Если бы стены умели говорить, они многое смогли бы рассказать о появлении этих пятен, о воплях ужаса и боли, раздававшихся здесь на протяжении столетий.
Мы были рады покинуть эту комнату и подняться вверх по узкой деревянной лестнице. Впереди шел хранитель. Он скоро открыл перед нами какую-то дверь, и оттуда показался до­вольно тусклый свет. Мы прошли мимо зловонного факела, воткнутого в специальную подставку в стене, и через арочный вход оказались в другой комнате. Амелия прижалась ко мне настолько сильно, что, казалось, я мог ощущать биение ее сердца. Я не удивился тому, что она так испугалась – комната располагала к таким чувствам. Здесь света было несколько больше, чем внизу, и мы смогли рассмотреть всю ужасную обстановку средневековой жестокости. Пожалуй, единственными людьми, которые могли радоваться этой комнате, были ее строители. Они потрудились на славу, и ни один палач не мог бы пожаловаться на то, что ему чего-то не хватает здесь. Окна были высокие и очень узкие, наподобие бойниц – такие были и во всей крепости. Мы, хоть и знали, что это было характерно для средневековья, все же подивились, как жили люди при таком освещении. Впрочем, в этой башне не жили – в ней умирали. Щели-бойницы были прорублены настолько высоко и в таких толстых стенах, что как бы мы ни старались, не смогли бы увидеть и клочка неба. На подставках и просто на полу в относительном беспорядке размещались всевозмож­ные подручные средства палача. Короткие мечи, в том числе и двуручные с широкими лезвиями. Рядом располагались бло­ки – на них подвешивали несчастных. Специальное приспособление, куда валили осужденного, связывали его, а через отверстия в деревянной крышке прокалывали его тело иглами или спицами. По стенам лежали такие инструменты, что при одном их виде уже становилось жутко. Стулья с шипами, на которых заключенные медленно умирали от невыносимой бо­ли. А на стульях и кушетках с тупыми выпуклостями пытка продолжалась еще дольше: боль не была острой и нарастала в истерзанном теле постепенно, сводя человека с ума. Пыточ­ные блоки, пояса, башмаки, перчатки, воротники – все рас­считывалось на утонченные истязания. Стальные шлемы, по­ловинки которых имели возможность сжиматься, миллиметр за миллиметром раздавливая череп. Огромные шестерни, на­подобие часовых, с противоположным ходом, между которых ставился несчастный; гильотинные ножи, цепи, колодки, же­лезные обручи и так далее. При помощи всех этих приспособ­лений нюрнбергская власть подавляла уголовные и полити­ческие кризисы.
Амелия была бледнее смерти, но, к счастью, еще держа­лась на ногах. Немного забывшись, она присела было на пы­точный табурет, чтобы передохнуть, но сразу же с диким вскри­ком вскочила. Мы с Хатчисоном притворно погоревали о том, что пытка удалась в отношении платья моей жены – оно было испачкано пылью. Американец подкрепил шутку звонким сме­хом.
Наконец мы прошли в главную комнату – жилище Же­лезной Девы. Там мы и увидели этот пыточный станок. Он был установлен в центре комнаты, и больше в ней ничего не было.
Это была грубо сработанная женская фигура, похожая фор­мами на виолончель. Чтобы стало понятней, я сравнил бы эту фигуру с фигурой жены знаменитого Ноя, что пережил потоп на своем ковчеге. Правда, Железная Дева не могла похва­статься – в этом было неоспоримое преимущество миссис Ной – ни тонкой талией, ни rondeur бедер. Мастер, отли­вавший Деву, видно, не очень-то старался придать ей привле­кательность. Особенно это можно отнести к лицу фигуры, которое весьма отдаленно напоминало женское. Станок сна­ружи был густо покрыт ржавчиной и пылью. На передней стороне туловища было укреплено кольцо, от которого тянул­ся шнур к блоку, а тот в свою очередь был прикреплен к деревянному столбу, удерживавшему всю фигуру в положе­нии стоя. Натянув шнур, хранитель продемонстрировал, что передняя часть туловища Девы может открываться, как дверь. Он открыл ее, и мы заглянули внутрь. Металлические стенки оказались весьма толстыми, и в чреве Девы оставалось еще достаточно места, чтобы поместить туда пытаемого. Сама дверь также была очень массивна, и хранителю пришлось прило­жить все силы для того, чтобы открыть ее. Дверь, видно, и была задумана тяжелой, чтобы, как только натяжение шнура ослабнет, она сама собой – под давлением своего веса – захлопнулась.
Внутренность была сильно изъедена ржавчиной, но мы не поверили, что такие дыры появились сами собой. И мы ока­зались правы! Со слов хранителя мы узнали, что эти отверс­тия тоже были частью дьявольской жестокости, которую оли­цетворяла эта махина. Предполагалось, что, закрываясь, дверь увлечет за собой установленные там же острые толстые иглы, которые, пройдя сквозь эти отверстия, проколют жертве глаза, а затем сердце и внутренние органы! Последних объяснений хватило моей бедной жене, и она упала в обморок. Я едва успел подхватить ее на руки и отнес вниз на скамейку. Она была крайне потрясена, а когда вскорости у нас родился сын, то мы обнаружили у него на груди большое и неправильной формы родимое пятно. Мы были уверены, что это след того дня, когда мы познакомились с нюрнбергской Железной Де­вой.
Жена моя скоро пришла в себя, и мы вернулись в комнату Железной Девы. Там стоял наш друг Хатчисон, с филосо­фическим видом глядя на пыточный станок. Он обернулся на нас и выдал плод своих размышлений, снабдив его витиева­тым вступлением.
– Я тут думал, пока мадам приходила в себя от испуга, – заговорил он. – Люди привыкли выпивать, и от этого их чувства сильно притупились. Мы уже перестали переживать сильные ощущения. Даже стоя у позорного столба в лагере апачей и зная, что сейчас придет конец, мы перестаем боять­ся. Это неинтересно. У Занозы была возможность проверить свои эмоции, когда он попал в лапы той скво. Я видел это из кустов. Я даже где-то завидовал ему. Сейчас вот вы, мадам, тоже показали нам, что такое нервы. А терять чувствительность нервов человеку непозволительно, ведь во многом от этого он и человек, а? Так вот. Я, пожалуй, залезу на пару минут в эту красавицу… Только чтобы испытать на себе, что чувствовали те, кто окончил в ней свои денечки.
– О, нет! Нет! – вскрикнула Амелия. – Ни в коем случае! Это ужасно!
– На самом деле, мэм, для пытливого ума в этом нет ничего ужасного. В свое время я побывал в различных пере­делках. Однажды в Монтане я провалялся целую ночь, при­давленный убитой лошадью, а вокруг меня бушевал пожар. Пожар в прериях, когда вы вынуждены жариться в его пекле – это, скажу я вам, испытание! В другой раз я заблудился на земле команчей; они тогда как раз вышли с белыми на тропу войны. Меня заваливало в туннеле Билли Бронхо на золотых приисках в Нью-Мексико. Я и еще трое ребят ремонтировали фундамент моста Буффало и кессон, в котором мы сидели, порвал канаты и уплыл, куда захотел – еле нашли. Так что я не боюсь острых ощущений, а что касается этой дамочки, так она мне даже нравится.
Мы видели, что он настроен решительно и отговаривать его было бы бесполезно, поэтому я сказал:
– Хорошо, но поспешите с вашим экспериментом.
– Отлично, генерал! – воскликнул он. – Но, думаю, не все еще готово. Те джентльмены, которых подводили к этой девочке, шли вероятно в ее объятия не по своей воле, а? И, я думаю, их связывали перед потехой? Я хочу соблюсти все в точности, так что, может, этот старикан обмотает меня верев­кой, как это положено?
Эти слова были сказаны вопросительным тоном, а пос­ледние из них явно адресовались старику-хранителю. Он по­нял основное из того, о чем говорил американец, хотя скорее всего не оценил всей прелести его акцента и выбранной лек­сики, и покачал головой. Впрочем, его несогласие было чисто формальным, и его можно было без большого труда сломить. Американец достал из кармана золотую монету и сказал, про­тягивая ее хранителю:
– Возьми, приятель, и не бойся ничего. Слава богу, тебя здесь никто не заставляет никого вешать.
Не говоря ни слова, старик достал сильно протертый шнур и связал им нашего американского друга с неожиданной кре­постью. Когда старик приступил к связыванию ног американ­ца, тот сказал:
– Минуточку, прокурор. Сдается мне, что я буду тяжел для тебя. Давай-ка я сам в нее войду.
С этими словами он протиснулся в дверцу Девы. Размеры внутренней камеры подошли к нему как нельзя лучше. Аме­лия наблюдала за процедурой со страхом, однако, предпо­читала больше не вступать в разговор. Потом хранитель на­гнулся и связал вместе ноги американца, так что тот стал совершенно беспомощным в своей добровольной тюрьме. Ви­димо, он наслаждался своим состоянием, так как с его лица не сходила улыбка, к которой мы уже привыкли с женой. Он оживленно говорил:
– Не правда ли, я смахиваю на зародыша? Не скажу, что здесь достаточно места для гражданина Соединенных Шта­тов, чтобы развернуться как следует. Мы гробы себе делаем и то просторнее. Теперь слушай, прокурор. Ты будешь задви­гать дверь на меня медленно, очень медленно. Я хочу про­длить удовольствие и хорошенько прочувствовать ощущение, когда эти ржавые иглы лезут тебе в глаза.
– О, нет, нет! – истерично выкрикнула Амелия. – Это ужасно! Я не могу на это смотреть! Не могу!!!
Американец прервал ее спокойно, но одновременно твердо и с оттенком раздражения:
– Полковник, – обратился он ко мне, однако, глядя на Амелию. – Почему бы мадам не прогуляться? Я очень дорожу ее спокойствием, но я проделал восемь тысяч миль и не желаю упускать возможность посидеть внутри Девы! Я хочу знать, что ощущают лососи, когда их запечатывают в консервные банки, и я это, черт побери, узнаю! А когда вы вернетесь, мы с мадам посмеемся вместе.
Американца было не переспорить, и Амелия, подрагивая всем телом и сильно стиснув мою руку, молча смотрела на то, как хранитель медленно, дюйм за дюймом, ослаблял натя­жение веревки, державшей дверь станка открытой. Лицо Хатчисона просто засияло, когда он заметил первое движение шипов и игл ему навстречу.
– Глядите! – вскрикнул он. – Клянусь, у меня не было ощущения сильнее с тех пор, как я покинул Нью-Йорк! Пос­ледний раз, когда я был в таком состоянии, я дрался с фран­цузским матросом в одном баре, но я не думал, что на этом чертовом континенте, где нет ни баров, ни краснокожих, воз­можны настоящие наслаждения! Эй, прокурор, помедленнее! Не гони лошадей! Я хочу хорошенько порезвиться за мои денежки!
Было такое впечатление, что, подойдя к станку, хранитель почерпнул в ржавом железе и прогнивших веревках умение и знания тех, что служили в этой Башне многие столетия палачами. В течение целых пяти минут он чрезвычайно медленно и в то же время неумолимо ослаблял веревку, сдерживающую дверь. Амелия с ужасом смотрела на его действия, и губы ее белели все больше, а пальцы сжимали мою руку все судорож­ней. Я стал оглядываться в поисках места, куда бы я смог подвести жену, если она опять начнет терять сознание. Потом я посмотрел на нее и заметил, что она что-то увидела в темном углу комнаты вблизи от станка. Это что-то настолько порази­ло ее, что она едва держалась на ногах и не могла произнести ни слова. Я последовал за ее взглядом и увидел огромную черную кошку, выгнувшую свою длинную спину. Ее зеленые глаза зловеще и неподвижно светили из темноты. На миг она выступила из мрака, и я увидел, что она вся измазана кровью своего котенка, которая местами засохла и вздыбила ее шерсть клочками, что придавало ей еще более ужасный вид. Я вскри­кнул:
– Кошка! Смотрите сюда! Кошка!
При моих словах зверь вновь скрылся в темноте. Я успел заметить торжество в ее зеленых демонических глазах. Шерсть на спине торчала в разные стороны, всклокоченная, и от этого кошка казалась крупнее раза в два, чем была на самом деле. Хвост стоял торчком, а спина хищно выгнута. Элиас П. Хатчисон, увидев ее, изумился, но она не испугала его, а наоборот он воскликнул со смехом:
– Пусть она не воображает себя той скво! Тресните ее по загривку, если она попытается выкинуть какую-нибудь шту­ку! Старик превратил меня в куколку жука, и я не могу, наверно, даже плюнуть в нее! Помедленней, прокурор! И смо­три не выпусти шнурок из рук, а то мне не поздоровится!
В ту минуту Амелия тихо вскрикнула, и я был вынужден подхватить ее на руки, иначе она упала бы на пол. Занимаясь женой, я бросил взгляд в тот угол, где пряталась кошка, и увидел ее изготовившейся к прыжку. В следующую секунду она прыгнула.
Однако, как оказалось, ее целью был не Хатчисон, а ста­рик-хранитель. Я видел все, словно в замедленном темпе. Ее когти вышли из-под шерсти на всю длину и были обращены вперед, прямо как у сказочных драконов на китайских кар­тинах. Она упала хранителю на грудь и один из ее ужасных когтей ударил ему в глаз, пробил его насквозь и вышел нару­жу через щеку. По лицу несчастного заструились густые по­токи крови, с ужасным криком – еще, верно, не успев почувствовать боль, – он отшатнулся назад и выпустил из рук шнур, который сдерживал тяжесть двери пыточного станка. Я прыгнул к станку, чтобы подхватить упавший шнур, но было уже поздно: уже более ничем не удерживаемая дверь всей своей тяжестью стала надвигаться на связанного американца, ощерясь шипами и иглами.
Во всем этом кошмаре передо мной на секунду промельк­нуло лицо бедного Хатчисона. Оно помертвело от ужаса. Гла­за его были широко раскрыты и неподвижно уставились на надвигающуюся смерть. Ни одного звука не донеслось до нас из его плотно сжатых губ.
А потом шипы и иглы сделали свое дело. К счастью, конец наступил быстро. Когда я открыл дверь, то, оказалось, что иглы пробили тело Хатчисона очень глубоко и застряли в костях. Поэтому труп американца «приклеился» к двери, и когда я открыл ее, он был ею выволочен наконец из своей ужасной тюрьмы. Немного повисев на иглах и шипах, он мяг­ко сполз на холодный пол, издав последний тихий хрип. Это, видимо, уже был не голос его, а звук падающего истерзанного тела и хруст разрываемых тканей.
Я увидел, что моя жена без движения лежит на полу, я взял ее на руки и вынес на воздух. Я боялся, что она придет в себя и увидит эту ужасную сцену. На лестнице, возвращаясь обра­тно, я увидел хранителя, который прикладывал к зияющей ране на лице окровавленный платок и стонал от ужасной боли. Перед тем, как оказать ему помощь, я заглянул в комнату, где стоял страшный станок. На голове мертвого американца сиде­ла кошка; она громко мяукала и вылизывала изуродованные глаза трупа.
Я думаю, никто не назовет меня жестоким за то, что я схватил первый попавшийся тесак, каких здесь было много, и одним ударом разрубил черную тварь пополам.

1 2