Естественно, это означало, что в конце концов ему придется посетить кого-то, не пользующегося популярностью, или, возможно, семью, настолько бедную, что никто другой не осмелился бы рискнуть обеспечить их благосостояние; однако Зефрам мог себе позволить как непопулярность, так и расходы.
Так он, по крайней мере, думал.
Он тихо прогуливался вдоль края леса минут двадцать – вполне приемлемое, по его мнению, время, чтобы всем определиться с выбором. Затем он направился к башне Совета – центру поселка и тому месту, откуда естественно было начать поиски открытой двери. В большинстве домов, мимо которых он проходил, уже погасили лампы. Жители поселка почти никогда не оставались на ногах до полуночи, так что они быстро закончили все свои дела и отправились спать – хотя и не обязательно спать. Однако какое-то время спустя Зефрам все же нашел один дом, где на подставке возле открытой двери стояли три зажженные свечи.
Дом Стек.
Он почти не знал Стек, так же как и большинство остальных жителей поселка. Днем, зайдя к Лите, Зефрам лишь кивнул молодой женщине, которая возилась с травами на кухонном столе Литы, раскладывая их для каких-то непонятных целей по пакетикам. Для Зефрама Стек была не более чем ученицей Литы, а еще – обладательницей острого взгляда и гордой походки, несмотря на то, что она уже семь месяцев была беременна ребенком Господина Ворона.
Зефрам подошел к двери в некотором замешательстве, не осмеливаясь войти без приглашения в чужой дом… дом молодой женщины. Казалось просто неприличным для сорокалетнего мужчины стать ее «защитником», к тому же сейчас, стоило ему подумать о Стек, она возникла в его мыслях не просто как женщина, но восхитительно-прекрасное создание. Не было ли предательством по отношению к его покойной жене «заявить права» на другую, когда прошло не так много времени после смерти Анны? Но он знал, что сказала бы Анна по этому поводу: «Ты всегда был ослом. Поступай, как считаешь нужным, и не придумывай сложностей».
И тем не менее он вдруг понял, что надеется на то, что Стек нет дома, что она все еще совершает свой собственный Визит, так что он вполне мог бы быстро заскочить в дом, бросить деревяшку в огонь и скрыться в ночи.
Но она была дома, сидя в кресле-качалке перед очагом, закутавшись по горло в пуховое покрывало. Губы ее были плотно сжаты, словно она пыталась подавить дрожь. Зефрам не чувствовал холода, но Стек была беременна и ее могло знобить. Не раздумывая, Зефрам закрыл за собой дверь, чтобы не пропускать в дом холод, затем повернулся к хозяйке, и тут его обожгла мысль: «Я с ней, один». Однако он сразу же мысленно выругался и приступил к исполнению взятых на себя в отношении нее обязательств.
Он решил приготовить чай.
Стек смотрела на него, и в ее глазах отражался свет очага. Что выражает ее лицо? Несколько раз Зефрам порывался спросить, как она себя чувствует и действительно ли в банке с пахнущими яблоками листьями – чай, а не травяная смесь. Однако он тут же вспоминал о Затишье Госпожи Метели и сдерживал себя. Единственным звуком в доме было тихое потрескивание огня в очаге, где лежало принесенное Зефрамом полено.
Зефрам не спеша повесил чайник над огнем, зная, что больше ему ничего не остается, кроме как избегать взгляда Стек, пока не закипит вода.
И все же он то и дело поглядывал на нее – на ее поблескивающие глаза, на губы, которые она крепко сжимала, словно пытаясь не стучать зубами. Когда он ободряюще улыбнулся ей, женщина не улыбнулась в ответ, лишь кивнула в сторону стула по другую сторону от очага. Зефрам понял намек и сел.
Стул стоял так, что взгляд сидящего на нем невольно упирался прямо в Стек. Очевидно, на нем сидит Лита, когда приходит сюда, чтобы передать свои знания ученице, – жрица предпочитала смотреть прямо в глаза тому, с кем она разговаривала. У Зефрама не оставалось выбора, кроме как тоже сидеть лицом к ней. Стек смотрела прямо на него, в полуночной тишине, и снаружи все так же шел снег.
Вдовец вдруг ощутил тайную надежду, что эта женщина полюбит его… отбросит покрывало, под которым не окажется ничего, кроме обнаженного тела, а он неторопливо и не испытывая стыда встанет со стула; Стек медленно подойдет к нему, и в ночной тиши они…
– Эй! – Я не выдержал. – Может, опустим подробности?
– А что не так? Одна из причин, по которой мне нравятся здешние места, – ваше спокойное отношение к сексу.
– Да, но…
Одно дело, когда я рассказывал о своих фантазиях, и совсем другое – когда ими делился мой отец.
– Я вовсе не хотел тебя расстраивать. – Зефрам пожал плечами. – Я просто хотел… тогда я в первый раз после смерти Анны подумал о другой женщине…
– Просто рассказывай все как было, – прервал я его, – а не о чем ты думал. Если, конечно, Стек на самом деле не сбросила покрывало и…
– Нет. Она дрожала от холода и была на седьмом месяце беременности.
Зефрам уже после обнаружил, что может совместить воспоминания о потерянной жене с реальностью глаз Стек и фантазиями о ее теле – так что когда он представлял себе, будто занимается с ней любовью, на самом деле он вспоминал Анну в том же возрасте и ее сладостные поцелуи, какими он их помнил много лет назад.
Вскоре чайник Стек закипел. Зефрам нашел кружки – хорошие, из обожженной глины – и, наполнив одну из них дымящимся чаем, поставил ее на маленький столик рядом с хозяйкой дома. Стек сразу же взяла кружку и спрятала ее под покрывалом. Возможно, она приложила кружку к своему округлившемуся животу, чтобы тепло передавалось ребенку, а возможно, ей просто становилось от этого легче. Зефрам не знал, что именно действует успокаивающе на беременных женщин, – у них с Анной никогда не было детей.
Налив чаю себе, Зефрам помешал огонь и подбросил в очаг еще дров. Теперь, когда дверь была закрыта, в комнате стало теплее, и скоро ему пришлось бы решать – снять пальто или просто пойти домой. Ему не хотелось уходить, пока Стек выглядела так, будто ей холодно, но и засиживаться в гостях он тоже не планировал. Окна домов снаружи были темны, все остальные Визиты явно завершились, и гости разошлись по домам спать. Он подумал о том, не требует ли местный этикет, чтобы Визиты были как можно более краткими, особенно учитывая запрет на любые разговоры до рассвета. Зефрам уже готовился заговорить с девушкой на языке жестов: «Я могу идти? Ты хорошо себя чувствуешь?», когда Стек вдруг сбросила покрывало и встала.
Она была вся в белом – белая юбка до пола и белый шерстяной свитер тонкой вязки. Одежда была явно неподходящей для жизни в поселке – легко пачкающейся и трудно отстирывающейся, и подол уже промок насквозь после ходьбы по заснеженным улицам. Стек оделась так, словно изображала саму Госпожу Метель, несущую миру холодное спокойствие.
Женщина все еще держала в руках кружку с чаем. Она подняла ее и сделала глоток, глядя на своего гостя. Для кого-то другого этот жест мог бы показаться смущенным или вульгарно-соблазняющим, но Зефрам заверил меня, что для Стек это был всего лишь молчаливый знак благодарности за все его труды. Восприняв его как намек на то, что пора уходить, он кивнул ей на прощание, но она подняла руку, жестом предложив снова сесть.
Зефрам осторожно сел на краешек стула, не зная, чего ожидать. Стек подошла к кровати и опустилась рядом с ней на колени, вызвав у Зефрама легкую панику – или, возможно, надежду. Но она лишь вытащила нечто, лежавшее под кроватью, – скрипичный футляр.
(Когда Зефрам об этом сказал, меня словно ударило. Да, Стек играла на скрипке тогда, на болоте; однако я думал, что нейт научилась этому, живя на Юге. Если она уже была скрипачом двадцать лет назад в Тобер-Коуве…)
Женщина осторожно достала инструмент и принялась его настраивать – не с помощью смычка или даже пиццикато, но лишь легкими прикосновениями пальцев, едва заставлявшими струны дрожать. Зефрам не знал, распространяется ли Затишье Госпожи Метели на музыку так же, как и на голос, но Стек явно не хотела, чтобы кто-либо еще слышал, как она нарушает тишину.
Настроив скрипку, Стек подошла к креслу-качалке, придвинула его ближе к моему отцу, так что их колени почти соприкасались, и начала играть. Она не прикладывала инструмент к подбородку, вместо этого держа его как гитару, положив на мягкую округлость своего живота. На мгновение взгляды Стек и Зефрама встретились, затем она наклонила голову и мягко тронула струны.
Она играла мелодию «Одиноко висят облака», песню, которую я сам хорошо знал. Где бы я ни оказывался, всегда можно было рассчитывать, что эту песню попросят исполнить по крайней мере однажды за вечер – отчасти из-за мечтательно-красивой мелодии, отчасти потому, что она задевала чувствительные струны в душе многих слушателей. Первая половина каждого куплета описывала, как певица «жила с пустыми руками» и не раз «разговаривала с холодными голыми стенами», вторая же являлась удивительным и благодарным признанием того, что все изменилось – предположительно потому, что она нашла свою любовь, хотя об этом нигде не говорилось прямо.
Одиноко висят облака,
Но теперь в них появился просвет…
Я мог представить себе, как Зефрам слушает ту же мелодию в тишине дома, каждую ноту, извлекаемую из струн столь тихо, что звук ее едва преодолевает небольшое расстояние между ним и Стек.
Весь мир сузился до двоих, мужчины и женщины, соприкасавшихся коленями в свете очага.
Дальнейшее продолжение истории можно было не слушать – я мог догадаться, как разворачивались события. В ту ночь ничего не случилось, так как Стек была беременна, а Зефрам – слишком обременен воспоминаниями об Анне. Через два месяца родился ребенок Стек. Через те же два месяца рана на сердце Зефрама зажила в достаточной степени, чтобы оно снова могло забиться сильнее. Они стали любовниками еще до прихода весны – и оставались вместе до летнего солнцеворота.
Когда Стек выбрала себе Предназначение нейт.
Когда ее изгнали из поселка.
Когда у Зефрама не оставалось иного выбора, кроме как усыновить новорожденного ребенка Стек.
– Этим ребенком был я. Ребенком Стек, верно? И именно поэтому ты мне все это рассказываешь?
– Конечно, – ответил Зефрам. – Конечно.
Глава 10
СОБРАНИЕ ДЛЯ ОТЦА ПРАХА И МАТЕРИ ПЫЛИ
– Моя мать – нейт? – с трудом выдавил я.
– Твоя мать была женщиной, – ответил Зефрам. – Заботливой женщиной с любящим сердцем. Никто не догадывался, насколько она уязвима, кроме меня и Литы. Стек была слишком независимой для Тобер-Коува, чтобы найти понимание у других. Именно поэтому она жила одна в бревенчатой хижине – из тех, что обычно предназначаются для пар. Я надеялся, что на Юге ей будет легче.
Я вспомнил полные горечи слова Стек, сказанные ею возле костра Литы: «Нас гонят в глубь полуострова, в непонятные нам города, где нас презирают и считают уродами. Нас избегают друзья, нас разлучают с нашими любимыми и детьми…» Нет, нейт вовсе не было легче, тем более столь «независимой», – никаких шансов на проявление гостеприимства со стороны чужих.
– А когда Стек ушла, – спросил я, – она не взяла меня с собой?
– Она пыталась, – ответил Зефрам, – но за ней по пятам гналась толпа. Они вырвали тебя из ее рук, а потом… Гильдия воинов преследовала ее по лесу, а затем на его границе поставили стражу, чтобы не дать ей вернуться. Однажды она попыталась – и получила копьем в живот; воины не говорили, убили ее или нет, и это означало, что ей удалось уйти. Если бы ее и в самом деле убили, то голову торжественно пронесли бы через весь поселок. Но с тех пор Стек больше никто не видел.
– И ты никогда не пытался ее найти?
Зефрам покачал головой.
– Мне нужно было заботиться о тебе. Так решил Хакур – да, мне позволят остаться и усыновить тебя, но только если я поклянусь никогда не забирать тебя из поселка. Ты тобер, Фуллин, дитя Господина Ворона; Хакур не пожелал, чтобы ты когда-либо познал «материалистическую заразу» Юга. Старый ублюдок заставил меня выбирать между тобой и Стек, и я знал, чего хотела бы она. Ее собственных родителей не было в живых. Если бы я не забрал тебя, ты бы попал прямо в руки тех, кто ее изгнал.
– И никто никогда не сказал мне правду!
– Люди считали, что так будет лучше для тебя. Они старались быть добры к тебе, после того как вся эта истерия сошла на нет. После того как изгнали «злобную нейт», все задумались о том, каким же они на самом деле были дерьмом. Перед тобой готовы были чуть ли не на коленях ползать, так что в конце концов я сказал им, что то, что они сделали, было на самом деле не так уж и плохо. – Зефрам вздохнул. – Я не из тех, кто может долго держать в своем сердце ненависть, Фуллин. Да, я пытался, ради Стек, но я не мог постоянно злиться на них, по крайней мере, так долго, как следовало бы. Так что я позволил себе согласиться с ложью.
Он крепко зажмурился, словно пытаясь подавить в себе какое-то чувство. Вины? Злобы? Мгновение спустя он быстро заговорил:
– Итак, Стек не стало, и весь поселок решил сказать тебе, что твоя мать была образцом добродетели – она просто случайно утонула, и ничего больше.
«Знает ли об этом Каппи?» Почему меня вообще интересует то, что она может подумать, но тем не менее я озвучил свой вопрос.
– Вряд ли, – ответил Зефрам. – Насколько мне известно, всем детям рассказывали одну и ту же историю – иначе они могли бы тебе проговориться. Возможно, родители ей и рассказали, когда она стала достаточно взрослой, чтобы уметь хранить тайну, – но зачем? В поселке всем хотелось поскорее забыть эту историю.
Он отодвинул стул от стола, хотя за все время едва дотронулся до завтрака.
– Полагаю, – сказал он, не глядя на меня, – Лита решила сказать тебе о Стек, потому что сегодня День Предназначения. Она всегда жалела о том, что не смогла защитить свою ученицу. Лита упомянула имя Стек, но не сказала тебе правду?
– Нет.
– Видимо, не хватило смелости – она хотела рассказать тебе обо всем до твоего Предназначения, а потом не смогла. Это ей свойственно – Лита считает, будто Смеющаяся жрица должна быть воплощением отваги, но ей ее просто не хватает.
Я чувствовал, что Зефрам хочет сейчас быть воплощением праведного гнева, но у него это не получалось.
– Возможно, после того, как ты выберешь свое Предназначение, – продолжал он, – мы вместе отправимся на Юг и попробуем ее найти. Стек была хорошей женщиной, Фуллин, действительно хорошей. Все в поселке ее боялись – даже еще до того, как она выбрала Предназначение, – но Стек была доброй и нежной женщиной.
Добрая нежная женщина, которая пыталась убить Каппи и меня. Конечно, прежде чем напасть, она спросила, не зовут ли кого-то из нас Фуллин… И что случилось бы, если бы я ответил правду? Бросилась бы ко мне на шею, осыпая слюнявыми поцелуями? «О дитя мое, я вернулась, чтобы увидеть твое Предназначение!»
Это вполне могло быть причиной ее появления в поселке в канун Предназначения. Она наверняка считала годы и знала, что пришло мое время. Я мог представить, как она строила планы возвращения именно в этот день. А чтобы обрести защиту, Стек связалась с Лучезарным, убедила его прийти в поселок, чтобы наблюдать за церемонией Предназначения. Знал ли вообще Рашид, почему бозель притащила его сюда? Или она манипулировала им до такой степени, что Лучезарный считал, будто это его собственная идея?
Внезапно у меня возникло непреодолимое желание взять на руки Ваггерта. Мой сын! Он инстинктивно прижался к моей груди, не потому, что во мне нуждался – просто ощущал родное тепло и уют. Еще несколько минут назад я решил не предаваться особым нежностям, но не мог ничего с собой поделать. Мне хотелось защитить его. От Стек, вернувшейся в поселок словно призрак жертвы убийства, ищущий мести… или от того, что случилось двадцать лет назад, когда ребенок был вырван из рук матери и оба потеряли друг друга.
Стараясь не слишком крепко обнимать малыша, я ткнулся носом в его сладко пахнущие волосы. Сын не обращал на меня никакого внимания, словно считая, будто в его жизни всегда будет столько поцелуев, что нет никакой необходимости реагировать на каждый из них.
На башне Совета зазвонил колокол. И Зефрам, и я посмотрели на висевшие над камином часы, украшенные серебряной чеканкой с черными металлическими стрелками в форме вороньих перьев. Зефрам заказал их когда-то у часовщика на Юге, в честь Господина Ворона. Хакур некоторое время косо поглядывал на эти часы, утверждая, что это почти богохульство, но потом смирился, поняв в конце концов глупость своих претензий.
Было всего лишь семь часов утра, еще слишком рано для обычных в День Предназначения празднеств. И тем не менее колокол продолжал звонить – спокойно и размеренно, а не так, как обычно предупреждали о грозящей опасности, – из чего можно было сделать вывод, что мэр созывает жителей поселка на собрание.
– Что случилось? – спросил Зефрам. Ответа он не ждал, так что я промолчал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34
Так он, по крайней мере, думал.
Он тихо прогуливался вдоль края леса минут двадцать – вполне приемлемое, по его мнению, время, чтобы всем определиться с выбором. Затем он направился к башне Совета – центру поселка и тому месту, откуда естественно было начать поиски открытой двери. В большинстве домов, мимо которых он проходил, уже погасили лампы. Жители поселка почти никогда не оставались на ногах до полуночи, так что они быстро закончили все свои дела и отправились спать – хотя и не обязательно спать. Однако какое-то время спустя Зефрам все же нашел один дом, где на подставке возле открытой двери стояли три зажженные свечи.
Дом Стек.
Он почти не знал Стек, так же как и большинство остальных жителей поселка. Днем, зайдя к Лите, Зефрам лишь кивнул молодой женщине, которая возилась с травами на кухонном столе Литы, раскладывая их для каких-то непонятных целей по пакетикам. Для Зефрама Стек была не более чем ученицей Литы, а еще – обладательницей острого взгляда и гордой походки, несмотря на то, что она уже семь месяцев была беременна ребенком Господина Ворона.
Зефрам подошел к двери в некотором замешательстве, не осмеливаясь войти без приглашения в чужой дом… дом молодой женщины. Казалось просто неприличным для сорокалетнего мужчины стать ее «защитником», к тому же сейчас, стоило ему подумать о Стек, она возникла в его мыслях не просто как женщина, но восхитительно-прекрасное создание. Не было ли предательством по отношению к его покойной жене «заявить права» на другую, когда прошло не так много времени после смерти Анны? Но он знал, что сказала бы Анна по этому поводу: «Ты всегда был ослом. Поступай, как считаешь нужным, и не придумывай сложностей».
И тем не менее он вдруг понял, что надеется на то, что Стек нет дома, что она все еще совершает свой собственный Визит, так что он вполне мог бы быстро заскочить в дом, бросить деревяшку в огонь и скрыться в ночи.
Но она была дома, сидя в кресле-качалке перед очагом, закутавшись по горло в пуховое покрывало. Губы ее были плотно сжаты, словно она пыталась подавить дрожь. Зефрам не чувствовал холода, но Стек была беременна и ее могло знобить. Не раздумывая, Зефрам закрыл за собой дверь, чтобы не пропускать в дом холод, затем повернулся к хозяйке, и тут его обожгла мысль: «Я с ней, один». Однако он сразу же мысленно выругался и приступил к исполнению взятых на себя в отношении нее обязательств.
Он решил приготовить чай.
Стек смотрела на него, и в ее глазах отражался свет очага. Что выражает ее лицо? Несколько раз Зефрам порывался спросить, как она себя чувствует и действительно ли в банке с пахнущими яблоками листьями – чай, а не травяная смесь. Однако он тут же вспоминал о Затишье Госпожи Метели и сдерживал себя. Единственным звуком в доме было тихое потрескивание огня в очаге, где лежало принесенное Зефрамом полено.
Зефрам не спеша повесил чайник над огнем, зная, что больше ему ничего не остается, кроме как избегать взгляда Стек, пока не закипит вода.
И все же он то и дело поглядывал на нее – на ее поблескивающие глаза, на губы, которые она крепко сжимала, словно пытаясь не стучать зубами. Когда он ободряюще улыбнулся ей, женщина не улыбнулась в ответ, лишь кивнула в сторону стула по другую сторону от очага. Зефрам понял намек и сел.
Стул стоял так, что взгляд сидящего на нем невольно упирался прямо в Стек. Очевидно, на нем сидит Лита, когда приходит сюда, чтобы передать свои знания ученице, – жрица предпочитала смотреть прямо в глаза тому, с кем она разговаривала. У Зефрама не оставалось выбора, кроме как тоже сидеть лицом к ней. Стек смотрела прямо на него, в полуночной тишине, и снаружи все так же шел снег.
Вдовец вдруг ощутил тайную надежду, что эта женщина полюбит его… отбросит покрывало, под которым не окажется ничего, кроме обнаженного тела, а он неторопливо и не испытывая стыда встанет со стула; Стек медленно подойдет к нему, и в ночной тиши они…
– Эй! – Я не выдержал. – Может, опустим подробности?
– А что не так? Одна из причин, по которой мне нравятся здешние места, – ваше спокойное отношение к сексу.
– Да, но…
Одно дело, когда я рассказывал о своих фантазиях, и совсем другое – когда ими делился мой отец.
– Я вовсе не хотел тебя расстраивать. – Зефрам пожал плечами. – Я просто хотел… тогда я в первый раз после смерти Анны подумал о другой женщине…
– Просто рассказывай все как было, – прервал я его, – а не о чем ты думал. Если, конечно, Стек на самом деле не сбросила покрывало и…
– Нет. Она дрожала от холода и была на седьмом месяце беременности.
Зефрам уже после обнаружил, что может совместить воспоминания о потерянной жене с реальностью глаз Стек и фантазиями о ее теле – так что когда он представлял себе, будто занимается с ней любовью, на самом деле он вспоминал Анну в том же возрасте и ее сладостные поцелуи, какими он их помнил много лет назад.
Вскоре чайник Стек закипел. Зефрам нашел кружки – хорошие, из обожженной глины – и, наполнив одну из них дымящимся чаем, поставил ее на маленький столик рядом с хозяйкой дома. Стек сразу же взяла кружку и спрятала ее под покрывалом. Возможно, она приложила кружку к своему округлившемуся животу, чтобы тепло передавалось ребенку, а возможно, ей просто становилось от этого легче. Зефрам не знал, что именно действует успокаивающе на беременных женщин, – у них с Анной никогда не было детей.
Налив чаю себе, Зефрам помешал огонь и подбросил в очаг еще дров. Теперь, когда дверь была закрыта, в комнате стало теплее, и скоро ему пришлось бы решать – снять пальто или просто пойти домой. Ему не хотелось уходить, пока Стек выглядела так, будто ей холодно, но и засиживаться в гостях он тоже не планировал. Окна домов снаружи были темны, все остальные Визиты явно завершились, и гости разошлись по домам спать. Он подумал о том, не требует ли местный этикет, чтобы Визиты были как можно более краткими, особенно учитывая запрет на любые разговоры до рассвета. Зефрам уже готовился заговорить с девушкой на языке жестов: «Я могу идти? Ты хорошо себя чувствуешь?», когда Стек вдруг сбросила покрывало и встала.
Она была вся в белом – белая юбка до пола и белый шерстяной свитер тонкой вязки. Одежда была явно неподходящей для жизни в поселке – легко пачкающейся и трудно отстирывающейся, и подол уже промок насквозь после ходьбы по заснеженным улицам. Стек оделась так, словно изображала саму Госпожу Метель, несущую миру холодное спокойствие.
Женщина все еще держала в руках кружку с чаем. Она подняла ее и сделала глоток, глядя на своего гостя. Для кого-то другого этот жест мог бы показаться смущенным или вульгарно-соблазняющим, но Зефрам заверил меня, что для Стек это был всего лишь молчаливый знак благодарности за все его труды. Восприняв его как намек на то, что пора уходить, он кивнул ей на прощание, но она подняла руку, жестом предложив снова сесть.
Зефрам осторожно сел на краешек стула, не зная, чего ожидать. Стек подошла к кровати и опустилась рядом с ней на колени, вызвав у Зефрама легкую панику – или, возможно, надежду. Но она лишь вытащила нечто, лежавшее под кроватью, – скрипичный футляр.
(Когда Зефрам об этом сказал, меня словно ударило. Да, Стек играла на скрипке тогда, на болоте; однако я думал, что нейт научилась этому, живя на Юге. Если она уже была скрипачом двадцать лет назад в Тобер-Коуве…)
Женщина осторожно достала инструмент и принялась его настраивать – не с помощью смычка или даже пиццикато, но лишь легкими прикосновениями пальцев, едва заставлявшими струны дрожать. Зефрам не знал, распространяется ли Затишье Госпожи Метели на музыку так же, как и на голос, но Стек явно не хотела, чтобы кто-либо еще слышал, как она нарушает тишину.
Настроив скрипку, Стек подошла к креслу-качалке, придвинула его ближе к моему отцу, так что их колени почти соприкасались, и начала играть. Она не прикладывала инструмент к подбородку, вместо этого держа его как гитару, положив на мягкую округлость своего живота. На мгновение взгляды Стек и Зефрама встретились, затем она наклонила голову и мягко тронула струны.
Она играла мелодию «Одиноко висят облака», песню, которую я сам хорошо знал. Где бы я ни оказывался, всегда можно было рассчитывать, что эту песню попросят исполнить по крайней мере однажды за вечер – отчасти из-за мечтательно-красивой мелодии, отчасти потому, что она задевала чувствительные струны в душе многих слушателей. Первая половина каждого куплета описывала, как певица «жила с пустыми руками» и не раз «разговаривала с холодными голыми стенами», вторая же являлась удивительным и благодарным признанием того, что все изменилось – предположительно потому, что она нашла свою любовь, хотя об этом нигде не говорилось прямо.
Одиноко висят облака,
Но теперь в них появился просвет…
Я мог представить себе, как Зефрам слушает ту же мелодию в тишине дома, каждую ноту, извлекаемую из струн столь тихо, что звук ее едва преодолевает небольшое расстояние между ним и Стек.
Весь мир сузился до двоих, мужчины и женщины, соприкасавшихся коленями в свете очага.
Дальнейшее продолжение истории можно было не слушать – я мог догадаться, как разворачивались события. В ту ночь ничего не случилось, так как Стек была беременна, а Зефрам – слишком обременен воспоминаниями об Анне. Через два месяца родился ребенок Стек. Через те же два месяца рана на сердце Зефрама зажила в достаточной степени, чтобы оно снова могло забиться сильнее. Они стали любовниками еще до прихода весны – и оставались вместе до летнего солнцеворота.
Когда Стек выбрала себе Предназначение нейт.
Когда ее изгнали из поселка.
Когда у Зефрама не оставалось иного выбора, кроме как усыновить новорожденного ребенка Стек.
– Этим ребенком был я. Ребенком Стек, верно? И именно поэтому ты мне все это рассказываешь?
– Конечно, – ответил Зефрам. – Конечно.
Глава 10
СОБРАНИЕ ДЛЯ ОТЦА ПРАХА И МАТЕРИ ПЫЛИ
– Моя мать – нейт? – с трудом выдавил я.
– Твоя мать была женщиной, – ответил Зефрам. – Заботливой женщиной с любящим сердцем. Никто не догадывался, насколько она уязвима, кроме меня и Литы. Стек была слишком независимой для Тобер-Коува, чтобы найти понимание у других. Именно поэтому она жила одна в бревенчатой хижине – из тех, что обычно предназначаются для пар. Я надеялся, что на Юге ей будет легче.
Я вспомнил полные горечи слова Стек, сказанные ею возле костра Литы: «Нас гонят в глубь полуострова, в непонятные нам города, где нас презирают и считают уродами. Нас избегают друзья, нас разлучают с нашими любимыми и детьми…» Нет, нейт вовсе не было легче, тем более столь «независимой», – никаких шансов на проявление гостеприимства со стороны чужих.
– А когда Стек ушла, – спросил я, – она не взяла меня с собой?
– Она пыталась, – ответил Зефрам, – но за ней по пятам гналась толпа. Они вырвали тебя из ее рук, а потом… Гильдия воинов преследовала ее по лесу, а затем на его границе поставили стражу, чтобы не дать ей вернуться. Однажды она попыталась – и получила копьем в живот; воины не говорили, убили ее или нет, и это означало, что ей удалось уйти. Если бы ее и в самом деле убили, то голову торжественно пронесли бы через весь поселок. Но с тех пор Стек больше никто не видел.
– И ты никогда не пытался ее найти?
Зефрам покачал головой.
– Мне нужно было заботиться о тебе. Так решил Хакур – да, мне позволят остаться и усыновить тебя, но только если я поклянусь никогда не забирать тебя из поселка. Ты тобер, Фуллин, дитя Господина Ворона; Хакур не пожелал, чтобы ты когда-либо познал «материалистическую заразу» Юга. Старый ублюдок заставил меня выбирать между тобой и Стек, и я знал, чего хотела бы она. Ее собственных родителей не было в живых. Если бы я не забрал тебя, ты бы попал прямо в руки тех, кто ее изгнал.
– И никто никогда не сказал мне правду!
– Люди считали, что так будет лучше для тебя. Они старались быть добры к тебе, после того как вся эта истерия сошла на нет. После того как изгнали «злобную нейт», все задумались о том, каким же они на самом деле были дерьмом. Перед тобой готовы были чуть ли не на коленях ползать, так что в конце концов я сказал им, что то, что они сделали, было на самом деле не так уж и плохо. – Зефрам вздохнул. – Я не из тех, кто может долго держать в своем сердце ненависть, Фуллин. Да, я пытался, ради Стек, но я не мог постоянно злиться на них, по крайней мере, так долго, как следовало бы. Так что я позволил себе согласиться с ложью.
Он крепко зажмурился, словно пытаясь подавить в себе какое-то чувство. Вины? Злобы? Мгновение спустя он быстро заговорил:
– Итак, Стек не стало, и весь поселок решил сказать тебе, что твоя мать была образцом добродетели – она просто случайно утонула, и ничего больше.
«Знает ли об этом Каппи?» Почему меня вообще интересует то, что она может подумать, но тем не менее я озвучил свой вопрос.
– Вряд ли, – ответил Зефрам. – Насколько мне известно, всем детям рассказывали одну и ту же историю – иначе они могли бы тебе проговориться. Возможно, родители ей и рассказали, когда она стала достаточно взрослой, чтобы уметь хранить тайну, – но зачем? В поселке всем хотелось поскорее забыть эту историю.
Он отодвинул стул от стола, хотя за все время едва дотронулся до завтрака.
– Полагаю, – сказал он, не глядя на меня, – Лита решила сказать тебе о Стек, потому что сегодня День Предназначения. Она всегда жалела о том, что не смогла защитить свою ученицу. Лита упомянула имя Стек, но не сказала тебе правду?
– Нет.
– Видимо, не хватило смелости – она хотела рассказать тебе обо всем до твоего Предназначения, а потом не смогла. Это ей свойственно – Лита считает, будто Смеющаяся жрица должна быть воплощением отваги, но ей ее просто не хватает.
Я чувствовал, что Зефрам хочет сейчас быть воплощением праведного гнева, но у него это не получалось.
– Возможно, после того, как ты выберешь свое Предназначение, – продолжал он, – мы вместе отправимся на Юг и попробуем ее найти. Стек была хорошей женщиной, Фуллин, действительно хорошей. Все в поселке ее боялись – даже еще до того, как она выбрала Предназначение, – но Стек была доброй и нежной женщиной.
Добрая нежная женщина, которая пыталась убить Каппи и меня. Конечно, прежде чем напасть, она спросила, не зовут ли кого-то из нас Фуллин… И что случилось бы, если бы я ответил правду? Бросилась бы ко мне на шею, осыпая слюнявыми поцелуями? «О дитя мое, я вернулась, чтобы увидеть твое Предназначение!»
Это вполне могло быть причиной ее появления в поселке в канун Предназначения. Она наверняка считала годы и знала, что пришло мое время. Я мог представить, как она строила планы возвращения именно в этот день. А чтобы обрести защиту, Стек связалась с Лучезарным, убедила его прийти в поселок, чтобы наблюдать за церемонией Предназначения. Знал ли вообще Рашид, почему бозель притащила его сюда? Или она манипулировала им до такой степени, что Лучезарный считал, будто это его собственная идея?
Внезапно у меня возникло непреодолимое желание взять на руки Ваггерта. Мой сын! Он инстинктивно прижался к моей груди, не потому, что во мне нуждался – просто ощущал родное тепло и уют. Еще несколько минут назад я решил не предаваться особым нежностям, но не мог ничего с собой поделать. Мне хотелось защитить его. От Стек, вернувшейся в поселок словно призрак жертвы убийства, ищущий мести… или от того, что случилось двадцать лет назад, когда ребенок был вырван из рук матери и оба потеряли друг друга.
Стараясь не слишком крепко обнимать малыша, я ткнулся носом в его сладко пахнущие волосы. Сын не обращал на меня никакого внимания, словно считая, будто в его жизни всегда будет столько поцелуев, что нет никакой необходимости реагировать на каждый из них.
На башне Совета зазвонил колокол. И Зефрам, и я посмотрели на висевшие над камином часы, украшенные серебряной чеканкой с черными металлическими стрелками в форме вороньих перьев. Зефрам заказал их когда-то у часовщика на Юге, в честь Господина Ворона. Хакур некоторое время косо поглядывал на эти часы, утверждая, что это почти богохульство, но потом смирился, поняв в конце концов глупость своих претензий.
Было всего лишь семь часов утра, еще слишком рано для обычных в День Предназначения празднеств. И тем не менее колокол продолжал звонить – спокойно и размеренно, а не так, как обычно предупреждали о грозящей опасности, – из чего можно было сделать вывод, что мэр созывает жителей поселка на собрание.
– Что случилось? – спросил Зефрам. Ответа он не ждал, так что я промолчал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34