Брэм Стокер
Талисман мумии



Брэм Стокер
Талисман мумии

Посвящаю Элеонор и Констанции Хойт

Глава 1. Ночной зов

Происходящее уже, казалось настолько реальным, что мне не верилось, будто все это могло случиться раньше. И все же, события, сменившие друг друга, были не новыми, незнакомыми, а вполне известными, ожидаемыми. Подобным образом с нами шутит память – к добру или злу, радости или боли, счастью или беде. Вот почему наша жизнь сладостно-горькая и то, что свершилось, становится вечным.
И вновь замедлял ход легкий ялик и скользил – от жгучего июльского солнца к прохладной тени плакучих ив – по ленивым водам, блестя веслами, с которых стекала вода, и я стоял в качающейся лодке, а она сидела недвижно и проворными пальцами отводила от себя случайные веточки и упругие сучья движущихся деревьев. Вновь вода казалась золотисто-коричневой под шатром прозрачной зелени, а травянистый берег носил изумрудный оттенок. Вновь мы сидели в прохладной тени, окруженные мириадами природных звуков, а наш приют уносил нас в сонное царство, в котором великий мир с его волнениями, бедами и еще более тревожащими радостями мог быть с успехом забыт. Вновь в этом блаженном уединении юная девушка, отринув условности чопорного и жестокого воспитания, рассказала мне мечтательно и просто об одиночестве своей новой жизни.
С легкой грустью она поведала о том, как подавляло в их просторном доме всех слуг величие отца и дочери, а потому доверию и сочувствию в нем не нашлось места и даже лицо ее отца казалось столь же отдаленным, как старая сельская жизнь на нынешний взгляд. Еще раз моя мужская мудрость и опыт прошлых лет оказались у ног этой девушки. Похоже, они сделали это по собственной воле; ведь личное «Я» было не в счет и лишь повиновалось необходимым приказам. И снова летящие секунды бесконечно множились, потому что в таинстве снов реальности сливаются и обновляются, изменяются, но остаются прежними, – словно душа музыканта, вложенная в Фугу. Так же и память замирает снова и снова, погружаясь в сон.
Похоже, совершенный покой никогда не наступит. Даже в Эдеме змей качает головой меж отягченных ветвей Древа Познания. Тишина бессонной ночи нарушается ревом лавины, бурлящим свистом внезапных наводнений, звоном колокола, сопровождающим бег паровоза через сонный американский городок, шлепание далеких лопастей в открытом море.
Что бы это ни было, оно нарушает чары моего Эдема. Шатер зелени над нами, усеянный алмазными лучиками света, казалось, подрагивает от непрестанных ударов лопастей, а неугомонный колокол звенит, не собираясь умолкнуть…
И вдруг ворота сна широко распахнулись и мой пробуждающийся слух уловил источник беспокоящих звуков. Пробуждение было достаточно прозаично – некто стучал и звонил в чью-то уличную дверь.
В своих комнатах на Джермин-стрит я неплохо приноровился к посторонним шумам: обычно меня не волновали ни во сне, ни наяву любые, даже шумные, занятия моих соседей. Но этот шум был слишком долгим, настойчивым и слишком повелительным, чтобы его можно было игнорировать.
За этим нескончаемым звуком таился активный ум и одновременно некое потрясение или необходимость.
Я не был полным эгоистом и при мысли о чьей-то необходимости, не раздумывая, вылез из постели. Машинально я поглядел на часы: было лишь три часа и вокруг зеленых жалюзи, затемняющих мою комнату, появился слабый серый тон. Очевидно, стук и звон предназначались двери нашего собственного дома, и еще очевиднее было то, что ответить на зов было некому. Набросив халат и шлепанцы, я сошел вниз, к двери в прихожей. Когда я открыл ее, то увидел щеголеватого грума: одной рукой он стойко нажимал на электрический звонок, а другой непрерывно грохотал в дверь колотушкой. В тот же миг, как он заметил меня, шум прекратился: одна рука машинально метнулась, чтобы коснуться полей шляпы, а другая извлекла из кармана письмо. Изящная карета стояла напротив двери и лошади дышали тяжело, словно проделали большой путь. Привлеченный шумом, рядом остановился полисмен с зажженным фонарем на поясе.
– Прошу прощения, сэр, за беспокойство, но я получил срочный приказ и должен был стучать и звонить до тех пор, пока кто-нибудь не появится. Могу я спросить, сэр, не здесь ли живет мистер Малкольм Росс?
– Я Малкольм Росс.
– В таком случае, письмо предназначено вам, сэр, и карета также!
Со странным любопытством я взял у него письмо. Конечно, будучи барристером Барристер – адвокат, практикующий в верховных судах (анг.)

, я время от времени попадал в необычайные ситуации, включая срочные вызовы, но подобного еще не было. Отступив в прихожую, я прикрыл дверь, но не до конца и выключил электрический свет. Письмо было написано чужим женским почерком. Оно начиналось сразу, минуя обращение «дорогой сэр» или подобное ему.
«Вы обещали помочь мне, если понадобится, и я верю, что вы говорили серьезно. Это время пришло скорее, чем я ожидала. Я в ужасной беде и не знаю, куда и к кому обратиться. Боюсь, у меня есть основания думать, что на жизнь моего отца покушались, впрочем, слава Богу, он все еще жив. Но он совершенно без сознания. Были вызваны врачи и полиция, но здесь нет никого, на кого я могла бы положиться. Приезжайте немедленно, если сможете и простите меня. Полагаю, позже я пойму, что именно натворила своей просьбой о столь большом одолжении, но пока я не в силах об этом думать. Приезжайте! Приезжайте немедленно!
Маргарет Трелони».
Боль и восторг боролись во мне, пока я читал это письмо, но надо всем довлела мысль о том, что она в беде и позвала меня – меня! Так значит, мой сон о ней имел какие-то основания. Я позвал грума:
– Погодите! Через минуту я буду с вами! – И бросился наверх.
Лишь несколько мгновений понадобилось, чтобы умыться и одеться и вскоре мы мчались по улицам так быстро, как могли выдержать лошади. Это было утро рыночного дня, и, выехав на Пикадилли, мы обнаружили бесконечный поток телег, едущих с запада, но остальная часть дороги была пуста, и мы двигались быстро. Я попросил грума сесть ко мне в карету и рассказать на ходу о том, что произошло. Неуклюже усевшись рядом, он положил шляпу на колени и заговорил:
– Мисс Трелони, сэр, послала человека с просьбой немедленно приготовить карету, а когда мы были готовы, она пришла сама, подала мне письмо и приказала Моргану – вознице, сэр, – лететь. Она сказала, что мне не следует терять ни секунды и стучать непрерывно, пока кто-нибудь не придет.
– Да, я знаю, знаю – вы мне говорили! Но я хочу знать, почему она послала за мной. Что случилось в доме?
– Я и сам толком ничего не знаю, сэр; кроме того, что хозяина нашли в комнате без чувств, между окровавленных простыней и с раной на голове. Его до сих пор не разбудить. Нашла же сама мисс Трелони.
– А как случилось, что она нашла его в такой час? Ведь была поздняя ночь, не так ли?
– Не знаю, сэр. Я вовсе не слыхал о подробностях.
Поскольку он больше ничего не мог сказать, я на минуту остановил карету, чтобы он вылез наружу, а затем сидел в одиночестве, размышляя о случившемся. Можно было расспросить слугу о многих вещах, и некоторое время после того, как он ушел, я злился на себя за то, что не использовал эту возможность. Но по зрелом размышлении, я был рад, что искушение уже исчезло. Я чувствовал, что разумнее будет расспросить обо всем, что меня интересовало, саму мисс Трелони, нежели слуг.
Мы быстро проскакали по мосту Рыцарей, и тихий шорох нашего отлично содержавшегося экипажа эхом прозвучал в утреннем воздухе. Затем повернули на Кенсингтон Пэлис-роуд и вскоре остановились напротив большого дома по левую сторону, ближе, насколько я мог судить, к Ноттинг-хиллу нежели к Кенсингтонскому концу авеню. Дом был истинно прекрасным, не только благодаря величине, но и архитектуре. Даже в сером полумраке утра, обычно уменьшающем размеры, он выглядел большим.
Мисс Трелони встретила меня в холле. Она никоим образом не была застенчивой. Она управляла домом уверенно и спокойно, как подобает высокородным особам, и это было тем более удивительно, если иметь в виду ее нынешнее состояние и бледность. В огромном холле находилось несколько слуг: мужчины стояли у входной двери, а женщины жались друг к другу по углам и в прочих дверных проемах. С мисс Трелони разговаривал старший офицер полиции, а двое мужчин в мундирах и один в штатском стояли рядом. Она порывисто схватила меня за руку, в глазах у нее появилась радость, и она облегченно вздохнула. Ее приветствие было простым:
– Я знала, что вы придете!
Пожатие руки может сказать о многом, даже если оно не означает чего-то особенного. Каким-то образом рука мисс Трелони утонула в моей руке. И не то, чтобы эта рука была маленькая – она была гибкая и изящная, с длинными нежными пальцами, редкая и прекрасная рука, – это было непроизвольным подчинением. Но в тот миг я не мог сосредоточиться на причине охватившего меня волнения; это пришло ко мне позже.
Она повернулась и сказала старшему офицеру:
– Это Малкольм Росс. Офицер отдал честь и ответил:
– Я знаю мистера Малкольма Росса, мисс. Возможно, он вспомнит, что я имел честь работать с ним над делом фальшивомонетчиков в Брикстоне.
Я не узнал его с первого взгляда, обратив все свое внимание на мисс Трелони.
– Ну конечно, старший офицер Долан, я прекрасно помню вас! – сказал я, пожимая ему руку. При этом я заметил, что наше знакомство несколько успокоило мисс Трелони. Я обратил внимание на некоторое замешательство в ее поведении и почувствовал, что для нее не столь неловко было бы поговорить со мной наедине. Поэтому я сказал офицеру:
– Пожалуй лучше будет, если мисс Трелони побудет со мной наедине. Несомненно, вы уже выслушали все, что она знает, а я лучше пойму положение, если смогу задать несколько вопросов. Затем мы обсудим это дело с вами, если вы не возражаете.
– Буду рад услужить вам, чем могу, сэр, – сердечно ответил он.
Проследовав за хозяйкой, я вошел в нарядную комнату со входом из холла и с окнами, выходящими в сад с тыльной стороны дома. Мы вошли в нее, я закрыл дверь, и мисс Трелони сказала:
– Я поблагодарю вас за вашу доброту и помощь в моей беде позже. Но сейчас для вас лучшим будет узнать все обстоятельства.
– Говорите, – произнес я. – Расскажите все, что знаете, и не упускайте подробностей, насколько незначительными они бы вам ни казались сейчас.
Она медленно продолжала:
– Меня разбудил какой-то звук: не знаю, что это было. Знаю только, что он пришел ко мне во сне. Я сразу же проснулась с сильно колотящимся сердцем и начала вслушиваться в звуки из отцовской комнаты. Моя комната находится рядом с нею, и я часто слышу, как он двигается перед тем как заснуть. Он работает до поздней ночи, иногда едва не до утра, и поэтому, просыпаясь рано, как со мной иногда происходит, или же в рассветных сумерках, я слышу его движения. Однажды я пыталась укоротить его – ведь это не на пользу его здоровья – но повторить этот эксперимент больше не смела. Вы знаете, каким суровым и холодным он может быть, – по крайней мере, помните о том, что я рассказывала. Когда он вежлив и находится в этом настроении, он просто ужасен. Когда он сердит, я переношу это лучше, но когда он нетороплив и педантичен, а край его губы приподнят, показывая острые зубы, мне кажется – ну просто не знаю что! Прошлой ночью я тихонько поднялась и прокралась к двери, боясь потревожить его. Ни звуков, ни криков совершенно не было, но слышался некий странный вязкий шум и медленное, тяжелое дыхание. Ах! Это было ужасно, ожидать в темноте и тишине и бояться – бояться неизвестно чего!
Наконец я собралась с духом и, как можно тише повернув ручку, чуть приоткрыла дверь. Внутри было довольно темно, и я различила лишь очертания окон. Но в темноте тяжелое дыхание слышалось громче и пугало больше. Некоторое я прислушивалась к нему, но других звуков не последовало. Я резко распахнула дверь, так как боялась открывать ее медленно, чувствуя, что за нею может быть нечто страшное, готовое на меня броситься! Потом включила электрический свет и шагнула в комнату. Вначале я посмотрела на постель. Простыни были измяты, и я поняла, что отец в постели, но посреди нее было огромное темное пятно, расползающееся до краев, и при виде этого мое сердце остановилось. Я смотрела на пятно, но тут дыхание донеслось ко мне через комнату, и мой взгляд устремился на звук. Там лежал мой отец, на правом боку, подогнув под себя руку, будто его мертвое тело небрежно швырнули в сторону. Кровавый след тянулся через комнату к постели, и когда я склонилась над отцом, то заметила вокруг него лужицу крови, казавшуюся ужасно красной и блестящей. Лежал он перед своим большим сейфом. Он был в пижаме. Левый рукав был оторван, обнажая его руку, вытянутую по направлению к сейфу. Она выглядела – ах! просто ужасно, вся запятнанная кровью, с рваной или порезанной плоть вокруг золотого браслета на его кисти. Я не знала, что он носит подобную вещицу, и вновь была поражена. Она на минуту смолкла, и я, желая отвлечь ее хоть на миг, сказал:
– Но вы могли не удивляться этому. Нынче браслеты носят мужчины, о которых этого никогда не подумаешь. Я видел, как судья приговорил человека к смерти, и на кисти его поднятой руки был золотой браслет
Казалось, она не слишком над этим задумалась, но короткая пауза немного успокоила ее, и она продолжала более твердым голосом:
– Я вызвала помощь, не теряя ни минуты, потому что боялась, что он умрет от потери крови. Я позвонила, а затем вышла и позвала на помощь громко, как смогла. Должно быть, довольно скоро, – хотя для меня это тянулось неимоверно медленно, – прибежало несколько слуг, затем появились другие, и вскоре комнату заполнили люди с вытаращенными глазами, всклокоченными шевелюрами и во всевозможных ночных одеяниях.
Мы подняли отца на диван, и экономка, миссис Грант, сохранившая самообладание в большей степени, чем мы, принялась отыскивать источник кровотечения. Через пару секунд стало очевидно, что он находится на его обнаженной руке. Там была глубокая рана, – не с ровными краями, как от ножа, а рваная, – и располагалась она ближе к кисти, по-видимому, задев вену. Миссис Грант повязала вокруг раны платок, крепко затянув его серебряным ножом для вскрытия конвертов, и поток крови, казалось, немедленно прекратился. К этому времени я уже пришла в себя – насколько смогла – и послала слугу за врачом и другого за полицией. Когда они ушли, я почувствовала, что, не считая нескольких слуг, осталась в доме одна и ничего в этом деле с отцом не понимаю. Тут мне ужасно захотелось, чтобы рядом оказался кто-нибудь, кто мог помочь. И я подумала о вас, о вашем добром обещании в лодке под ивами и, не раздумывая, приказала слугам немедленно приготовить карету, написала записку и отправила ее вам.
Она помолчала. В эту минуту мне не хотелось ничего говорить и я посмотрел на нее; думая, она поняла, потому что глаза ее на миг поднялись и опустились, щеки зарделись, словно розы. С явным усилием она продолжала свой рассказ:
– Доктор прибыл невероятно быстро. Грум как раз встретил его, отпирающим дверь своего дома и он прибежал сюда бегом. Он сделал надлежащий турникет для руки бедолаги-отца, затем отправился домой за некоторыми инструментами. Надеюсь, он скоро вернется. Потом пришел полисмен, он дал знать в участок, и вскоре появился старший офицер. Затем пришли вы.
Последовало долгое молчание, и я на миг осмелился взять ее за руку. Без единого слова мы открыли дверь и присоединились к офицеру в холле. Он поспешил к нам, говоря на ходу;
– Я осматриваю все лично и уже отправили донесение в Скотленд-Ярд. Знаете, мистер Росс, в этом деле столько странностей, что я предпочел бы заполучить лучшего специалиста из Департамента по уголовным расследованием. Поэтому в записке я попросил немедленно прислать сюда сержанта Доу. Вы помните его, сэр, по тому американскому делу об отравлении в Хокстоне.
– Ну еще бы! Я хорошо помню его по этому и другим делам, поскольку воспользовался несколько раз его ловкостью и проницательностью. Это самый здравомыслящий человек из всех людей, которых я знаю. Выполняя роль защитника и веря, что мой подзащитный невиновен, я рад был ему в качестве обвинителя!
– Это весьма высокая оценка, сэр! – с благодарностью произнес старший офицер. – Я рад, что вы одобрили мой выбор и что я не ошибся, послав за ним.
– Лучшего не найти, – искренне заметил я. – Не сомневаюсь, что с вашей помощью мы доберемся до всех фактов и за тем, что кроется за ними!
Мы спустились в комнату Трелони и нашли все в том же виде, как описывала его дочь,
Послышался звонок колокольчика, и через минуту в комнату ввели человека. Это был юноша с орлиными чертами, проницательными серыми глазами, и широким, квадратным лбом, как бывает у мыслителей.
1 2 3 4 5