, над туманом, вспыхивало солнце, зажигая в росистой траве несметное число радужных светлячков, искрящихся кристалликов, серебряных жемчужин.
Откуда-то из-за кустов на луг выбежал длинноногий, тоненький жеребенок. Он галопом пронесся по зеленой траве, смешно подкидывая хвост, застыл на минуту словно вкопанный и вдруг упал прямо в росу, подняв тонкие ножки, заржав радостным голоском от неслыханного счастья.
Толик остановился, тихонько смеясь. Ему захотелось сбросить рюкзак, скинуть рубашку и покатиться так же, как этот жеребенок, по росистой траве, кинуться в эту зеленую реку, звенящую тысячами росинок…
– Эй, жеребенок! – услышал Толик голос отца и встрепенулся.
Темка с отцом ушли далеко вперед, и, подбежав к ним, Толик увидел, что оба смотрят на него как на маленького, разгадав, верно, о чем он думал, когда любовался веселым лошадиным ребенком.
«Ну и что? – улыбнулся он, нисколько не обижаясь. – Ну и пусть догадались, и пусть считают маленьким! Сами небось рады были бы стать жеребятами, раз столько в этом счастья!»
Толик прижался к отцовской руке.
– Помнишь, папа? – спросил он, и отец, посмотрев на него сверху, приветливо кивнул.
Они поняли друг друга! Они поняли друг друга потому, что сбылось то, о чем говорили тогда, в зимнюю стужу, потому что шли теперь по росистой траве, и ноги их утопали в блестящих искрах, потому что дышалось им легко и свободно, и свежий воздух врывался в них, как хрустальная ключевая вода. Им шлось ходко, вольно, им жилось прекрасно в этот миг и не хотелось думать, просто не думалось, что, кроме этой жизни, простой и ясной, есть еще какая-то там другая жизнь – запутанная, непонятная и горькая.
Толик прижался к отцу покрепче, они шагали в ногу, и все было прекрасно вокруг, если бы Толик не разглядел Темкиного лица.
Увидев, как отец кивнул Толику и как Толик прижался к руке отца, он вдруг отвернулся.
Толику сделалось стыдно. Вот уже два раза подряд – вчера на пристани и сейчас – он забывал про Темку, думая лишь о себе. Получалось, он делал это нарочно, чтобы напомнить Темке, какой отец у него. Получалось, он намекал Темке: мол, что ни говори, а мой отец – мой, и ничей больше.
Отец тоже почувствовал Темкино настроение. Чтобы стать равным для обоих, он обхватил мальчишек за плечи и спросил, обращаясь к Темке, хотя говорил двоим:
– Ну-ка скажите, что вы слышите?
Толик прислушался. Было тихо-тихо, даже река внизу не плескалась.
– Птица поет, – ответил Темка.
– Правильно, – сказал отец, – пеночка.
Толик услышал далекое цвирканье и разозлился на себя: глухая тетеря!
– Стучит кто-то, – сказал Темка, начиная улыбаться. – Дятел?
– Точно! – кивнул отец.
И только теперь Толик услышал дальний сухой стук. Он напрягся, не желая уступать Темке, вслушался в звенящую тишину и вдруг услышал жужжание.
– Шмели, – сказал он растерянно.
И Темка с отцом снова повернулись к нему. Снова смотрели они на Толика, как на малыша, хваля его и радуясь его счастью.
– Шмели, – подтвердил отец.
– Шмели, – как эхо отозвался Темка.
Река освобождалась от тумана, словно в половодье ото льда. Они спустились к воде, срезали ивовые удилища, торопясь, насадили наживку.
Нет, определенно счастье улыбалось сегодня Толику! Он первым вытащил рыбку, и не беда, что попалась совсем малюсенькая, чуть больше спички, – ведь главное положить начало, главное первому увидеть затонувший поплавок, вздрогнуть от счастья и испуга, дернуть, торопясь, удилище и закричать на всю реку, так, что отзовется эхо:
– Пойма-а-ал!
Может быть, у рыб есть такое правило: маленькие клюют у маленьких рыбаков, те, что побольше – у тех, кто побольше, а самые большие тянутся к крючку взрослого рыбака, к серьезному человеку? Наверное, есть такое правило, потому что отец вытаскивал редко, но больших окуньков – с его ладонь, Темка почаще – ему попадались толстые пескари и сорожки. Толик же таскал каждую минуту мелкую и доверчивую щеклею. Так что наловили они порядочно. И когда поспела на костре уха, ели ее с писком за ушами. Еще бы, ведь нет ничего приятней, чем есть пищу, не только самим тобой приготовленную, но и добытую!
Но это было все-таки половиной дела. Они же сюда не только за ухой приехали. Главное – охота. Не простая, с фотоаппаратом.
Конечно, для настоящей фотоохоты нужен специальный аппарат, с длинным, почти в метр, объективом, чтобы издалека снимать всяких зверей. Ясно, с обыкновенной «Сменой» труднее будет подкрасться к осторожным птицам или лесным зверькам, но что ж – так еще интереснее!
За рыбацкую удачу первым поохотиться досталось Толику, и, пообедав, он отправился в лес.
Как удивительно в летнем лесу! На березовых листьях, словно капельки крови, – божьи коровки. Растопырит коровка крылья, задребезжит ими и сорвется в небо. Толик проводил жучка глазами, потерял из виду, перешагнул через муравьиный тракт. Присел улыбаясь. Бегут, бегут муравьишки, работают с утра до ночи, тащат травинки, соломинки, тащат дохлых жучков, торопятся, ничего на свете не замечают. И не ссорятся никогда. Ни разу в жизни не видел Толик, чтоб муравьи между собой не поладили, поссорились бы, подрались. Мирный народ муравьи!
Толик шагал по прозрачному, освещенному солнцем лесу, прислушивался к таинственным летучим шорохам, всматривался в ветви, отыскивая птиц, и вдруг благодарно подумал о Темке.
Все-таки раньше он не понимал ясно Темкиной любви к дельфинам, которых тот никогда и в глаза не видел, к кашалотам, хотя забавно, что кашалот протаранил судно. Темка говорил – ему кит понравился за прямой характер, за отчаянность, но дело было, конечно, не в этом.
Только сегодня понял Толик все по-настоящему. Сегодня, потому что сегодня он увидел жеребенка, который катался от радости на спине и мог радоваться не меньше, чем люди. Видел луг, усыпанный хрусталиками росы, а сейчас разглядывал муравьев и думал о божьих коровках.
Все живое оказалось близким и похожим на него, человека. И жеребенок, и божьи коровки, и муравьи жили, трудились, радовались – они были сродни ему. Толик думал теперь про животинок не как чужой, посторонний, а как старший их брат. И хвалил Темку: он давно был старшим братом дельфинов, кашалотов, цыплят – всего, что есть живое…
4
Толик присел. На ветке скакала птичка. Она попрыгала, приглядываясь к мальчишке, и юркнула за дерево. Он обошел ствол и опять – в который раз сегодня! – счастливо засмеялся. Из маленького дупла торчал веселый птичий нос.
Толик спрятался в куст, поставил диафрагму и выдержку, навел стеклышко объектива на дупло и замер.
Птица наконец появилась в окошке, покрутила носиком, прежде чем слететь. Толик щелкнул, и птичка исчезла. Он хотел подняться и идти дальше, но, подумав, решил, что надо снять птичку еще раз – мало ли, вдруг с первого раз не получится.
Он сидел в зарослях, думая про маленькую работягу, которая, наверное, тысячу раз за день слетает в лес, пока накормит досыта своих птенцов, а потом, когда подрастут, учит летать – словом, ведет себя как настоящая мать, ничем не отличается от человеческой матери: так же любит своих ребят, заботится о них.
Думая о своем, Толик услышал чьи-то голоса. Он приподнялся из своей засады и увидел отца с Темкой. Они шагали по опушке леса не торопясь, о чем-то разговаривая, и Толик решил притаиться – выскочить неожиданно, когда они подойдут, а до этого, может, еще вернется птица, и он сумеет ее снять.
Но птичка не летела, а голоса приближались, и Толик услышал, как, продолжая разговор, отец сказал:
– …Не суди так строго!
– Не строго, – ответил ему, волнуясь, Темка. – Я не строго, а по совести. Ведь это не стихийное бедствие.
Толик притаился, даже не думая о том, как нехорошо слушать чужие разговоры. Просто он не считал, что у Темки могут быть с отцом разговоры, секретные от него. А когда понял, что могут, было поздно.
– Все зависит от человека, – ответил отец. – Если слабый, то стихийное. Он сам с собой ничего поделать не может.
– Но ведь должен он думать о других?
Толик понял, что они говорят про Темкиного отца.
– Пьяный человек не хозяин сам себе, – ответил отец и вздохнул.
– А трезвый – хозяин? – спросил Темка резко.
Отец как будто задумался и не отвечал. Они вплотную подошли к засаде, где сидел Толик, и остановились.
– Смотри, – сказал отец задумчиво. – Гнездо.
– Подождем, пока прилетит? – спросил Темка и без остановки добавил: – Вот вы – хозяин сам себе?
Отец чиркнул спичкой, до Толика долетел запах табачного дыма.
– Ты о чем? – сказал отец, помолчав.
– Петр Иванович! – вдруг грубо сказал Темка. – Когда вы уйдете от нас?
– С чего ты взял? – Голос отца дрогнул.
– Надо, чтоб вы ушли, – ответил Темка. – Вам надо вернуться.
– Ты никак не можешь смириться со мной? – спросил отец напряженно.
– Разве я говорил бы с вами так про своего отца? – Темка помолчал. – Он никогда не обращался со мной, как вы. Пил и ругался, ругался и пил. Вы совсем другой. Но тоже не хозяин сам себе.
Отец усмехнулся.
– Что ты знаешь? – сказал он. – Вот вырастешь, тогда поймешь.
– Я и сейчас понимаю, – не обиделся Темка и вдруг попросил: – Дайте прикурить!
Опять чиркнула спичка, Толик представил, как курят Темка и отец. Говорят и курят, будто равные.
– Ах, Артем! – вздохнул отец. – Торопишься быть взрослым, а не знаешь, как это трудно, взрослым-то быть.
– Пацаном еще труднее, – зло ответил Темка. – Потому что мы от вас зависим.
Толик смотрел на дупло все это время, и птица наконец прилетела. Но он не шелохнулся. Фотоаппарат лежал у него на коленях.
– Прилетела! – заметил отец, и Темка ничего не ответил. Наверное, просто кивнул.
– Уходите скорей, Петр Иванович, – задумчиво сказал Темка. – Смотрите, как вас Толик ждет, да и маму мою вы не любите, я ведь вижу.
– Не говори глупостей! – прикрикнул отец, голос его напрягся как струна. – Никуда уходить я не собираюсь!
Толик напряженно вслушивался в разговор и все хвалил Темку, все удивлялся его настойчивости и силе. Он одного только боялся – что отец и Темка снова поссорятся. Особенно когда отец повторил резко:
– Не говори глупостей!
Но Темка вдруг спросил с надеждой:
– Так вы не уйдете?
Сначала Толик облегченно вздохнул – слава богу, они не поссорились, но, когда отец и Темка отошли, неожиданно понял: Темка обрадовался, что отец никуда не уйдет.
Фигурки отца и Темки уменьшились, стали букашками в зеленом поле. Толик поднялся и увидел, как вдруг небо стало ниже, земля сузилась, трава поблекла. Он заплакал, до боли в пальцах слов дерево, где жила птица. Значит, теперь все! Значит, отец не вернется, и у Толика больше нет союзника! Так хорошо и так настойчиво говорил Темка, Толик радовался, что у него есть верный товарищ, – и вот его не стало…
Что-то мокрое скользнуло Толику за шиворот. Он поднял голову. Низко над вершинами деревьев плыли махровые тучи. Солнца будто никогда и не было. Начинался дождь. Сначала капли были большие и тяжелые; они гулко щелкали по листьям, и Толик встал под большую березу, думая, что такой дождь скоро пройдет. Но он не переставал, капли стали меньше, и полился занудливый осенний поток.
Толик все стоял, прислонившись к пушистой березе, и вначале она укрывала его от сырости. Но потом дождь стал стекать с листьев, Толик быстро вымок, но терпеливо чего-то ждал.
Вдалеке закричали. Толик прислушался, и сердце опять заплясало в нем. Отец и Темка звали его.
– И-и-ик! – доносились голоса. – То-ли-ик!..
Толик решил молчать, но голоса стали явственней, и он расслышал в них беспокойство.
«В конце концов, это бесполезно – стоять тут и мокнуть назло себе», – подумал Толик и оттолкнулся от березового ствола.
Отца и Темку он заметил издалека – они были одеты по-походному, за плечами торчали рюкзаки.
– Давай скорей! – нервно сказал отец. – Уходим. Видишь, какой дождь!
Толик взял у Темки свой рюкзачок, натянул на мокрые плечи.
– Скорей! – повторил отец. – Если сейчас опоздаем, торчать нам тут до завтра.
Он пошел впереди размашистыми шагами, подгоняя как бы их своим примером.
– А может, останемся, Петр Иванович! – спросил весело Темка и сбросил рубашку. Капли защелкали по его спине с темным пятном. – Дождь-то совсем теплый.
– Оденься, – обеспокоенно сказал отец.
Но Темка, размахивая рубашкой и рюкзаком, молча побежал вперед, в дождь, и Толик понял, чему радуется Темка.
Толику снова стало больно, но он вспомнил себя, как глядел он утром на жеребенка, как хотел броситься в траву, усыпанную росой, как счастливо и хорошо было ему, и заставил себя понять дружка. Темка сделал все, он слышал это сам. Темка сделал все, что мог, и больше ни в чем не виноват.
Темка радовался по справедливости, Темка имел право радоваться сегодня.
5
Пароход медленно шел вверх по течению, преодолевая скорость реки, и Толик коротал время, глядя, как по-осеннему пузырится река под ударами дождевых капель.
Он молчал почти всю дорогу, неразговорчивым был и отец; один Темка веселился, шутил, бродил по пароходу, заглядывал во все уголки.
В город они вернулись утром, и Темка с отцом проводили Толика до трамвайной остановки. Отец смотрел хмуро. Темка же, напротив, был весел и, махнув рукой, крикнул на прощанье:
– Приходи!
Звякнув, трамвай тронулся, и Толик вдруг вспомнил толстого дядьку с трубой. Он похоронил друга и играл на улице печальную музыку, и все над ними смеялись, не понимая.
Сейчас было почти так же. «Приходи!» – крикнул ему Темка, но это прозвучало совсем не так. «Прощай!» – прозвучало это, и хоть Толик не схоронил своего друга, но потерял его. Потерял навсегда…
Трамвай уползал медленно и осторожно. Темка с отцом уменьшались, и не хватало лишь толстого дядьки с трубой, чтобы стало совсем горько…
Дома Толика встретили так, будто в самом деле явился бог. Ну, мама – понятно, она засмеялась по привычке, всплеснула руками, обняла его, словно не видела сто лет. Но бабка, с чего бы она-то… Бабка обрадовалась тоже, глазки ее засветились, она зашвыркала носом, так расчувствовалась при виде внука, будто и не надеялась увидеть его. Что-то такое случилось с ней.
Толик пожал плечами, бросил рюкзачок, помылся не торопясь, поглядывая на радостную маму.
Если бы она не веселилась так, нужно было рассказать ей про отца, рассказать, что он не вернется, но, похоже, мама совсем и не думала о старом. Все уже кончилось для нее. Кончилось благополучно, и что тут теперь говорить без толку?
Пока Толик ел, мама куда-то засобиралась, улыбаясь и приговаривая, как она удивлена, что он вернулся раньше срока.
Толик насторожился, слушая ее болтовню, а мама, покрутившись перед зеркалом, сказала:
– Я пошла!
– Куда ты? – спросил строго Толик, но мама словно и не услышала, каким он тоном это говорил.
– Так, – сказала она, – по делам. Часа через два вернусь.
Дверь за ней хлопнула. Толик сидел мгновенье с ложкой, протянутой ко рту, потом бросил ее и встал из-за стола.
– Куда ты, внучок? – запричитала бабка. – Ты-то хошь не оставляй меня, старую…
Толик взглянул с презрением на старуху и выскочил во двор.
Он бежал по улице, лихорадочно придумывая самые злые, самые тяжелые слова, которые он скажет маме. Кулаки сжимались сами собой, дыхание сбивалось, ноги наливались свинцовой тяжестью.
Впереди показалась мама. Она шла легкой, девчоночьей походкой, помахивала сумочкой, поглядывала по сторонам, улыбалась еще, наверное, широко раскрытыми прозрачными глазами.
Возле табачного киоска мама неожиданно остановилась. Сердце у Толика заколотилось еще сильней – он увидел, как в маминых руках блеснула целлофановая обертка сигарет. «Ну все! – в отчаянии подумал он. – Сама она не курит, значит – ему? Ему!..» Теперь уже все ясно. Теперь уже ничего невозможно скрыть!
Мама шла на свидание легкомысленной летучей походкой, и Толик вдруг подумал: а что сказал бы отец, увидев это? Что бы подумал он? Что сделал?
Наверное, подошел бы к маме твердым шагом и ударил ее по щеке. При всех! Толик задумался. Но почему – ударил? Какое он имеет к ней отношение? Ведь это он виноват теперь перед мамой, а она – она, может быть, делает это все нарочно. Чтобы отец понял: он ей вовсе не нужен и не собирается она всю жизнь лить из-за него слезы.
Толик замедлил шаг.
Может, плюнуть на все это к черту? Если мать и отец махнули рукой друг на друга, то что может сделать он? Какой-то мальчишка! Будь что будет в конце концов. Это их дело, как им жить. Пусть сами решают…
Ну а он? Как же он, Толик? Злость волной захлестнула его. Может, снова, как было? Решают все взрослые, а ты – молчаливая пешка. Тебе только объявляют о том, что решили они?
Мама выйдет замуж, а потом объявит ему?
Но почему, почему дети не должны думать о том, что считается взрослым?
А если это взрослое касается их может быть, даже больше, чем самих взрослых?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Над рекой плыл перистый туман, а здесь, над туманом, вспыхивало солнце, зажигая в росистой траве несметное число радужных светлячков, искрящихся кристалликов, серебряных жемчужин.
Откуда-то из-за кустов на луг выбежал длинноногий, тоненький жеребенок. Он галопом пронесся по зеленой траве, смешно подкидывая хвост, застыл на минуту словно вкопанный и вдруг упал прямо в росу, подняв тонкие ножки, заржав радостным голоском от неслыханного счастья.
Толик остановился, тихонько смеясь. Ему захотелось сбросить рюкзак, скинуть рубашку и покатиться так же, как этот жеребенок, по росистой траве, кинуться в эту зеленую реку, звенящую тысячами росинок…
– Эй, жеребенок! – услышал Толик голос отца и встрепенулся.
Темка с отцом ушли далеко вперед, и, подбежав к ним, Толик увидел, что оба смотрят на него как на маленького, разгадав, верно, о чем он думал, когда любовался веселым лошадиным ребенком.
«Ну и что? – улыбнулся он, нисколько не обижаясь. – Ну и пусть догадались, и пусть считают маленьким! Сами небось рады были бы стать жеребятами, раз столько в этом счастья!»
Толик прижался к отцовской руке.
– Помнишь, папа? – спросил он, и отец, посмотрев на него сверху, приветливо кивнул.
Они поняли друг друга! Они поняли друг друга потому, что сбылось то, о чем говорили тогда, в зимнюю стужу, потому что шли теперь по росистой траве, и ноги их утопали в блестящих искрах, потому что дышалось им легко и свободно, и свежий воздух врывался в них, как хрустальная ключевая вода. Им шлось ходко, вольно, им жилось прекрасно в этот миг и не хотелось думать, просто не думалось, что, кроме этой жизни, простой и ясной, есть еще какая-то там другая жизнь – запутанная, непонятная и горькая.
Толик прижался к отцу покрепче, они шагали в ногу, и все было прекрасно вокруг, если бы Толик не разглядел Темкиного лица.
Увидев, как отец кивнул Толику и как Толик прижался к руке отца, он вдруг отвернулся.
Толику сделалось стыдно. Вот уже два раза подряд – вчера на пристани и сейчас – он забывал про Темку, думая лишь о себе. Получалось, он делал это нарочно, чтобы напомнить Темке, какой отец у него. Получалось, он намекал Темке: мол, что ни говори, а мой отец – мой, и ничей больше.
Отец тоже почувствовал Темкино настроение. Чтобы стать равным для обоих, он обхватил мальчишек за плечи и спросил, обращаясь к Темке, хотя говорил двоим:
– Ну-ка скажите, что вы слышите?
Толик прислушался. Было тихо-тихо, даже река внизу не плескалась.
– Птица поет, – ответил Темка.
– Правильно, – сказал отец, – пеночка.
Толик услышал далекое цвирканье и разозлился на себя: глухая тетеря!
– Стучит кто-то, – сказал Темка, начиная улыбаться. – Дятел?
– Точно! – кивнул отец.
И только теперь Толик услышал дальний сухой стук. Он напрягся, не желая уступать Темке, вслушался в звенящую тишину и вдруг услышал жужжание.
– Шмели, – сказал он растерянно.
И Темка с отцом снова повернулись к нему. Снова смотрели они на Толика, как на малыша, хваля его и радуясь его счастью.
– Шмели, – подтвердил отец.
– Шмели, – как эхо отозвался Темка.
Река освобождалась от тумана, словно в половодье ото льда. Они спустились к воде, срезали ивовые удилища, торопясь, насадили наживку.
Нет, определенно счастье улыбалось сегодня Толику! Он первым вытащил рыбку, и не беда, что попалась совсем малюсенькая, чуть больше спички, – ведь главное положить начало, главное первому увидеть затонувший поплавок, вздрогнуть от счастья и испуга, дернуть, торопясь, удилище и закричать на всю реку, так, что отзовется эхо:
– Пойма-а-ал!
Может быть, у рыб есть такое правило: маленькие клюют у маленьких рыбаков, те, что побольше – у тех, кто побольше, а самые большие тянутся к крючку взрослого рыбака, к серьезному человеку? Наверное, есть такое правило, потому что отец вытаскивал редко, но больших окуньков – с его ладонь, Темка почаще – ему попадались толстые пескари и сорожки. Толик же таскал каждую минуту мелкую и доверчивую щеклею. Так что наловили они порядочно. И когда поспела на костре уха, ели ее с писком за ушами. Еще бы, ведь нет ничего приятней, чем есть пищу, не только самим тобой приготовленную, но и добытую!
Но это было все-таки половиной дела. Они же сюда не только за ухой приехали. Главное – охота. Не простая, с фотоаппаратом.
Конечно, для настоящей фотоохоты нужен специальный аппарат, с длинным, почти в метр, объективом, чтобы издалека снимать всяких зверей. Ясно, с обыкновенной «Сменой» труднее будет подкрасться к осторожным птицам или лесным зверькам, но что ж – так еще интереснее!
За рыбацкую удачу первым поохотиться досталось Толику, и, пообедав, он отправился в лес.
Как удивительно в летнем лесу! На березовых листьях, словно капельки крови, – божьи коровки. Растопырит коровка крылья, задребезжит ими и сорвется в небо. Толик проводил жучка глазами, потерял из виду, перешагнул через муравьиный тракт. Присел улыбаясь. Бегут, бегут муравьишки, работают с утра до ночи, тащат травинки, соломинки, тащат дохлых жучков, торопятся, ничего на свете не замечают. И не ссорятся никогда. Ни разу в жизни не видел Толик, чтоб муравьи между собой не поладили, поссорились бы, подрались. Мирный народ муравьи!
Толик шагал по прозрачному, освещенному солнцем лесу, прислушивался к таинственным летучим шорохам, всматривался в ветви, отыскивая птиц, и вдруг благодарно подумал о Темке.
Все-таки раньше он не понимал ясно Темкиной любви к дельфинам, которых тот никогда и в глаза не видел, к кашалотам, хотя забавно, что кашалот протаранил судно. Темка говорил – ему кит понравился за прямой характер, за отчаянность, но дело было, конечно, не в этом.
Только сегодня понял Толик все по-настоящему. Сегодня, потому что сегодня он увидел жеребенка, который катался от радости на спине и мог радоваться не меньше, чем люди. Видел луг, усыпанный хрусталиками росы, а сейчас разглядывал муравьев и думал о божьих коровках.
Все живое оказалось близким и похожим на него, человека. И жеребенок, и божьи коровки, и муравьи жили, трудились, радовались – они были сродни ему. Толик думал теперь про животинок не как чужой, посторонний, а как старший их брат. И хвалил Темку: он давно был старшим братом дельфинов, кашалотов, цыплят – всего, что есть живое…
4
Толик присел. На ветке скакала птичка. Она попрыгала, приглядываясь к мальчишке, и юркнула за дерево. Он обошел ствол и опять – в который раз сегодня! – счастливо засмеялся. Из маленького дупла торчал веселый птичий нос.
Толик спрятался в куст, поставил диафрагму и выдержку, навел стеклышко объектива на дупло и замер.
Птица наконец появилась в окошке, покрутила носиком, прежде чем слететь. Толик щелкнул, и птичка исчезла. Он хотел подняться и идти дальше, но, подумав, решил, что надо снять птичку еще раз – мало ли, вдруг с первого раз не получится.
Он сидел в зарослях, думая про маленькую работягу, которая, наверное, тысячу раз за день слетает в лес, пока накормит досыта своих птенцов, а потом, когда подрастут, учит летать – словом, ведет себя как настоящая мать, ничем не отличается от человеческой матери: так же любит своих ребят, заботится о них.
Думая о своем, Толик услышал чьи-то голоса. Он приподнялся из своей засады и увидел отца с Темкой. Они шагали по опушке леса не торопясь, о чем-то разговаривая, и Толик решил притаиться – выскочить неожиданно, когда они подойдут, а до этого, может, еще вернется птица, и он сумеет ее снять.
Но птичка не летела, а голоса приближались, и Толик услышал, как, продолжая разговор, отец сказал:
– …Не суди так строго!
– Не строго, – ответил ему, волнуясь, Темка. – Я не строго, а по совести. Ведь это не стихийное бедствие.
Толик притаился, даже не думая о том, как нехорошо слушать чужие разговоры. Просто он не считал, что у Темки могут быть с отцом разговоры, секретные от него. А когда понял, что могут, было поздно.
– Все зависит от человека, – ответил отец. – Если слабый, то стихийное. Он сам с собой ничего поделать не может.
– Но ведь должен он думать о других?
Толик понял, что они говорят про Темкиного отца.
– Пьяный человек не хозяин сам себе, – ответил отец и вздохнул.
– А трезвый – хозяин? – спросил Темка резко.
Отец как будто задумался и не отвечал. Они вплотную подошли к засаде, где сидел Толик, и остановились.
– Смотри, – сказал отец задумчиво. – Гнездо.
– Подождем, пока прилетит? – спросил Темка и без остановки добавил: – Вот вы – хозяин сам себе?
Отец чиркнул спичкой, до Толика долетел запах табачного дыма.
– Ты о чем? – сказал отец, помолчав.
– Петр Иванович! – вдруг грубо сказал Темка. – Когда вы уйдете от нас?
– С чего ты взял? – Голос отца дрогнул.
– Надо, чтоб вы ушли, – ответил Темка. – Вам надо вернуться.
– Ты никак не можешь смириться со мной? – спросил отец напряженно.
– Разве я говорил бы с вами так про своего отца? – Темка помолчал. – Он никогда не обращался со мной, как вы. Пил и ругался, ругался и пил. Вы совсем другой. Но тоже не хозяин сам себе.
Отец усмехнулся.
– Что ты знаешь? – сказал он. – Вот вырастешь, тогда поймешь.
– Я и сейчас понимаю, – не обиделся Темка и вдруг попросил: – Дайте прикурить!
Опять чиркнула спичка, Толик представил, как курят Темка и отец. Говорят и курят, будто равные.
– Ах, Артем! – вздохнул отец. – Торопишься быть взрослым, а не знаешь, как это трудно, взрослым-то быть.
– Пацаном еще труднее, – зло ответил Темка. – Потому что мы от вас зависим.
Толик смотрел на дупло все это время, и птица наконец прилетела. Но он не шелохнулся. Фотоаппарат лежал у него на коленях.
– Прилетела! – заметил отец, и Темка ничего не ответил. Наверное, просто кивнул.
– Уходите скорей, Петр Иванович, – задумчиво сказал Темка. – Смотрите, как вас Толик ждет, да и маму мою вы не любите, я ведь вижу.
– Не говори глупостей! – прикрикнул отец, голос его напрягся как струна. – Никуда уходить я не собираюсь!
Толик напряженно вслушивался в разговор и все хвалил Темку, все удивлялся его настойчивости и силе. Он одного только боялся – что отец и Темка снова поссорятся. Особенно когда отец повторил резко:
– Не говори глупостей!
Но Темка вдруг спросил с надеждой:
– Так вы не уйдете?
Сначала Толик облегченно вздохнул – слава богу, они не поссорились, но, когда отец и Темка отошли, неожиданно понял: Темка обрадовался, что отец никуда не уйдет.
Фигурки отца и Темки уменьшились, стали букашками в зеленом поле. Толик поднялся и увидел, как вдруг небо стало ниже, земля сузилась, трава поблекла. Он заплакал, до боли в пальцах слов дерево, где жила птица. Значит, теперь все! Значит, отец не вернется, и у Толика больше нет союзника! Так хорошо и так настойчиво говорил Темка, Толик радовался, что у него есть верный товарищ, – и вот его не стало…
Что-то мокрое скользнуло Толику за шиворот. Он поднял голову. Низко над вершинами деревьев плыли махровые тучи. Солнца будто никогда и не было. Начинался дождь. Сначала капли были большие и тяжелые; они гулко щелкали по листьям, и Толик встал под большую березу, думая, что такой дождь скоро пройдет. Но он не переставал, капли стали меньше, и полился занудливый осенний поток.
Толик все стоял, прислонившись к пушистой березе, и вначале она укрывала его от сырости. Но потом дождь стал стекать с листьев, Толик быстро вымок, но терпеливо чего-то ждал.
Вдалеке закричали. Толик прислушался, и сердце опять заплясало в нем. Отец и Темка звали его.
– И-и-ик! – доносились голоса. – То-ли-ик!..
Толик решил молчать, но голоса стали явственней, и он расслышал в них беспокойство.
«В конце концов, это бесполезно – стоять тут и мокнуть назло себе», – подумал Толик и оттолкнулся от березового ствола.
Отца и Темку он заметил издалека – они были одеты по-походному, за плечами торчали рюкзаки.
– Давай скорей! – нервно сказал отец. – Уходим. Видишь, какой дождь!
Толик взял у Темки свой рюкзачок, натянул на мокрые плечи.
– Скорей! – повторил отец. – Если сейчас опоздаем, торчать нам тут до завтра.
Он пошел впереди размашистыми шагами, подгоняя как бы их своим примером.
– А может, останемся, Петр Иванович! – спросил весело Темка и сбросил рубашку. Капли защелкали по его спине с темным пятном. – Дождь-то совсем теплый.
– Оденься, – обеспокоенно сказал отец.
Но Темка, размахивая рубашкой и рюкзаком, молча побежал вперед, в дождь, и Толик понял, чему радуется Темка.
Толику снова стало больно, но он вспомнил себя, как глядел он утром на жеребенка, как хотел броситься в траву, усыпанную росой, как счастливо и хорошо было ему, и заставил себя понять дружка. Темка сделал все, он слышал это сам. Темка сделал все, что мог, и больше ни в чем не виноват.
Темка радовался по справедливости, Темка имел право радоваться сегодня.
5
Пароход медленно шел вверх по течению, преодолевая скорость реки, и Толик коротал время, глядя, как по-осеннему пузырится река под ударами дождевых капель.
Он молчал почти всю дорогу, неразговорчивым был и отец; один Темка веселился, шутил, бродил по пароходу, заглядывал во все уголки.
В город они вернулись утром, и Темка с отцом проводили Толика до трамвайной остановки. Отец смотрел хмуро. Темка же, напротив, был весел и, махнув рукой, крикнул на прощанье:
– Приходи!
Звякнув, трамвай тронулся, и Толик вдруг вспомнил толстого дядьку с трубой. Он похоронил друга и играл на улице печальную музыку, и все над ними смеялись, не понимая.
Сейчас было почти так же. «Приходи!» – крикнул ему Темка, но это прозвучало совсем не так. «Прощай!» – прозвучало это, и хоть Толик не схоронил своего друга, но потерял его. Потерял навсегда…
Трамвай уползал медленно и осторожно. Темка с отцом уменьшались, и не хватало лишь толстого дядьки с трубой, чтобы стало совсем горько…
Дома Толика встретили так, будто в самом деле явился бог. Ну, мама – понятно, она засмеялась по привычке, всплеснула руками, обняла его, словно не видела сто лет. Но бабка, с чего бы она-то… Бабка обрадовалась тоже, глазки ее засветились, она зашвыркала носом, так расчувствовалась при виде внука, будто и не надеялась увидеть его. Что-то такое случилось с ней.
Толик пожал плечами, бросил рюкзачок, помылся не торопясь, поглядывая на радостную маму.
Если бы она не веселилась так, нужно было рассказать ей про отца, рассказать, что он не вернется, но, похоже, мама совсем и не думала о старом. Все уже кончилось для нее. Кончилось благополучно, и что тут теперь говорить без толку?
Пока Толик ел, мама куда-то засобиралась, улыбаясь и приговаривая, как она удивлена, что он вернулся раньше срока.
Толик насторожился, слушая ее болтовню, а мама, покрутившись перед зеркалом, сказала:
– Я пошла!
– Куда ты? – спросил строго Толик, но мама словно и не услышала, каким он тоном это говорил.
– Так, – сказала она, – по делам. Часа через два вернусь.
Дверь за ней хлопнула. Толик сидел мгновенье с ложкой, протянутой ко рту, потом бросил ее и встал из-за стола.
– Куда ты, внучок? – запричитала бабка. – Ты-то хошь не оставляй меня, старую…
Толик взглянул с презрением на старуху и выскочил во двор.
Он бежал по улице, лихорадочно придумывая самые злые, самые тяжелые слова, которые он скажет маме. Кулаки сжимались сами собой, дыхание сбивалось, ноги наливались свинцовой тяжестью.
Впереди показалась мама. Она шла легкой, девчоночьей походкой, помахивала сумочкой, поглядывала по сторонам, улыбалась еще, наверное, широко раскрытыми прозрачными глазами.
Возле табачного киоска мама неожиданно остановилась. Сердце у Толика заколотилось еще сильней – он увидел, как в маминых руках блеснула целлофановая обертка сигарет. «Ну все! – в отчаянии подумал он. – Сама она не курит, значит – ему? Ему!..» Теперь уже все ясно. Теперь уже ничего невозможно скрыть!
Мама шла на свидание легкомысленной летучей походкой, и Толик вдруг подумал: а что сказал бы отец, увидев это? Что бы подумал он? Что сделал?
Наверное, подошел бы к маме твердым шагом и ударил ее по щеке. При всех! Толик задумался. Но почему – ударил? Какое он имеет к ней отношение? Ведь это он виноват теперь перед мамой, а она – она, может быть, делает это все нарочно. Чтобы отец понял: он ей вовсе не нужен и не собирается она всю жизнь лить из-за него слезы.
Толик замедлил шаг.
Может, плюнуть на все это к черту? Если мать и отец махнули рукой друг на друга, то что может сделать он? Какой-то мальчишка! Будь что будет в конце концов. Это их дело, как им жить. Пусть сами решают…
Ну а он? Как же он, Толик? Злость волной захлестнула его. Может, снова, как было? Решают все взрослые, а ты – молчаливая пешка. Тебе только объявляют о том, что решили они?
Мама выйдет замуж, а потом объявит ему?
Но почему, почему дети не должны думать о том, что считается взрослым?
А если это взрослое касается их может быть, даже больше, чем самих взрослых?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26