Мы с Сашей торопливо зашлёпали сзади. На плот дедушка тоже взобрался легко – по крайней мере, быстрей, чем взбирался Веник.
Мы усадили дедушку на маленький ящичек, на котором обычно сидела Липучка, когда разжигала костёр, варила суп или картошку. Я вытащил из воды якорь, и мы с Сашей изо всех сил приналегли сразу на два шеста. «Неистребимый» рванулся с места.
Посреди реки пролегла золотая, словно песчаная, дорожка – это луна освещала наш путь. Берега, которые днём были такими весёлыми, зелёными от травы и пёстрыми от цветов, сейчас казались мрачно насупившимися. И такой же мрачной, таинственной громадой возвышался наш холм. Казалось, что какое-то гигантское чудовище разлеглось на берегу и подняло вверх свою острую морду. Как два глаза, светились где-то высоко два окна.
– Наверно, там больные, – сказал я. Мне всегда казалось, что за окнами, не гаснущими в ночи, мучаются больные люди.
Дедушка сидел ссутулившись, опершись на палку. Карманы брюк и пиджака топорщились от разных пузырьков и инструментов. Немного в стороне, нос к носу, стояли ботинки. Услышав мои слова, дедушка очнулся, приподнял голову.
– Нет, это не больные, – сказал он. – Справа – отделение милиции, а слева… Не знаю… может, кто-нибудь к экзаменам в институт готовится.
«Или к переэкзаменовке зубрит», – тут же подумал я. Мне показалось, что и Саша подумал то же самое. Спорить с дедушкой было смешно: он ведь знал всех больных в городе.
Окраина, именуемая Хвостиком, спала мёртвым сном: ни шороха, ни звука, ни скрипа. На всём берегу светилось одно-единственное окно.
– Там он лежит, – уверенно сказал дедушка.
Поднялся и указал палкой на немигающий и вроде бы зовущий нас огонёк.
В пути, работая шестом, я фантазировал, будто золотистая дорожка посреди реки проложена кем-то специально от города до Хвостика. Но она не сворачивала к нему, а дрожа и переливаясь, убегала вперёд, куда-то далеко-далеко…
Я бросил якорь, и мы во главе с дедушкой зашлёпали к берегу.
Тут я понял, что ночью по огонькам никак нельзя определить расстояние. Издали казалось, что огонёк на берегу. Но в действительности он светился на самом конце Хвостика. «А вообще-то, какая хорошая, добрая вещь – эти ночные огоньки! – подумал я. – Они ведь, наверное, так облегчают дальний путь: всё время чудится, что цель уже близка, и шагать веселее».
Возле маленького одноэтажного домика, остроконечной крышей своей напоминавшего часовенку, нас поджидал невысокий, очень широкоплечий мужчина в белой рубахе, которая, кажется, не сходилась у него на груди. Лица я в темноте не разглядел.
– А-а, приехали!.. Приехали!.. – взволнованно забасил мужчина. Голос у него прерывался, и мне было странно, что такой здоровяк может так волноваться. – С братом у меня плохо… Очень плохо, доктор, – сказал мужчина. – Вы ведь его как-то смотрели…
– Да, очень внимательно изучал вашего братца. И даже прописывал ему кое-что. Да, вообразите, прописывал! Но он-то, наверно, рецепты мои по ветру развеял: не верит ведь в медицину. А? Ведь не верит? – Дедушка говорил с успокоительной шутливостью в голосе. Он как будто даже не спешил в комнату к больному, давая этим понять, что не ждёт ничего угрожающего.
И это подействовало на мужчину. Голос его перестал дрожать.
– Как же вы добрались? Жинка встречать вас пошла на дорогу. Неужели проглядела?
– Вообразите, я сам виноват, – развёл руками дедушка. – Сказал – приеду, а на чём именно, спросонья не сообщил. Ребята вот на плоту меня доставили.
Мужчина хотел в знак благодарности пожать ему руку, но обе руки у дедушки были заняты ботинками. Он так и вошёл в комнату, держа их впереди себя. Это было смешно, необычно и как-то сразу подняло настроение.
Мы с Сашей тоже вошли в домик – и я замер на пороге. У стены на узкой кровати, не умещаясь на ней (одно плечо было на весу), лежал Андрей Никитич. Лицо у него было серое, с каким-то синеватым оттенком, как тогда, в поезде, хотя здесь и не было синей лампы. Так вот как он близко от нас! Совсем близко…
– Андрей Никитич! – не удержавшись, вполголоса сказал я.
Андрей Никитич не услышал меня. Но дедушка быстро обернулся. Лицо у него было уже не спокойное, а сердитое, сосредоточенное.
– На улице подождите, молодые люди, – сказал он так, будто не знал наших имён и вообще был незнаком с нами.
Потом он поставил свои башмаки возле кровати, словно они принадлежали тому, кто лежал на ней. И, как будто желая поздороваться с Андреем Никитичем, взял его за руку. Но не поздоровался, а, весь обратившись в слух и шевеля губами, стал считать пульс.
Мы с Сашей вышли на улицу. Дедушка в ту ночь казался нам самым могучим человеком на земле, от которого зависели жизнь и смерть, горе и радость.
Мы так боялись помешать дедушке, с таким нетерпением ждали его выхода, что Саша даже не поинтересовался, кто такой Андрей Никитич и откуда я его знаю. А я сам не стал об этом рассказывать.
Я вспомнил, как Андрей Никитич, стоя у открытого окна в коридоре вагона, сказал: «Врачи советуют лечиться, в санаторий ехать. А я на охоту да на рыбалку больше надеюсь. Вот и еду… Если не вылечусь, перечеркнут мои боевые погоны серебряной лычкой – и в отставку. А не хочется мне, Сашенька, в отставку, очень не хочется…» Я вспомнил эти слова Андрея Никитича очень точно, и голос его вспомнил, и тяжёлую, задумчивую походку…
«Почему же вы не поверили врачам, Андрей Никитич? Почему?» – подумал я.
Когда волнуешься или чего-нибудь ждёшь, время тянется очень медленно, потому что думаешь всё время об одном, не отвлекаешься, ничего кругом не замечаешь – и каждая секунда на виду.
Дедушка вышел на улицу тихо, всё так же держа в руках свои ботинки. Тихо вышел из комнаты и брат Андрея Никитича.
В ту же минуту откуда-то из темноты появилась женщина в сарафане и с растрёпанными волосами, которые в беспорядке падали ей на плечи.
– Ну, как он? Как он? – не то заговорила, не то зарыдала она. – А я стою на дороге, стою… Все глаза проглядела. Ну, как он, доктор?
Дедушка опять спокойно и даже чуть-чуть насмешливо ответил:
– С лежачим-то с ним легче будет. Теперь уж он обязан подчиняться. А то ведь не сладишь с ним! Артиллерия, говорит, медицине не подвластна… – Внезапно дедушкин голос изменился – стал натянутым, сухим. – А могло быть худо. Совсем худо. Если бы вот не их плот!
Дедушка кивнул в нашу сторону.
неожиданный экзамен
В конце концов Веник всё-таки засыпался. Однажды Ангелина Семёновна, обеспокоенная его долгим отсутствием, совершила налёт на поликлинику и всё узнала. Она выяснила, что Веник уколов не делал и что сейчас их делать уже поздно, потому что если собака была бешеная, так и Веник в ближайшие дни непременно должен взбеситься.
Ангелина Семёновна уложила Веника в постель, хотя никто ей этого не советовал. Она не выпускала его из дому, чтобы он опять не попал под влияние «подозрительной компании» – так она называла Сашу, Липучку и меня.
Считая первым и самым главным признаком бешенства водобоязнь, Ангелина Семёновна заставляла Веника выпивать в день по десять стаканов чая и съедать по три тарелки супа, а когда он отказывался, она начинала ломать руки и кричать:
– Скажи мне правду, Веник! Скажи маме правду! Тебе страшно смотреть на суп, да? Страшно? А что ты испытываешь, когда я наливаю тебе чай?
– Меня тошнит, – отвечал Веник.
– Ну вот! Конечно! Все признаки налицо! – восклицала Ангелина Семёновна.
А Веника тошнило просто потому, что она сыпала в чай слишком много сахара: по её сведениям, это обостряло умственную деятельность.
Но Веник уже не мог без нас. И вот, когда дней через десять дедушка впервые разрешил нам навестить Андрея Никитича, Веник удрал из дому, прибежал на берег Белогорки и отплыл вместе с нами на борту «Неистребимого».
На этот раз мы плыли к Хвостику утром. И снова посреди реки была золотистая, словно песчаная, дорожка, но только не лунная, а солнечная. И снова она никуда не сворачивала, а бежала себе всё прямо и прямо, далеко-далеко…
Красота летнего утра настроила Липучку на поэтический лад, и она стала требовать, чтобы я прочитал свои новые стихи, которые были в той самой тетрадке под столом. Я отбивался как мог, говорил, что стихи ещё не закончены. Меня поддержал Веник. Он авторитетно заявил, что поэты никогда не читают недоработанных произведений. И тогда Липучка отстала.
Андрея Никитича мы нашли не сразу. Днём все дома были похожи друг на друга, а огонька, который тогда, ночью, звал нас и указывал путь, сейчас уже не было.
Нам помог Саша. Он вспомнил, что в ту ночь сильно ушиб ногу, наткнувшись на брёвна, сложенные возле самого дома Андрея Никитича. Сгоряча он даже не почувствовал боли, а потом палец у него покраснел, вздулся. Саша и сейчас ещё слегка прихрамывал. Мы разыскали брёвна и квадратный домик, похожий на часовенку.
Андрей Никитич был один: женщина с растрёпанными волосами, которая, оказывается, была женой его брата, ушла на базар.
Андрей Никитич нам очень обрадовался. Но дедушка предупредил нас, что больному нельзя много разговаривать, и потому мы все кричали в четыре голоса: «Не разговаривайте, Андрей Никитич! Не разговаривайте! Мы вас не слушаем, не слушаем!..» И затыкали уши. В конце концов он смирился и сказал:
– Хорошо, давайте будем смотреть друг на друга.
И мы стали смотреть: он на нас, а мы на него.
Дедушка говорил, что он лучше всего определяет самочувствие больных по глазам.
У Андрея Никитича глаза были живые, лукавые – значит, дело шло на поправку.
Мы помолчали минут пять. Потом Андрей Никитич, как ученик в классе, поднял руку и глазами дал понять, что просит слова.
– Говорите! – разрешил Саша таким тоном, каким он командовал нами с капитанского мостика.
– У меня вот просьба есть к Саше, – робко проговорил Андрей Никитич.
– Ко мне? Понятно. – Саша поближе подошёл к кровати.
– Да нет, не к тебе.
– А меня, Андрей Никитич, тут в Шуру переименовали, – сообщил я.
– Переименовали? Кто же, интересно? Я кивнул на Сашу.
– А почему ты его самого не переименовал? Я неопределённо пожал плечами:
– Да не знаю… Он сказал мне: «Будешь два месяца Шурой». И я послушался.
– Послушался? – Андрей Никитич с уважением взглянул на Сашу. – Люблю мальчишек, которых слушаются. А просьба у меня всё-таки к бывшему Саше, то есть к теперешнему Шуре.
Андрей Никитич сказал это таким тоном, что наш воспитанный Веник сразу всё понял.
– Саша, Липучка! – сказал он. – Пойдёмте подышим свежим воздухом.
– Нашёл работу! Свежим воздухом дышать! – усмехнулся Саша. – Давайте уж лучше воды натаскаем. Я заметил в сенях пустые вёдра.
Ребята зазвенели вёдрами. А у меня, наверное, был до глупого гордый вид: сам подполковник-артиллерист с просьбой обращается! Но что же это за просьба такая?
– Просьба ерундовая. Пустяк, – сказал Андрей Никитич. – Письмо надо домой написать, А дедушка твой писать запрещает. Так я продиктую тебе. Идёт?
Мне показалось, что из двери, которую ребята оставили открытой, сильно дует и вообще в комнате холодно.
Но Андрей Никитич был всё-таки очень хорошим человеком: письмо он продиктовал короткое, и слова в письме были не такие уж трудные. Я сейчас точно не помню, о чём именно было письмо. Очень волновался, когда писал, потому и не запомнил. На содержание я не обращал никакого внимания, а на одни лишь безударные гласные.
И ещё хорошо помню, что были в письме такие фразы: «Доктор говорит, что теперь у меня один маршрут – в санаторий… Меня навещает один мальчик, который приехал к своему дедушке, и его товарищи…»
Слова «маршрут» и «к дедушке» Андрей Никитич, конечно же, вставил нарочно. И я написал эти слова так чётко, так ясно, как только мог – чуть ли не печатными буквами! В общем, устроил мне Андрей Никитич предварительный экзамен!
– Спасибо, – сказал он. – Теперь положи в конверт и наклей марку. Я тебе адрес продиктую. И на обратном пути опустишь. Идёт?
– Как? Прямо в конверт? – растерянно пролепетал я. И стал быстро соображать: что лучше – чтобы Андрей Никитич проверил сейчас письмо или чтобы не проверял?
А он, словно и не подозревая о моих муках и сомнениях, сказал:
– Конверты в левом ящике стола. А клей на окне, в бутылочке.
И тут мне смертельно, «до ужаса», как говорит Липучка, захотелось узнать, сколько я сделал ошибок. Помогли мне хоть немножко занятия с Сашей или нет?
– Вы, Андрей Никитич, лучше проверьте. Может, я напутал что-нибудь… Или пропустил. По рассеянности…
– У тебя уже есть рассеянность? – удивился Андрей Никитич. – Это же старческая болезнь. Ну ладно. Если просишь, прочту.
Он взял листок из моих дрожащих, перепачканных чернилами рук. Сперва всё шло хорошо. Андрей Никитич спокойно водил глазами по строчкам. Но вдруг он сказал:
– Дай-ка сюда перо.
«Так! Первая есть!» – подумал я и заложил один палец на правой руке. Ещё мне пришлось заложить три пальца. Значит, я всё-таки кое-чего добился; ведь раньше, когда я начинал считать свои ошибки, мне не хватало пальцев не только на руках, но даже на ногах.
– Выручил ты меня. Спасибо, – сказал Андрей Никитич. – Теперь сам ещё раз прочти. Не очень ли я родных разволновал?
«Всё понятно! Хочет, чтобы я на свои ошибки обратил внимание», – 'Догадался я. И прямо впился глазами в злосчастные слова, исправленные Андреем Никитичем. А потом, дома, я раз десять переписал эти слова в тетрадку.
Ребят притащила в комнату женщина с растрёпанными волосами.
В это утро волосы её были аккуратнейшим образом скручены в косу, но прозвище так за ней и осталось. Значит, это верно говорят, что первое впечатление – самое сильное.
Женщина с растрёпанными волосами долго благодарила нас, называла хорошими ребятами, очень сознательными и добрыми – в общем, говорила такие вещи, которые мне почему-то всегда бывает стыдно слушать. Потом она взглянула на часы и извиняющимся голосом сказала:
– Андрею Никитичу, понимаете ли, спать нужно.
– Что я, дошкольник, что ли? Днём спать! – пытался заспорить Андрей Никитич.
Но женщина сердито тряхнула косой, и он сразу стал прощаться с нами:
– Приходите, ребята, почаще. И ты, Веник, приходи. В шахматы с тобой сыграем. В поезде-то не успели. И маме привет передай.
Веник был просто счастлив, что Андрей Никитич забыл все вагонные споры и так хорошо сказал о его маме. До самого берега наш солидный Веник бежал вприпрыжку.
На обратном пути Липучка опять пристала ко мне со стихами. А Веник стал ещё горячее защищать меня: у него было хорошее настроение. Он сказал, что я в Москве «обобщу все свои впечатления» и напишу «цикл белогорских стихов». И ещё он сказал, что в творчестве Пушкина был период болдинской осени, а в моём будет период белогорского лета. Эта мысль мне очень понравилась.
– Верно! Я всё обобщу и пришлю из Москвы, – пообещал я Липучке.
Но, когда мы подплыли к Белогорску, настроение у Веника сразу испортилось: на берегу, возле нашего шалаша, стояла Ангелина Семёновна!
– Дрейфовать здесь, к берегу не подходить! – с капитанского мостика приказал Саша.
Веник безнадёжно покачал головой?
– Вы не знаете мою маму. Она не уйдёт отсюда до следующего утра. Она не простит мне этого побега!
Но Веник ошибся. С берега вдруг поплыли самые ласковые и нежные звуки.
– Веничка, милый мой мальчик! – кричала Ангелина Семёновна. – Оглянись по сторонам!
Веник огляделся.
– Тебе не страшно? Ты не боишься?
– Боюсь… тебя! – крикнул Веник.
– Меня? Свою маму? Глупый ребёнок! А воды… воды ты не боишься?
– Не боюсь!
– Честное пионерское?
– Честное пионерское!
– Значит, ты здоров? Совсем здоров?
Нам ничто не грозило, и Саша приказал пришвартовываться.
Как только мы вылезли на берег, из шалаша с лаем выскочил, видно, хорошо отоспавшийся и потому, как никогда, бодрый шпиц Берген.
– Милая собачка! – сказала Ангелина Семёновна. Она с нежностью гладила Бергена, словно благодарила его за то, что он оказался не бешеным, а самым нормальным псом.
Потом она стала так же нежно и даже ещё нежнее гладить своего Веника. Она смотрела на него так, будто он долго-долго не был дома и вот только что, минуту назад, сошёл с поезда или с парохода.
– Как ты загорел за эти месяцы! – говорила Ангелина Семёновна, прямо-таки с любопытством разглядывая сына. – Как у тебя мордочка округлилась!
– Мама, при чём тут мордочка? – вдруг осмелев, сказал Веник. – Я же всё-таки не шпиц Берген!
– Не сердись на маму. Ты очень хорошо выглядишь. И это, естественно, радует её!
В самые трогательные минуты Ангелина Семёновна начинала говорить о себе в третьем лице. Я это ещё в поезде заметил.
– Да, ты очень поправился. И как-то возмужал, окреп! И Саша тоже… – Ангелина Семёновна впервые ласково взглянула на меня. – В Москве вас просто не узнают!
А мне вдруг стало грустно. Слова Ангелины Семёновны напомнили мне о том, что дни стали уже заметно короче, что лето подходит к концу и что скоро мне придётся прощаться с Сашей, с дедушкой, с Липучкой… И с этим плотом, качающимся на лёгких речных волнах, и с этим зелёным холмом… Я вдруг наклонился и поцеловал Бергена в мокрый шершавый нос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Мы усадили дедушку на маленький ящичек, на котором обычно сидела Липучка, когда разжигала костёр, варила суп или картошку. Я вытащил из воды якорь, и мы с Сашей изо всех сил приналегли сразу на два шеста. «Неистребимый» рванулся с места.
Посреди реки пролегла золотая, словно песчаная, дорожка – это луна освещала наш путь. Берега, которые днём были такими весёлыми, зелёными от травы и пёстрыми от цветов, сейчас казались мрачно насупившимися. И такой же мрачной, таинственной громадой возвышался наш холм. Казалось, что какое-то гигантское чудовище разлеглось на берегу и подняло вверх свою острую морду. Как два глаза, светились где-то высоко два окна.
– Наверно, там больные, – сказал я. Мне всегда казалось, что за окнами, не гаснущими в ночи, мучаются больные люди.
Дедушка сидел ссутулившись, опершись на палку. Карманы брюк и пиджака топорщились от разных пузырьков и инструментов. Немного в стороне, нос к носу, стояли ботинки. Услышав мои слова, дедушка очнулся, приподнял голову.
– Нет, это не больные, – сказал он. – Справа – отделение милиции, а слева… Не знаю… может, кто-нибудь к экзаменам в институт готовится.
«Или к переэкзаменовке зубрит», – тут же подумал я. Мне показалось, что и Саша подумал то же самое. Спорить с дедушкой было смешно: он ведь знал всех больных в городе.
Окраина, именуемая Хвостиком, спала мёртвым сном: ни шороха, ни звука, ни скрипа. На всём берегу светилось одно-единственное окно.
– Там он лежит, – уверенно сказал дедушка.
Поднялся и указал палкой на немигающий и вроде бы зовущий нас огонёк.
В пути, работая шестом, я фантазировал, будто золотистая дорожка посреди реки проложена кем-то специально от города до Хвостика. Но она не сворачивала к нему, а дрожа и переливаясь, убегала вперёд, куда-то далеко-далеко…
Я бросил якорь, и мы во главе с дедушкой зашлёпали к берегу.
Тут я понял, что ночью по огонькам никак нельзя определить расстояние. Издали казалось, что огонёк на берегу. Но в действительности он светился на самом конце Хвостика. «А вообще-то, какая хорошая, добрая вещь – эти ночные огоньки! – подумал я. – Они ведь, наверное, так облегчают дальний путь: всё время чудится, что цель уже близка, и шагать веселее».
Возле маленького одноэтажного домика, остроконечной крышей своей напоминавшего часовенку, нас поджидал невысокий, очень широкоплечий мужчина в белой рубахе, которая, кажется, не сходилась у него на груди. Лица я в темноте не разглядел.
– А-а, приехали!.. Приехали!.. – взволнованно забасил мужчина. Голос у него прерывался, и мне было странно, что такой здоровяк может так волноваться. – С братом у меня плохо… Очень плохо, доктор, – сказал мужчина. – Вы ведь его как-то смотрели…
– Да, очень внимательно изучал вашего братца. И даже прописывал ему кое-что. Да, вообразите, прописывал! Но он-то, наверно, рецепты мои по ветру развеял: не верит ведь в медицину. А? Ведь не верит? – Дедушка говорил с успокоительной шутливостью в голосе. Он как будто даже не спешил в комнату к больному, давая этим понять, что не ждёт ничего угрожающего.
И это подействовало на мужчину. Голос его перестал дрожать.
– Как же вы добрались? Жинка встречать вас пошла на дорогу. Неужели проглядела?
– Вообразите, я сам виноват, – развёл руками дедушка. – Сказал – приеду, а на чём именно, спросонья не сообщил. Ребята вот на плоту меня доставили.
Мужчина хотел в знак благодарности пожать ему руку, но обе руки у дедушки были заняты ботинками. Он так и вошёл в комнату, держа их впереди себя. Это было смешно, необычно и как-то сразу подняло настроение.
Мы с Сашей тоже вошли в домик – и я замер на пороге. У стены на узкой кровати, не умещаясь на ней (одно плечо было на весу), лежал Андрей Никитич. Лицо у него было серое, с каким-то синеватым оттенком, как тогда, в поезде, хотя здесь и не было синей лампы. Так вот как он близко от нас! Совсем близко…
– Андрей Никитич! – не удержавшись, вполголоса сказал я.
Андрей Никитич не услышал меня. Но дедушка быстро обернулся. Лицо у него было уже не спокойное, а сердитое, сосредоточенное.
– На улице подождите, молодые люди, – сказал он так, будто не знал наших имён и вообще был незнаком с нами.
Потом он поставил свои башмаки возле кровати, словно они принадлежали тому, кто лежал на ней. И, как будто желая поздороваться с Андреем Никитичем, взял его за руку. Но не поздоровался, а, весь обратившись в слух и шевеля губами, стал считать пульс.
Мы с Сашей вышли на улицу. Дедушка в ту ночь казался нам самым могучим человеком на земле, от которого зависели жизнь и смерть, горе и радость.
Мы так боялись помешать дедушке, с таким нетерпением ждали его выхода, что Саша даже не поинтересовался, кто такой Андрей Никитич и откуда я его знаю. А я сам не стал об этом рассказывать.
Я вспомнил, как Андрей Никитич, стоя у открытого окна в коридоре вагона, сказал: «Врачи советуют лечиться, в санаторий ехать. А я на охоту да на рыбалку больше надеюсь. Вот и еду… Если не вылечусь, перечеркнут мои боевые погоны серебряной лычкой – и в отставку. А не хочется мне, Сашенька, в отставку, очень не хочется…» Я вспомнил эти слова Андрея Никитича очень точно, и голос его вспомнил, и тяжёлую, задумчивую походку…
«Почему же вы не поверили врачам, Андрей Никитич? Почему?» – подумал я.
Когда волнуешься или чего-нибудь ждёшь, время тянется очень медленно, потому что думаешь всё время об одном, не отвлекаешься, ничего кругом не замечаешь – и каждая секунда на виду.
Дедушка вышел на улицу тихо, всё так же держа в руках свои ботинки. Тихо вышел из комнаты и брат Андрея Никитича.
В ту же минуту откуда-то из темноты появилась женщина в сарафане и с растрёпанными волосами, которые в беспорядке падали ей на плечи.
– Ну, как он? Как он? – не то заговорила, не то зарыдала она. – А я стою на дороге, стою… Все глаза проглядела. Ну, как он, доктор?
Дедушка опять спокойно и даже чуть-чуть насмешливо ответил:
– С лежачим-то с ним легче будет. Теперь уж он обязан подчиняться. А то ведь не сладишь с ним! Артиллерия, говорит, медицине не подвластна… – Внезапно дедушкин голос изменился – стал натянутым, сухим. – А могло быть худо. Совсем худо. Если бы вот не их плот!
Дедушка кивнул в нашу сторону.
неожиданный экзамен
В конце концов Веник всё-таки засыпался. Однажды Ангелина Семёновна, обеспокоенная его долгим отсутствием, совершила налёт на поликлинику и всё узнала. Она выяснила, что Веник уколов не делал и что сейчас их делать уже поздно, потому что если собака была бешеная, так и Веник в ближайшие дни непременно должен взбеситься.
Ангелина Семёновна уложила Веника в постель, хотя никто ей этого не советовал. Она не выпускала его из дому, чтобы он опять не попал под влияние «подозрительной компании» – так она называла Сашу, Липучку и меня.
Считая первым и самым главным признаком бешенства водобоязнь, Ангелина Семёновна заставляла Веника выпивать в день по десять стаканов чая и съедать по три тарелки супа, а когда он отказывался, она начинала ломать руки и кричать:
– Скажи мне правду, Веник! Скажи маме правду! Тебе страшно смотреть на суп, да? Страшно? А что ты испытываешь, когда я наливаю тебе чай?
– Меня тошнит, – отвечал Веник.
– Ну вот! Конечно! Все признаки налицо! – восклицала Ангелина Семёновна.
А Веника тошнило просто потому, что она сыпала в чай слишком много сахара: по её сведениям, это обостряло умственную деятельность.
Но Веник уже не мог без нас. И вот, когда дней через десять дедушка впервые разрешил нам навестить Андрея Никитича, Веник удрал из дому, прибежал на берег Белогорки и отплыл вместе с нами на борту «Неистребимого».
На этот раз мы плыли к Хвостику утром. И снова посреди реки была золотистая, словно песчаная, дорожка, но только не лунная, а солнечная. И снова она никуда не сворачивала, а бежала себе всё прямо и прямо, далеко-далеко…
Красота летнего утра настроила Липучку на поэтический лад, и она стала требовать, чтобы я прочитал свои новые стихи, которые были в той самой тетрадке под столом. Я отбивался как мог, говорил, что стихи ещё не закончены. Меня поддержал Веник. Он авторитетно заявил, что поэты никогда не читают недоработанных произведений. И тогда Липучка отстала.
Андрея Никитича мы нашли не сразу. Днём все дома были похожи друг на друга, а огонька, который тогда, ночью, звал нас и указывал путь, сейчас уже не было.
Нам помог Саша. Он вспомнил, что в ту ночь сильно ушиб ногу, наткнувшись на брёвна, сложенные возле самого дома Андрея Никитича. Сгоряча он даже не почувствовал боли, а потом палец у него покраснел, вздулся. Саша и сейчас ещё слегка прихрамывал. Мы разыскали брёвна и квадратный домик, похожий на часовенку.
Андрей Никитич был один: женщина с растрёпанными волосами, которая, оказывается, была женой его брата, ушла на базар.
Андрей Никитич нам очень обрадовался. Но дедушка предупредил нас, что больному нельзя много разговаривать, и потому мы все кричали в четыре голоса: «Не разговаривайте, Андрей Никитич! Не разговаривайте! Мы вас не слушаем, не слушаем!..» И затыкали уши. В конце концов он смирился и сказал:
– Хорошо, давайте будем смотреть друг на друга.
И мы стали смотреть: он на нас, а мы на него.
Дедушка говорил, что он лучше всего определяет самочувствие больных по глазам.
У Андрея Никитича глаза были живые, лукавые – значит, дело шло на поправку.
Мы помолчали минут пять. Потом Андрей Никитич, как ученик в классе, поднял руку и глазами дал понять, что просит слова.
– Говорите! – разрешил Саша таким тоном, каким он командовал нами с капитанского мостика.
– У меня вот просьба есть к Саше, – робко проговорил Андрей Никитич.
– Ко мне? Понятно. – Саша поближе подошёл к кровати.
– Да нет, не к тебе.
– А меня, Андрей Никитич, тут в Шуру переименовали, – сообщил я.
– Переименовали? Кто же, интересно? Я кивнул на Сашу.
– А почему ты его самого не переименовал? Я неопределённо пожал плечами:
– Да не знаю… Он сказал мне: «Будешь два месяца Шурой». И я послушался.
– Послушался? – Андрей Никитич с уважением взглянул на Сашу. – Люблю мальчишек, которых слушаются. А просьба у меня всё-таки к бывшему Саше, то есть к теперешнему Шуре.
Андрей Никитич сказал это таким тоном, что наш воспитанный Веник сразу всё понял.
– Саша, Липучка! – сказал он. – Пойдёмте подышим свежим воздухом.
– Нашёл работу! Свежим воздухом дышать! – усмехнулся Саша. – Давайте уж лучше воды натаскаем. Я заметил в сенях пустые вёдра.
Ребята зазвенели вёдрами. А у меня, наверное, был до глупого гордый вид: сам подполковник-артиллерист с просьбой обращается! Но что же это за просьба такая?
– Просьба ерундовая. Пустяк, – сказал Андрей Никитич. – Письмо надо домой написать, А дедушка твой писать запрещает. Так я продиктую тебе. Идёт?
Мне показалось, что из двери, которую ребята оставили открытой, сильно дует и вообще в комнате холодно.
Но Андрей Никитич был всё-таки очень хорошим человеком: письмо он продиктовал короткое, и слова в письме были не такие уж трудные. Я сейчас точно не помню, о чём именно было письмо. Очень волновался, когда писал, потому и не запомнил. На содержание я не обращал никакого внимания, а на одни лишь безударные гласные.
И ещё хорошо помню, что были в письме такие фразы: «Доктор говорит, что теперь у меня один маршрут – в санаторий… Меня навещает один мальчик, который приехал к своему дедушке, и его товарищи…»
Слова «маршрут» и «к дедушке» Андрей Никитич, конечно же, вставил нарочно. И я написал эти слова так чётко, так ясно, как только мог – чуть ли не печатными буквами! В общем, устроил мне Андрей Никитич предварительный экзамен!
– Спасибо, – сказал он. – Теперь положи в конверт и наклей марку. Я тебе адрес продиктую. И на обратном пути опустишь. Идёт?
– Как? Прямо в конверт? – растерянно пролепетал я. И стал быстро соображать: что лучше – чтобы Андрей Никитич проверил сейчас письмо или чтобы не проверял?
А он, словно и не подозревая о моих муках и сомнениях, сказал:
– Конверты в левом ящике стола. А клей на окне, в бутылочке.
И тут мне смертельно, «до ужаса», как говорит Липучка, захотелось узнать, сколько я сделал ошибок. Помогли мне хоть немножко занятия с Сашей или нет?
– Вы, Андрей Никитич, лучше проверьте. Может, я напутал что-нибудь… Или пропустил. По рассеянности…
– У тебя уже есть рассеянность? – удивился Андрей Никитич. – Это же старческая болезнь. Ну ладно. Если просишь, прочту.
Он взял листок из моих дрожащих, перепачканных чернилами рук. Сперва всё шло хорошо. Андрей Никитич спокойно водил глазами по строчкам. Но вдруг он сказал:
– Дай-ка сюда перо.
«Так! Первая есть!» – подумал я и заложил один палец на правой руке. Ещё мне пришлось заложить три пальца. Значит, я всё-таки кое-чего добился; ведь раньше, когда я начинал считать свои ошибки, мне не хватало пальцев не только на руках, но даже на ногах.
– Выручил ты меня. Спасибо, – сказал Андрей Никитич. – Теперь сам ещё раз прочти. Не очень ли я родных разволновал?
«Всё понятно! Хочет, чтобы я на свои ошибки обратил внимание», – 'Догадался я. И прямо впился глазами в злосчастные слова, исправленные Андреем Никитичем. А потом, дома, я раз десять переписал эти слова в тетрадку.
Ребят притащила в комнату женщина с растрёпанными волосами.
В это утро волосы её были аккуратнейшим образом скручены в косу, но прозвище так за ней и осталось. Значит, это верно говорят, что первое впечатление – самое сильное.
Женщина с растрёпанными волосами долго благодарила нас, называла хорошими ребятами, очень сознательными и добрыми – в общем, говорила такие вещи, которые мне почему-то всегда бывает стыдно слушать. Потом она взглянула на часы и извиняющимся голосом сказала:
– Андрею Никитичу, понимаете ли, спать нужно.
– Что я, дошкольник, что ли? Днём спать! – пытался заспорить Андрей Никитич.
Но женщина сердито тряхнула косой, и он сразу стал прощаться с нами:
– Приходите, ребята, почаще. И ты, Веник, приходи. В шахматы с тобой сыграем. В поезде-то не успели. И маме привет передай.
Веник был просто счастлив, что Андрей Никитич забыл все вагонные споры и так хорошо сказал о его маме. До самого берега наш солидный Веник бежал вприпрыжку.
На обратном пути Липучка опять пристала ко мне со стихами. А Веник стал ещё горячее защищать меня: у него было хорошее настроение. Он сказал, что я в Москве «обобщу все свои впечатления» и напишу «цикл белогорских стихов». И ещё он сказал, что в творчестве Пушкина был период болдинской осени, а в моём будет период белогорского лета. Эта мысль мне очень понравилась.
– Верно! Я всё обобщу и пришлю из Москвы, – пообещал я Липучке.
Но, когда мы подплыли к Белогорску, настроение у Веника сразу испортилось: на берегу, возле нашего шалаша, стояла Ангелина Семёновна!
– Дрейфовать здесь, к берегу не подходить! – с капитанского мостика приказал Саша.
Веник безнадёжно покачал головой?
– Вы не знаете мою маму. Она не уйдёт отсюда до следующего утра. Она не простит мне этого побега!
Но Веник ошибся. С берега вдруг поплыли самые ласковые и нежные звуки.
– Веничка, милый мой мальчик! – кричала Ангелина Семёновна. – Оглянись по сторонам!
Веник огляделся.
– Тебе не страшно? Ты не боишься?
– Боюсь… тебя! – крикнул Веник.
– Меня? Свою маму? Глупый ребёнок! А воды… воды ты не боишься?
– Не боюсь!
– Честное пионерское?
– Честное пионерское!
– Значит, ты здоров? Совсем здоров?
Нам ничто не грозило, и Саша приказал пришвартовываться.
Как только мы вылезли на берег, из шалаша с лаем выскочил, видно, хорошо отоспавшийся и потому, как никогда, бодрый шпиц Берген.
– Милая собачка! – сказала Ангелина Семёновна. Она с нежностью гладила Бергена, словно благодарила его за то, что он оказался не бешеным, а самым нормальным псом.
Потом она стала так же нежно и даже ещё нежнее гладить своего Веника. Она смотрела на него так, будто он долго-долго не был дома и вот только что, минуту назад, сошёл с поезда или с парохода.
– Как ты загорел за эти месяцы! – говорила Ангелина Семёновна, прямо-таки с любопытством разглядывая сына. – Как у тебя мордочка округлилась!
– Мама, при чём тут мордочка? – вдруг осмелев, сказал Веник. – Я же всё-таки не шпиц Берген!
– Не сердись на маму. Ты очень хорошо выглядишь. И это, естественно, радует её!
В самые трогательные минуты Ангелина Семёновна начинала говорить о себе в третьем лице. Я это ещё в поезде заметил.
– Да, ты очень поправился. И как-то возмужал, окреп! И Саша тоже… – Ангелина Семёновна впервые ласково взглянула на меня. – В Москве вас просто не узнают!
А мне вдруг стало грустно. Слова Ангелины Семёновны напомнили мне о том, что дни стали уже заметно короче, что лето подходит к концу и что скоро мне придётся прощаться с Сашей, с дедушкой, с Липучкой… И с этим плотом, качающимся на лёгких речных волнах, и с этим зелёным холмом… Я вдруг наклонился и поцеловал Бергена в мокрый шершавый нос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19