Мы полагаем, что видела. Отвечай!
— Прошу вас, недосягаемый господин, — в отчаянии воскликнула Лю Хань.
— Мертвые люди не похожи на живых. Я не уверена. Мне очень жаль, недосягаемый господин.
Она сожалела, что Ло погиб — человеком на фотографии был именно он — и еще, что он попросил Бобби Фьоре научить его бросать мяч. А еще больше Лю Хань жалела, что Ло и его подручные увели с собой Бобби.
Однако Лю Хань не собиралась ничего говорить чешуйчатым дьяволам. Она отлично знала, что они очень опасны, а она находится в их власти. Но Лю Хань уважала — страх здесь недостаточно сильное слово — коммунистов. Если она все расскажет чешуйчатым дьяволам, ей придется заплатить за свою откровенность: может быть, не сейчас, но в ближайшем будущем наверняка.
Чешуйчатый дьявол с фотографией в руках широко раскрыл пасть: он над ней смеялся.
— Для тебя — может быть. Для нас все Большие Уроды, живые, или мертвые, выглядят одинаково. — Он перевел свою шутку, чтобы ее оценили его соплеменники. Они тоже рассмеялись.
Однако маленький дьявол, который кричал на Лю Хань, сказал:
— Дело очень серьезное. Бандиты ранили самцов Расы. Только благодаря прозорливости нашего Императора, — тут все чешуйчатые дьяволы опустили глаза к полу, — никто из них не убит.
«Никто не убит?» — подумала Лю Хань. — «А как насчет Ло и его друзей?»
Она вспомнила о табличках, которые, как говорят, установили европейские дьяволы в парках Шанхая: «СОБАКАМ И КИТАЙЦАМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН». Для маленьких чешуйчатых дьяволов все человеческие существа не лучше собак.
— Следует ввести ей препарат, который заставляет больших Уродов говорить правду, — заявил чешуйчатый дьявол с фотографией. — Тогда мы выясним, что она знает на самом деле.
Лю Хань содрогнулась. Она не сомневалась, что у чешуйчатых дьяволов такой препарат есть. Они ведь и в самом деле дьяволы, а их могущество не знает границ. Если они поймут, что она их обманывает, тогда… Они сделают с ней что-нибудь ужасное. Лю Хань даже думать об этом не хотелось.
Но тут заговорил Томалсс — как его называл Бобби Фьоре? — психолог.
— Нет, Самрафф, по двум причинам. Во-первых, из-за того, что препарат оказался совсем не таким эффективным, как мы предполагали. Во-вторых, у женщины внутри растет детеныш Больших Уродов.
Большую часть своей речи он произнес на китайском, и Лю Хань его поняла. Самрафф ответил на том же языке:
— А кого заботит, что там в ней растет?
— Да, конечно, это отвратительно, но мы занимаемся исследованиями, — настаивал на своем Томалсс. — Плохо уже то, что исчез Большой Урод, его зачавший. Однако препарат может оказать на детеныша Больших Уродов отрицательное влияние. Мы не хотим, чтобы он появился на свет испорченным. Вот почему я против применения препарата.
— А я заявляю, что нам необходимо узнать, кто стоит за чудовищной попыткой убийства самцов Расы, — возразил Самрафф. — Все остальное не имеет никакого значения.
Однако особой уверенности в его голосе не прозвучало — его раскраска, не такая яркая и причудливая, как у Томалсса говорила за то, что на иерархической лестнице он находится ниже психолога.
Маленькие дьяволы ставили над ней эксперименты, заставляли отдавать свое тело чужим мужчинам. Они наблюдали за тем, как прогрессирует ее беременность, точно она безмозглое животное. Но теперь именно благодаря тому, что у нее будет ребенок, они не хотят давать ей препарат, который вынудит ее предать Ло и других коммунистов.
«Пришло время, когда я могу извлечь пользу из того, что они считают меня животным», — подумала Лю Хань.
— Если мы не можем ввести женщине препарат, — сказал Самрафф, — зачем ее допрашивать? — Он обратил глазные бугорки на Лю Хань. Она еще не научилась, как следует, различать выражения морд чешуйчатых дьяволов, но не сомневалась, что Самрафф рассвирепел. — Я уверен, она не говорит нам всего, что знает.
— Нет, недосягаемый господин, — запротестовала Лю Хань.
Она замолчала и смутилась — теперь на нее смотрели все чешуйчатые дьяволы. Лю Хань сообразила, что Самрафф говорил на своем языке.
— Ты знаешь гораздо больше слов, чем я предполагал, — заявил по-китайски Томалсс.
Лю Хань с благодарностью вернулась к родному языку.
— Извините, недосягаемый господин, я не знала, что мне не следует учиться.
— Я этого не сказал, — ответил психолог. — Но теперь нам придется быть более внимательными во время разговоров с тобой.
— А раз ей что-то известно, мы должны получить от нее необходимую нам информацию, — настаивал на своем Самрафф. — Самец, с которым она совокуплялась, имеет отношение к нападению на сторожевую вышку. Я думаю, она лжет, когда утверждает, что ей ничего не известно о самцах, убитых нами. Они мертвы, а тот, что жил с ней, исчез. Они все связаны между собой.
— Мы изучаем ситуацию, — ответил Томалсс. — Но препарат мы применять не будем.
Самрафф повернул один глазной бугорок в сторону Лю Хань, чтобы посмотреть, как она отреагирует, когда он заговорит На своем родном языке:
— А как насчет боли? Большие Уроды охотно прибегают к боли, когда хотят получить ответы на свои вопросы. Может быть, стоит попробовать?
Внутри у Лю Хань все похолодело. Коммунисты и гоминдановцы — не говоря уже о главарях местных бандитов — охотно использовали пытки. Она не сомневалась, что маленькие чешуйчатые дьяволы владеют этим искусством не хуже.
— Нет, — снова возразил Томалсс, — во всяком случае, до тех пор, пока у нее в животе растет детеныш. Я уже сказал, что не потерплю никакого вмешательства в наш эксперимент.
На сей раз тот чешуйчатый дьявол, что кричал на Лю Хань, поддержал Томалсса:
— Использование боли для получения нужной информации, даже когда мы имеем дело с Большими Уродами… — Лю Хань не поняла последнее слово, которое он произнес, но Самрафф презрительно зашипел в ответ.
Закончив шипеть, Самрафф сказал:
— Я доложу о том, что ваши эксперименты стоят на пути проведения военного расследования.
— Давайте, — ответил Томалсс. — А я заявлю протест, что вы пытаетесь вмешаться в важное научное исследование. Вы совершенно не думаете о будущем, Самрафф. Мы намерены управлять Большими Уродами в течение следующих ста тысяч лет. Нам необходимо знать, как они устроены. Неужели вы не понимаете, что создаете нам ненужные трудности?
— Если мы не станем наказывать тех, кто смеет в нас стрелять, — не сдавался Самрафф, — мы, возможно, никогда не будем ими управлять.
Лю Хань считала, что он совершенно прав, но остальные чешуйчатые дьяволы отшатнулись от него так, словно он сказал нечто ужасное, а не просто предложил пытать ее до тех пор, пока она не расскажет все, что ей известно о Ло и коммунистах.
— Вы внесете в свой рапорт и эти слова? Я очень надеюсь, что так оно и будет; и тогда станет ясно, что вам не дано видеть перспективу. Что до меня, я непременно включу ваше высказывание в мой отчет. Вы позволили себе сделать совершенно непростительное заявление при свидетелях. — И его глазные бугорки повернулись в сторону маленького дьявола, который кричал на Лю Хань.
Самрафф тоже взглянул на маленького дьявола. Должно быть, ему не слишком понравилось то, что он увидел, поскольку Самрафф сказал:
— Я не стану заявлять никаких протестов, клянусь Императором. — И опустил взгляд.
Все остальные чешуйчатые дьяволы последовали его примеру.
— Я знал, что вы разумный самец, Самрафф. Никто не желает, чтобы его обвинили в близорукости, если, конечно, он мечтает улучшить свою окраску.
— Вы совершенно правы, — признал Самрафф. — Но вот что я хочу вам сказать: взгляд на Тосев-3 с точки зрения дальней перспективы, тоже опасен. Большие Уроды меняются слишком быстро, чтобы делать долговременные прогнозы
— в противном случае, мы бы уже давно их победили. — Он повернулся и вышел из хижины Лю Хань.
«Будь он человеком», — подумала Лю Хань, — «он обязательно хлопнул бы дверью».
Томалсс и дьявол, который на нее кричал, рассмеялись, словно произошло нечто забавное. Однако Лю Хань не поняла шутки.
Глава XII
Когда Мойше Русси жил в варшавском гетто, время от времени у него появлялось чувство, что произойдет нечто ужасное (еще более ужасное, чем необходимость постоянно находиться за высокими стенами, словно в загоне), если он будет сидеть, сложа руки, и не предпримет каких-то решительных шагов. Мойше научился слушаться этого ощущения. А, судя по тому, что ему удалось до сих пор остаться в живых, он поступал правильно. Здесь, в Лодзи, тревожное предчувствие вернулось.
Не обычные страхи, к которым он давно привык, и даже не то ощущение ужаса, которое он испытал, когда увидел собственное лицо на плакатах, развешанных по всей рыночной площади, и прочитал сообщение о своих преступлениях — изнасилование и убийство маленьких девочек.
«Нужно быть полным кретином», — сказал он самому себе, — «чтобы спокойно относиться к подобным обвинениям».
Чувство было новым, незнакомым, едва уловимым намеком на опасность — ускользающее напоминание о том, что вот-вот случится неладное. Когда неприятное ощущение только появилось, Мойше сделал вид, что ничего особенного не происходит. На второй день он уже не сомневался, но ничего не сказал Ривке.
«А вдруг я ошибся», — сказал он себе.
На третий день — точнее, вечером третьего дня, после того, как Ревен отправился спать — Мойше вдруг заявил:
— Я думаю, нам следует перебраться в другое место.
Ривка подняла голову от носка, который штопала.
— Зачем? — спросила она. — А чем тебе здесь не нравится?
— Не знаю, — признался Русси. — Может быть, все в порядке. Или нет, я не знаю, — повторил он.
— Будь ты женщиной, можно было бы предположить, что у тебя депрессия,
— проговорила Ривка. Но вместо того, чтобы посмеяться над ним, она совершенно серьезно спросила: — Куда мы можем перебраться? Ты имеешь в виду квартиру в Лодзи? Другой город? Или страну?
— Я бы сказал, на другую планету, но, похоже, ящеры и там все захватили. — Он невесело усмехнулся.
— Ну, если ты считаешь, что нам нужно переехать, давай переедем, — согласилась Ривка. — Лучше проявить излишнюю осторожность, чем не проявить ее вовсе. Вот завтра и начни искать квартиру, если тебе кажется, что этого будет достаточно.
— По правде говоря, я не знаю, — ответил Мойше. — Жаль, что нельзя настроить свои ощущения, точно радиоприемник — было бы намного легче.
— Да, жаль, — мрачно проговорила Ривка. — А что ты намерен сделать? Можем, например, поехать в Згеж. Это недалеко, но, наверное, придется оставить тут большую часть вещей. Знаешь, мы столько раз бросали свои вещи, что теперь уже все равно. Главное, что мы трое вместе, а остальное не важно. Вот один из уроков войны, который мы неплохо усвоили.
— Ты права. — Русси встал со старого, неприглядного стула, подошел к лампочке, возле которой сидела Ривка, и положил ей руку на плечо. — Обидно только, что такие простые истины нам преподает война.
Ривка отложила носок в сторону и накрыла его руку своей.
— Ну, мы с тобой в таких уроках никогда не нуждались. Просто война показала, что для того, чтобы выжить, нам нужны не вещи, а люди, которых мы любим.
— Вот и хорошо, потому что вещей у нас с тобой почти и нет.
Мойше замолчал, опасаясь, что его шутка может обидеть жену. Они не только оставили в прошлом свои вещи, но и дорогих сердцу людей, погибших в гетто, дочь. Но в отличие от вещей, людей на рынке или в магазине не купишь.
Если Ривка и заметила замешательство мужа, вида она не подала.
— Ты мне так и не ответил, ты хочешь уехать из Лодзи, или мы останемся здесь? — спросила она деловым тоном.
— В большинстве городов, окружающих Лодзь, практически нет евреев, — ответил он. — Мы будем там, как бельмо на глазу. Мы совсем не похожи на поляков. И не думаю, что сможем сделаться на них похожими. — Он вздохнул.
— В Лодзи тоже не было бы евреев, если бы не прилетели ящеры.
— Ладно, тогда останемся здесь, — проговорила Ривка, принимая его не совсем внятный ответ.
Мойше не знал, правильно ли поступает. Может быть, им следует бежать из Лодзи, даже если придется отправиться в восточные районы Польши, удерживаемые ящерами. Там, по крайней мере, нацисты не успели уничтожить всех евреев. Но он не мог заставить себя сняться с места только потому, что он стал — как сказала Ривка — жертвой депрессии.
Чтобы убедить себя в том, что он не намерен бездействовать, Мойше сказал:
— Завтра начну искать новую квартиру на Мостовской улице. Эта улица находилась в противоположном конце лодзинского гетто.
— Хорошо, — сказала Ривка, взяла носок и сделала несколько стежков. Однако через пару минут задумчиво проговорила: — Все равно за продуктами придется ходить на рынок Балут.
— Да, верно. — Мойше принялся расхаживать взад и вперед по комнате.
Уехать, или остаться? Он не мог принять никакого решения.
— Все будет хорошо, — попыталась успокоить его Ривка. — Бог нас до сих пор хранил, неужели он отвернется от нас сейчас?
«Этот довод мог бы звучать вполне убедительно до 1939 года», — подумал Мойше.
Почему Бог закрыл глаза на гибель такого количества евреев? Почему допустил планомерное уничтожение своего народа? Мойше ничего не сказал жене, ему и самому не хотелось об этом думать. События последних лет сильно поколебали его веру в Бога, зачем зря тревожить Ривку?
Он зевнул и сказал: — Давай спать.
Ривка убрала носок, поколебалась немного, а потом спросила:
— Хочешь, я поищу квартиру? Чем меньше народа тебя увидит, тем меньше ты рискуешь попасть в лапы к ящерам.
Мойше знал, что она права. Но гордость не позволяла ему прятаться за спиной жены — кроме того, у него не было никакой уверенности в том, что его опасения оправданы.
— Ну, какие тут проблемы, — заявил он. — Мне всего лишь придется пройти через рыночную площадь, а я теперь совсем не похож на человека, изображенного на тех плакатах. В особенности, когда я гладко выбрит.
Ривка с сомнением на него посмотрела, но ничего не сказала. Мойше решил, что одержал победу.
И в самом деле, никто не обратил на него внимания, когда она прошел через рыночную площадь и зашагал на восток, в самое сердце лодзинского гетто. Неприглядные кирпичные дома отбрасывали тень на узкие улочки и, несмотря на то, что ящеры изгнали нацистов отсюда год назад, ощущение тесноты и убожества по-прежнему пронизывало этот район, даже сильнее, чем в варшавском гетто.
«Возможно, дело в вони», — подумал Мойше.
Здесь пахло отчаянием и тухлой капустой, немытыми человеческими телами, старой канализацией и отходами, которые мусорщики не в состоянии убрать. Далеко не все люди, согнанные нацистами в гетто Лодзи, смогли вернуться домой. У иных просто не осталось домов — ведь шла война: немцы сражались с поляками и русскими, а ящеры с немцами. Многих привезли сюда в вагонах для скота из Австрии и Германии. Их дома остались за территорией, контролируемой ящерами. Даже сейчас люди вынуждены ютиться в гетто в крошечных комнатах и квартирках, потому что у них просто нет другого выхода.
Плакаты с изображением Хайяма Рамковского взирали на прохожих со стен всех домов. Впрочем, никто особенно не обращал на них внимания. Прохожие спешили по своим делам, словно Старейшина вовсе и не призывал их трудиться на благо освободителей. Только пару раз Мойше заметил, как кто-то бросил мимолетный взгляд на плакат, а одна пожилая женщина просто покачала головой и рассмеялась. У Мойше тут же поднялось настроение, он подумал, что, наверное, все совсем не так уж плохо, как может показаться.
Его портреты тоже были развешены тут и там, истрепанные и выцветшие от времени. К его огромному облегчению на них тоже никто не смотрел.
Добравшись до Мостовской улицы, Мойше начал заходить во все дома подряд, спрашивая, не сдается ли здесь комната или квартира. Сначала он решил, что ему придется оставить все, как есть, или уехать из города. Но владелец четвертого дома заявил:
— Вы, знаете, вам страшно повезло, приятель! Час назад у нас выехала одна семья.
— Почему? — с вызовом спросил Мойше. — Вы берете за жилье тысячу злотых в день, или крысы с тараканами заключили союз, чтобы их выжить? Там у вас, наверное, настоящий свинарник.
Когда такое говорит один еврей другому, реакция может быть самой разной. Владелец, или управляющий, или кто он там был, с деланным возмущением прижал руку ко лбу и вскричал тоном оскорбленной невинности:
— Свинарник?! Мне бы следовало вышвырнуть вас вон за такие слова. Вот подождите, увидите квартиру, будете на коленях меня умолять, чтобы я вам ее сдал.
— Я на колени не встаю даже для молитвы. С какой радости я должен падать вам в ноги? Да чтоб вы так жили! — сердито заявил Мойше. — Кроме того, вы так и не сказали, какую цену намерены заломить за ваш хлев.
— С таким поганым языком вам и смотреть на нее нечего, — заявил хозяин и направился к лестнице. Мойше не отставал. — И, вообще, оборванец вряд ли сможет платить четыреста злотых в месяц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81
— Прошу вас, недосягаемый господин, — в отчаянии воскликнула Лю Хань.
— Мертвые люди не похожи на живых. Я не уверена. Мне очень жаль, недосягаемый господин.
Она сожалела, что Ло погиб — человеком на фотографии был именно он — и еще, что он попросил Бобби Фьоре научить его бросать мяч. А еще больше Лю Хань жалела, что Ло и его подручные увели с собой Бобби.
Однако Лю Хань не собиралась ничего говорить чешуйчатым дьяволам. Она отлично знала, что они очень опасны, а она находится в их власти. Но Лю Хань уважала — страх здесь недостаточно сильное слово — коммунистов. Если она все расскажет чешуйчатым дьяволам, ей придется заплатить за свою откровенность: может быть, не сейчас, но в ближайшем будущем наверняка.
Чешуйчатый дьявол с фотографией в руках широко раскрыл пасть: он над ней смеялся.
— Для тебя — может быть. Для нас все Большие Уроды, живые, или мертвые, выглядят одинаково. — Он перевел свою шутку, чтобы ее оценили его соплеменники. Они тоже рассмеялись.
Однако маленький дьявол, который кричал на Лю Хань, сказал:
— Дело очень серьезное. Бандиты ранили самцов Расы. Только благодаря прозорливости нашего Императора, — тут все чешуйчатые дьяволы опустили глаза к полу, — никто из них не убит.
«Никто не убит?» — подумала Лю Хань. — «А как насчет Ло и его друзей?»
Она вспомнила о табличках, которые, как говорят, установили европейские дьяволы в парках Шанхая: «СОБАКАМ И КИТАЙЦАМ ВХОД ВОСПРЕЩЕН». Для маленьких чешуйчатых дьяволов все человеческие существа не лучше собак.
— Следует ввести ей препарат, который заставляет больших Уродов говорить правду, — заявил чешуйчатый дьявол с фотографией. — Тогда мы выясним, что она знает на самом деле.
Лю Хань содрогнулась. Она не сомневалась, что у чешуйчатых дьяволов такой препарат есть. Они ведь и в самом деле дьяволы, а их могущество не знает границ. Если они поймут, что она их обманывает, тогда… Они сделают с ней что-нибудь ужасное. Лю Хань даже думать об этом не хотелось.
Но тут заговорил Томалсс — как его называл Бобби Фьоре? — психолог.
— Нет, Самрафф, по двум причинам. Во-первых, из-за того, что препарат оказался совсем не таким эффективным, как мы предполагали. Во-вторых, у женщины внутри растет детеныш Больших Уродов.
Большую часть своей речи он произнес на китайском, и Лю Хань его поняла. Самрафф ответил на том же языке:
— А кого заботит, что там в ней растет?
— Да, конечно, это отвратительно, но мы занимаемся исследованиями, — настаивал на своем Томалсс. — Плохо уже то, что исчез Большой Урод, его зачавший. Однако препарат может оказать на детеныша Больших Уродов отрицательное влияние. Мы не хотим, чтобы он появился на свет испорченным. Вот почему я против применения препарата.
— А я заявляю, что нам необходимо узнать, кто стоит за чудовищной попыткой убийства самцов Расы, — возразил Самрафф. — Все остальное не имеет никакого значения.
Однако особой уверенности в его голосе не прозвучало — его раскраска, не такая яркая и причудливая, как у Томалсса говорила за то, что на иерархической лестнице он находится ниже психолога.
Маленькие дьяволы ставили над ней эксперименты, заставляли отдавать свое тело чужим мужчинам. Они наблюдали за тем, как прогрессирует ее беременность, точно она безмозглое животное. Но теперь именно благодаря тому, что у нее будет ребенок, они не хотят давать ей препарат, который вынудит ее предать Ло и других коммунистов.
«Пришло время, когда я могу извлечь пользу из того, что они считают меня животным», — подумала Лю Хань.
— Если мы не можем ввести женщине препарат, — сказал Самрафф, — зачем ее допрашивать? — Он обратил глазные бугорки на Лю Хань. Она еще не научилась, как следует, различать выражения морд чешуйчатых дьяволов, но не сомневалась, что Самрафф рассвирепел. — Я уверен, она не говорит нам всего, что знает.
— Нет, недосягаемый господин, — запротестовала Лю Хань.
Она замолчала и смутилась — теперь на нее смотрели все чешуйчатые дьяволы. Лю Хань сообразила, что Самрафф говорил на своем языке.
— Ты знаешь гораздо больше слов, чем я предполагал, — заявил по-китайски Томалсс.
Лю Хань с благодарностью вернулась к родному языку.
— Извините, недосягаемый господин, я не знала, что мне не следует учиться.
— Я этого не сказал, — ответил психолог. — Но теперь нам придется быть более внимательными во время разговоров с тобой.
— А раз ей что-то известно, мы должны получить от нее необходимую нам информацию, — настаивал на своем Самрафф. — Самец, с которым она совокуплялась, имеет отношение к нападению на сторожевую вышку. Я думаю, она лжет, когда утверждает, что ей ничего не известно о самцах, убитых нами. Они мертвы, а тот, что жил с ней, исчез. Они все связаны между собой.
— Мы изучаем ситуацию, — ответил Томалсс. — Но препарат мы применять не будем.
Самрафф повернул один глазной бугорок в сторону Лю Хань, чтобы посмотреть, как она отреагирует, когда он заговорит На своем родном языке:
— А как насчет боли? Большие Уроды охотно прибегают к боли, когда хотят получить ответы на свои вопросы. Может быть, стоит попробовать?
Внутри у Лю Хань все похолодело. Коммунисты и гоминдановцы — не говоря уже о главарях местных бандитов — охотно использовали пытки. Она не сомневалась, что маленькие чешуйчатые дьяволы владеют этим искусством не хуже.
— Нет, — снова возразил Томалсс, — во всяком случае, до тех пор, пока у нее в животе растет детеныш. Я уже сказал, что не потерплю никакого вмешательства в наш эксперимент.
На сей раз тот чешуйчатый дьявол, что кричал на Лю Хань, поддержал Томалсса:
— Использование боли для получения нужной информации, даже когда мы имеем дело с Большими Уродами… — Лю Хань не поняла последнее слово, которое он произнес, но Самрафф презрительно зашипел в ответ.
Закончив шипеть, Самрафф сказал:
— Я доложу о том, что ваши эксперименты стоят на пути проведения военного расследования.
— Давайте, — ответил Томалсс. — А я заявлю протест, что вы пытаетесь вмешаться в важное научное исследование. Вы совершенно не думаете о будущем, Самрафф. Мы намерены управлять Большими Уродами в течение следующих ста тысяч лет. Нам необходимо знать, как они устроены. Неужели вы не понимаете, что создаете нам ненужные трудности?
— Если мы не станем наказывать тех, кто смеет в нас стрелять, — не сдавался Самрафф, — мы, возможно, никогда не будем ими управлять.
Лю Хань считала, что он совершенно прав, но остальные чешуйчатые дьяволы отшатнулись от него так, словно он сказал нечто ужасное, а не просто предложил пытать ее до тех пор, пока она не расскажет все, что ей известно о Ло и коммунистах.
— Вы внесете в свой рапорт и эти слова? Я очень надеюсь, что так оно и будет; и тогда станет ясно, что вам не дано видеть перспективу. Что до меня, я непременно включу ваше высказывание в мой отчет. Вы позволили себе сделать совершенно непростительное заявление при свидетелях. — И его глазные бугорки повернулись в сторону маленького дьявола, который кричал на Лю Хань.
Самрафф тоже взглянул на маленького дьявола. Должно быть, ему не слишком понравилось то, что он увидел, поскольку Самрафф сказал:
— Я не стану заявлять никаких протестов, клянусь Императором. — И опустил взгляд.
Все остальные чешуйчатые дьяволы последовали его примеру.
— Я знал, что вы разумный самец, Самрафф. Никто не желает, чтобы его обвинили в близорукости, если, конечно, он мечтает улучшить свою окраску.
— Вы совершенно правы, — признал Самрафф. — Но вот что я хочу вам сказать: взгляд на Тосев-3 с точки зрения дальней перспективы, тоже опасен. Большие Уроды меняются слишком быстро, чтобы делать долговременные прогнозы
— в противном случае, мы бы уже давно их победили. — Он повернулся и вышел из хижины Лю Хань.
«Будь он человеком», — подумала Лю Хань, — «он обязательно хлопнул бы дверью».
Томалсс и дьявол, который на нее кричал, рассмеялись, словно произошло нечто забавное. Однако Лю Хань не поняла шутки.
Глава XII
Когда Мойше Русси жил в варшавском гетто, время от времени у него появлялось чувство, что произойдет нечто ужасное (еще более ужасное, чем необходимость постоянно находиться за высокими стенами, словно в загоне), если он будет сидеть, сложа руки, и не предпримет каких-то решительных шагов. Мойше научился слушаться этого ощущения. А, судя по тому, что ему удалось до сих пор остаться в живых, он поступал правильно. Здесь, в Лодзи, тревожное предчувствие вернулось.
Не обычные страхи, к которым он давно привык, и даже не то ощущение ужаса, которое он испытал, когда увидел собственное лицо на плакатах, развешанных по всей рыночной площади, и прочитал сообщение о своих преступлениях — изнасилование и убийство маленьких девочек.
«Нужно быть полным кретином», — сказал он самому себе, — «чтобы спокойно относиться к подобным обвинениям».
Чувство было новым, незнакомым, едва уловимым намеком на опасность — ускользающее напоминание о том, что вот-вот случится неладное. Когда неприятное ощущение только появилось, Мойше сделал вид, что ничего особенного не происходит. На второй день он уже не сомневался, но ничего не сказал Ривке.
«А вдруг я ошибся», — сказал он себе.
На третий день — точнее, вечером третьего дня, после того, как Ревен отправился спать — Мойше вдруг заявил:
— Я думаю, нам следует перебраться в другое место.
Ривка подняла голову от носка, который штопала.
— Зачем? — спросила она. — А чем тебе здесь не нравится?
— Не знаю, — признался Русси. — Может быть, все в порядке. Или нет, я не знаю, — повторил он.
— Будь ты женщиной, можно было бы предположить, что у тебя депрессия,
— проговорила Ривка. Но вместо того, чтобы посмеяться над ним, она совершенно серьезно спросила: — Куда мы можем перебраться? Ты имеешь в виду квартиру в Лодзи? Другой город? Или страну?
— Я бы сказал, на другую планету, но, похоже, ящеры и там все захватили. — Он невесело усмехнулся.
— Ну, если ты считаешь, что нам нужно переехать, давай переедем, — согласилась Ривка. — Лучше проявить излишнюю осторожность, чем не проявить ее вовсе. Вот завтра и начни искать квартиру, если тебе кажется, что этого будет достаточно.
— По правде говоря, я не знаю, — ответил Мойше. — Жаль, что нельзя настроить свои ощущения, точно радиоприемник — было бы намного легче.
— Да, жаль, — мрачно проговорила Ривка. — А что ты намерен сделать? Можем, например, поехать в Згеж. Это недалеко, но, наверное, придется оставить тут большую часть вещей. Знаешь, мы столько раз бросали свои вещи, что теперь уже все равно. Главное, что мы трое вместе, а остальное не важно. Вот один из уроков войны, который мы неплохо усвоили.
— Ты права. — Русси встал со старого, неприглядного стула, подошел к лампочке, возле которой сидела Ривка, и положил ей руку на плечо. — Обидно только, что такие простые истины нам преподает война.
Ривка отложила носок в сторону и накрыла его руку своей.
— Ну, мы с тобой в таких уроках никогда не нуждались. Просто война показала, что для того, чтобы выжить, нам нужны не вещи, а люди, которых мы любим.
— Вот и хорошо, потому что вещей у нас с тобой почти и нет.
Мойше замолчал, опасаясь, что его шутка может обидеть жену. Они не только оставили в прошлом свои вещи, но и дорогих сердцу людей, погибших в гетто, дочь. Но в отличие от вещей, людей на рынке или в магазине не купишь.
Если Ривка и заметила замешательство мужа, вида она не подала.
— Ты мне так и не ответил, ты хочешь уехать из Лодзи, или мы останемся здесь? — спросила она деловым тоном.
— В большинстве городов, окружающих Лодзь, практически нет евреев, — ответил он. — Мы будем там, как бельмо на глазу. Мы совсем не похожи на поляков. И не думаю, что сможем сделаться на них похожими. — Он вздохнул.
— В Лодзи тоже не было бы евреев, если бы не прилетели ящеры.
— Ладно, тогда останемся здесь, — проговорила Ривка, принимая его не совсем внятный ответ.
Мойше не знал, правильно ли поступает. Может быть, им следует бежать из Лодзи, даже если придется отправиться в восточные районы Польши, удерживаемые ящерами. Там, по крайней мере, нацисты не успели уничтожить всех евреев. Но он не мог заставить себя сняться с места только потому, что он стал — как сказала Ривка — жертвой депрессии.
Чтобы убедить себя в том, что он не намерен бездействовать, Мойше сказал:
— Завтра начну искать новую квартиру на Мостовской улице. Эта улица находилась в противоположном конце лодзинского гетто.
— Хорошо, — сказала Ривка, взяла носок и сделала несколько стежков. Однако через пару минут задумчиво проговорила: — Все равно за продуктами придется ходить на рынок Балут.
— Да, верно. — Мойше принялся расхаживать взад и вперед по комнате.
Уехать, или остаться? Он не мог принять никакого решения.
— Все будет хорошо, — попыталась успокоить его Ривка. — Бог нас до сих пор хранил, неужели он отвернется от нас сейчас?
«Этот довод мог бы звучать вполне убедительно до 1939 года», — подумал Мойше.
Почему Бог закрыл глаза на гибель такого количества евреев? Почему допустил планомерное уничтожение своего народа? Мойше ничего не сказал жене, ему и самому не хотелось об этом думать. События последних лет сильно поколебали его веру в Бога, зачем зря тревожить Ривку?
Он зевнул и сказал: — Давай спать.
Ривка убрала носок, поколебалась немного, а потом спросила:
— Хочешь, я поищу квартиру? Чем меньше народа тебя увидит, тем меньше ты рискуешь попасть в лапы к ящерам.
Мойше знал, что она права. Но гордость не позволяла ему прятаться за спиной жены — кроме того, у него не было никакой уверенности в том, что его опасения оправданы.
— Ну, какие тут проблемы, — заявил он. — Мне всего лишь придется пройти через рыночную площадь, а я теперь совсем не похож на человека, изображенного на тех плакатах. В особенности, когда я гладко выбрит.
Ривка с сомнением на него посмотрела, но ничего не сказала. Мойше решил, что одержал победу.
И в самом деле, никто не обратил на него внимания, когда она прошел через рыночную площадь и зашагал на восток, в самое сердце лодзинского гетто. Неприглядные кирпичные дома отбрасывали тень на узкие улочки и, несмотря на то, что ящеры изгнали нацистов отсюда год назад, ощущение тесноты и убожества по-прежнему пронизывало этот район, даже сильнее, чем в варшавском гетто.
«Возможно, дело в вони», — подумал Мойше.
Здесь пахло отчаянием и тухлой капустой, немытыми человеческими телами, старой канализацией и отходами, которые мусорщики не в состоянии убрать. Далеко не все люди, согнанные нацистами в гетто Лодзи, смогли вернуться домой. У иных просто не осталось домов — ведь шла война: немцы сражались с поляками и русскими, а ящеры с немцами. Многих привезли сюда в вагонах для скота из Австрии и Германии. Их дома остались за территорией, контролируемой ящерами. Даже сейчас люди вынуждены ютиться в гетто в крошечных комнатах и квартирках, потому что у них просто нет другого выхода.
Плакаты с изображением Хайяма Рамковского взирали на прохожих со стен всех домов. Впрочем, никто особенно не обращал на них внимания. Прохожие спешили по своим делам, словно Старейшина вовсе и не призывал их трудиться на благо освободителей. Только пару раз Мойше заметил, как кто-то бросил мимолетный взгляд на плакат, а одна пожилая женщина просто покачала головой и рассмеялась. У Мойше тут же поднялось настроение, он подумал, что, наверное, все совсем не так уж плохо, как может показаться.
Его портреты тоже были развешены тут и там, истрепанные и выцветшие от времени. К его огромному облегчению на них тоже никто не смотрел.
Добравшись до Мостовской улицы, Мойше начал заходить во все дома подряд, спрашивая, не сдается ли здесь комната или квартира. Сначала он решил, что ему придется оставить все, как есть, или уехать из города. Но владелец четвертого дома заявил:
— Вы, знаете, вам страшно повезло, приятель! Час назад у нас выехала одна семья.
— Почему? — с вызовом спросил Мойше. — Вы берете за жилье тысячу злотых в день, или крысы с тараканами заключили союз, чтобы их выжить? Там у вас, наверное, настоящий свинарник.
Когда такое говорит один еврей другому, реакция может быть самой разной. Владелец, или управляющий, или кто он там был, с деланным возмущением прижал руку ко лбу и вскричал тоном оскорбленной невинности:
— Свинарник?! Мне бы следовало вышвырнуть вас вон за такие слова. Вот подождите, увидите квартиру, будете на коленях меня умолять, чтобы я вам ее сдал.
— Я на колени не встаю даже для молитвы. С какой радости я должен падать вам в ноги? Да чтоб вы так жили! — сердито заявил Мойше. — Кроме того, вы так и не сказали, какую цену намерены заломить за ваш хлев.
— С таким поганым языком вам и смотреть на нее нечего, — заявил хозяин и направился к лестнице. Мойше не отставал. — И, вообще, оборванец вряд ли сможет платить четыреста злотых в месяц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81