Он не знал, где Юстин. Конечно, все его теперешние знания давали ему некоторое преимущество, но он должен был хранить их, пока не сможет использовать с наибольшей выгодой.
Он защелкнул замок и снова поставил колесики на 648.
Подобравшись к сундуку, который оставил Hay, он открыл его. Тот был набит бумагами: отдельными листами – старыми, потрепанными и пожелтевшими; пачками, перевязанными бечевкой из растительных волокон; измятыми бумажными обрывками. Все – написаны от руки, и на многих из них чернила поблекли и стали едва различимы.
Он подполз ко входу, отвел шкуру и закрепил ее камнем. Подтащив сундук к свету, он достал оттуда первое, что попалось под руку, – грубый, шероховатый пергамент, блеклые коричневые буквы покрывали ломкий, потрескавшийся от времени лист.
Это, по-видимому, была страница из записной книжки или дневника, написанная в спехе. Однако писавший позаботился о том, чтобы отметить кой-какие детали.
“Отчет о событиях дня 7 сентября 1797, написанный кровью мулата из-за бестолковости квартирмейстера, уронившего и разбившего чернильницу.
На рассвете заметили двухмачтовую баркентину и стали ее преследовать. Слишком быстра для нашего больного корабля. Течь началась далеко в море, законопатили салом. Чуть не утонули, но добрались до берега.
Ром весь кончился. Все несчастные и какие-то трезвые, слишком трезвые. Все в замешательстве! Негодяи что-то замышляют – опять разговоры о том, чтобы разделиться, – так что я срочно стал искать добычу, любую добычу, где был бы ром; взял одну – торговое судно с большим количеством рома на борту, так что поддержал общий дух, здорово поддержал, потом все опять стало хорошо”.
В конце – росчерк: “Л’О. V”.
Доставая бумаги из сундука, Мейнард стал раскладывать их вокруг себя в хронологическом порядке. Самые старые манускрипты, датированные 1680-ми годами, он клал слева, самые поздние записи, написанные на почтовой бумаге, датированные 1978 годом, – справа. Сначала он старался смотреть только на дату документа, но в глаза ему бросались отдельные слова и фразы, и он не мог не читать.
“Буря прибила к берегу корабль, – говорилось в бумаге, датированной 1831 годом и подписанной “Л’О. VI” – прапрапрадедом Hay. – Наменял у шкипера спиртного. Он, похоже, из буканьеров старой закваски, пьет как сволочь, и в башке кое-что имеется. Он задавал мне разные хитрые вопросы – явно что-то замышлял; так что я расправился и с ним и с его командой, они даже под пыткой не хотели сказать, что у них на уме. Хиссонер умыл руки и сказал, – все мы будем прокляты, так что я и его приговорил к мечу, после того как сказал ему, что его речи – это речи недруга, а если он не друг, значит он враг, и если он враг, то будь я проклят, если позволю ему сделать еще хоть один вдох”.
Мейнард выявил в этих документах определенную систему: чем ближе к настоящему времени они были написаны, тем большей небрежностью они отличались: их писали люди, не привыкшие держать в руках перо и не питавшие особого пристрастия к деталям. Отчеты о кораблях, захваченных в 20-х годах, рассказывали о некоторых методах захвата (“... провертел дыру в днище, набил порохом и взорвал его...”), о захваченных грузах и о количестве убитых. К 50-ым годам перечислялись только захваченные ценности и число пленников. А самый недавний отчет представлял собой маленький обрывок почтовой бумаги, на котором было написано: “Спортивная яхта «Марита», убито двое, один взят живым. Фрукты, ром и т.д. Потоплено”.
Мейнард, запустив руку поглубже в сундук, вытащил что-то похожее на несколько толстых тетрадей одной книги – потрепанные и засаленные страницы удерживались полосками тонкой, чешуйчатой кожи. Отодрав кожаные полоски, он склонился над поблекшим титульным листом: “Буканьеры Америки” – было написано там, – “Правдивое повествование о наиболее примечательных нападениях, совершенных в последние годы у берегов Вест-Индии буканьерами Ямайки и Тортуги (как англичанами, так и французами), написанная Джоном Эсквемелином (одним из буканьеров, присутствовавшим при этих трагедиях)”.
Согласно едва различимому клейму печатника, эта книга была первым английским изданием, опубликованным в 1684 году в переводе с голландского.
Много лет назад Мейнард читал Эсквемелина. Его приятель, историк, расхваливал эту книгу, считая ее единственным надежным источником по ранней истории так называемого Испанского Мэйна, и тот факт, что такая книга существовала – и вообще была написана – свидетельствовал о дерзости и немалой удачливости ее автора.
Эсквемелин приплыл в Новый Мир – как подмастерье – в 1666 году, но едва корабль пришвартовался в Тортуге, юношу продали в рабство. Его купил генерал-губернатор Тортуги, которого он описывал как “самого жестокого тирана и самого вероломного человека, когда-либо рожденного женщиной”. Эсквемелин подвергался побоям и голодал, и единственное, что спасало его от смерти, это то, что хозяин понимал – если мальчик умрет, пропадут его тридцать реалов (зарплата умелого моряка тогда едва ли составляла два реала в месяц). Эсквемелин был продан затем хирургу, который его кормил, хорошо с ним обращался, научил его основам хирургии и, наконец, освободил его в обмен на обещание, что если Эсквемелин когда-нибудь окажется при деньгах, он заплатит хирургу сто реалов.
Эсквемелин решил пойти в буканьеры, следующие несколько лет он провел на буканьерских кораблях, в качестве хирурга, – положение, авторитет и жалованье которого были сравнимы с состоянием медицинской науки в те времена, – это значит, что ему почти ничего не платили и почти каждый был над ним начальником. Но он имел неплохую голову на плечах, и, хорошо владея пером, поставил перед собой тяжелейшую задачу – написать хронику эры пиратов. Он все испытал: болезни, сражения, засады, предательство и жестокость, а в 1672 году вернулся во Францию и написал книгу.
Книга имела небывалый успех, но принесла автору не только мировую известность, но и немало хлопот: она вызвала к жизни многочисленные судебные иски, например, иск сэра Генри Моргана, заявившего, что он не имеет ни малейшего сходства с тем хищным и жестоким гением, каким его изобразил Эсквемелин.
Что поначалу привлекло Мейнарда – почему он и стал интересоваться буканьерами – так это то, что они смогли выжить: люди посредственных талантов, не имевшие особых притязаний, ухитрялись выживать в бесплодных пустынях (это метафора, подумал Мейнард, для большинства из нас). Они вызывали тревогу у самой могущественной нации на земле. Многие из них умирали от болезней, многие гибли в бою, или их казнили их враги, – но кто-то достигал богатства, уважения и даже признания.
Они начинали как беглые рабы, подмастерья, не выдержавшие плохого обращения, потерпевшие кораблекрушение моряки, сбежавшие заключенные, – отбросы, случайно или намеренно отколовшиеся от цивилизованного мира. В середине семнадцатого столетия они организовали поселения на Эспаньоле и Тортуге и занимались охотой. Они убивали диких животных, обрабатывали шкуры и коптили мясо на решетках, называвшихся “буканами”, – откуда и пошло их прозвище “буканьеры”. Они никого не тревожили и, в действительности, помогали выжить многочисленным судовым компаниям, так как обеспечивали их товарами – мясом, кожами и салом – в обмен на материю, порох, мушкеты и спиртные напитки.
Когда человек становился буканьером, его прошлое уничтожалось. Он брал себе новое имя, которое могло происходить от места его рождения (как, например, Бартоломее Португальский или Рохе Бразилиано), или от физического недостатка (Луи Кривозадый, потерявший в бою одну из ягодиц). Они не задавали друг другу вопросов, а от внешнего мира требовали только одного – чтобы их оставили в покое.
Однако в Испании был издан указ о том, что вся торговля с Новым Светом должна вестись только испанскими кораблями. Невзирая на то, что флот из Испании прибывал только один-два раза в год, а по его прибытии – у них уже практически не оставалось провизии. Невзирая на то, что, следуй колонисты букве закона, они обрекли бы себя на жизнь без строительных материалов, без одежды и еды. Колонистам было запрещено выращивать сельскохозяйственную продукцию, делать собственную обувь, вести торговлю с кем бы то ни было.
Таким образом, уже одним своим существованием буканьеры поставили себя вне закона, и потому подвергались частым нападениям испанцев, которые убивали тех, кого могли схватить, и изгоняли тех, кого не могли. В своей извращенной мудрости испанцы ухитрились лишить своих колонистов и моряков жизненно важных средств существования, и, в то же время, они возбудили в этих выносливых, умелых, знающих жизнь в на море и на суше людях глубокую ненависть к Испании.
На одну охоту было трудно прожить, и буканьеры стали нападать на испанские корабли. Они плавали на небольших, быстроходных судах, более маневренных, чем большие, медлительные испанские галеоны... Они действовали скорее смекалкой, чем силой, и использовали оружие, быстро и легко достающее врага в ближнем бою: ножи, тесаки и ручные топорики, которые находили слабину в доспехах испанца и рубили его на части еще до того, как он успевал прицелиться из своей неуклюжей аркебузы.
Слухи о буканьерах разнеслись, как вирус, по испанскому флоту и испанским колониям, сначала пропорционально тем зверствам, которые они совершали, а затем – превзойдя всякую реальность. Как воскликнул один испанский моряк, увидев заполнившую его корабль пьяную рвань с дикими глазами:
“Господи, благослови нас! Это же дьяволы!”
Из всех отчетов, которые прочитал Мейнард, следовало, что самым ужасным из буканьеров был Жан-Давид Hay, взявший себе имя по месту рождения – Ле-Сабль-д’Оллонь, во Франции, – сущий дьявол для испанцев. И если от Моргана еще можно было ожидать снисхождения, то испанец в руках Л’Оллонуа был человеком, у которого оставался только вчерашний день.
Мейнард пролистал страницы книги Эсквемелина. “У Л’Оллонуа была привычка, – читал он, – если человек ни в чем не признавался под пыткой, немедленно разрубать его на части своей саблей и вырывать у него язык; он стремился сделать это, по возможности, со всеми испанцами мира”.
Далее, в той же стопке страниц, Мейнард обнаружил ссылку на событие, как раз и сделавшее Л’Оллонуа мифической фигурой. Hay схватил нескольких испанцев, и стремился получить от них информацию, которой они не располагали. Мейнард читал: “Л’Оллонуа пришел в ярость и возбуждение, он выхватил свою саблю и, разрубив грудь одного из этих бедных испанцев, вырвал своими святотатственными руками его сердце, и стал кусать и грызть его зубами, как изголодавшийся волк, говоря остальным: «Со всеми вами я сделаю то же самое...»“
В отличие от испанцев, среди своих собственных людей Л’Оллонуа пользовался популярностью. Он считался бесстрашным и справедливым человеком. Он строго соблюдал законы дележа добычи. И – самое главное – он был очень удачлив. Путешествие с Л’Оллонуа было почти гарантией богатой добычи, которая будет потрачена на надолго запомнившуюся оргию в тавернах и притонах Порт-Ройяла на Ямайке.
Мейнард предположил, что хроника Эсквемелина большей частью неизбежно была основана на слухах – его непосредственное восприятие событий, каким бы оно ни было, прекратилось с его отъездом в Европу в 1672 году. Но работы других историков, находившихся еще дальше от описываемых мест, были, естественно, еще менее достоверными и надежными. Считалось, что эпоха буканьеров закончилась к началу восемнадцатого столетия. К этому времени Испания перестала быть главной силой Нового Мира и превратилась в динозавра, осаждаемого со всех сторон несколькими нациями. Война за Испанское наследство, длившаяся до 1714 года, сделала пиратство ненужным: вместо того, чтобы оставаться вне закона, капитан судна мог вступить в союз с той или иной стороной, и грабить “вражеские” корабли под эгидой избранного суверена.
После 1714 года был установлен порядок, в соответствия с которым человек, напавший на какое-либо судно, считался просто разбойником – независимо от мотивов. И даже легендарный Золотой Век пиратов, о котором было произнесено столько напыщенных романтических речей, был сужен до одного десятилетия. К 1724 году Эдвард Тич (“Черная Борода”), Калико Джек Раккам, Сэмюэл Беллами и другие были или мертвы, или избрали себе более прозаические занятия.
Но теперь, сидя голым на земляном полу, прикованный цепью к потолку хижины, редактор отдела “Тенденции” еженедельника “Тудей” осознал, что в своих изысканиях большинство историков были вопиюще небрежны.
Он отложил в сторону страницы книги Эсквемелина, сложил остальные бумаги по датам, и продолжил чтение. Ему потребовалось немного времени, чтобы найти недостающий кусок – это был дневник, который вел первый Л’Оллонуа до того, как вышел в свое последнее плаванье.
В начале 1670-х годов буканьеры стали нападать на испанские поселения в Центральной и Южной Америке. Они превращали население, или даже сам город, в заложников, вышибали любой возможный выкуп и исчезали в своих убежищах. Но Л’Оллонуа не был более желанным гостем в большинстве буканьерских убежищ. За ним охотились, и связь с ним считалась преступлением, за которое можно было заработать тонну камней на грудь, бамбуковую спицу сквозь уши, или виселицу. Даже по стандартам его коллег, его психопатическая жажда крови считалась чрезмерной. Одно из убежищ закрылось для него после того, как он в пьяном угаре отрубил руки шлюхе, отказавшейся пить вино из заплесневелой бочки.
“То, что они называют обществом, – отметил он в своем дневнике, – слишком меня достало. Я сохраню свою свободу. Я не стану лавочником”. Он поднял паруса и двинулся к цепи необитаемых островов, известных под названием “Кайкос”.
“Бог не любит это место, – писал он, – значит, буду любить я. То, что Господь называет любовью, приносит мне печаль; а то, что люблю я, является грехом перед Всевышним. Испанцы утверждают, что Бог любит их, если так, то Он дурак”.
Мейнард подумал, что острова вполне подходили тому, кто бежал от общества. Они были лишены пищи, воды, леса и животной жизни, так что кораблям не имело смысла здесь останавливаться. Их посещали только потерпевшие кораблекрушение, чье имущество и припасы можно было конфисковать, чьих женщин, если таковые имелись, можно было “обобщить”, и чьи жизни можно было сохранить – если человек владел каким-либо полезным ремеслом, – или отнять, не опасаясь возмездия.
Хотя острова эти были не слишком приветливы, они обеспечивали неограниченное число кораблекрушений, так как находились между двумя самыми оживленными глубоководными трассами, ведущими с Кубы, с Пуэрто-Рико и из Южной Америки в Атлантический океан.
“У нас будут посетители, – писал Л’Оллонуа, – и те, кто не достанется Природе, достанутся мне”.
Он взял с собой двадцать человек: убийц, чью свободу он купил накануне казни, подкупив власти и пообещав им, что этих людей больше никто никогда не увидит; пьяниц, которых он окрутил в доках; подростков, которых он соблазнил обещаниями романтики и богатства; и шесть похищенных проституток, две из которых оказались беременными, и все – больными. Шлюх он считал для своей миссии не менее важным фактором, чем припасы и порох, – ему нужно было сохранить гетеросексуальное общество. Он утверждал, что гомосексуальность подобна цинге. Она возникала во время длительных плаваний и нарушала слаженную работу команды.
“Если Всевышний и я в чем-то и сходимся, – говорилось в его дневнике, – то это в том, что мы оба питаем отвращение к содомии. Содомит хуже чумы. Он образует странные союзы, стравливает одного человека с другим, требует всевозможных уступок. Подобного поведения можно ожидать от женщин. Во всех других случаях оно создает путаницу”.
2 июля 1671 года Л’Оллонуа нашел остров, который его удовлетворил: Юн лежит посередине архипелага – жалкий островок примерно в лигу длиной и пол-лиги шириной – и покрыт кустарником, который может обеспечить пропитание скоту. К востоку располагаются невидимые мели, которые не сможет переплыть ни одно судно, на западе – синяя вода и гавань в виде рыболовного крючка, которая скроет нас и даст возможность устраивать засады. Везде соляные болота и пустоты, которые можно превратить в хранилища воды. Жизнь будет веселой, если шлюхи прекратят свои кошачьи концерты”.
В своем дневнике Л’Оллонуа нарисовал грубую карту района, и Мейнард попытался сравнить ее с тем, что он помнил из морских карт. Навидада не было – Мейнард предположил, что Л’Оллонуа никогда его не видел, а Уэст-Кайкос и Саут-Кайкос были грубыми контурами, соприкасавшимися с банкой Кайкос (поле крестиков, обозначавших малую глубину воды). Остров Л’Оллонуа имел вид почки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26
Он защелкнул замок и снова поставил колесики на 648.
Подобравшись к сундуку, который оставил Hay, он открыл его. Тот был набит бумагами: отдельными листами – старыми, потрепанными и пожелтевшими; пачками, перевязанными бечевкой из растительных волокон; измятыми бумажными обрывками. Все – написаны от руки, и на многих из них чернила поблекли и стали едва различимы.
Он подполз ко входу, отвел шкуру и закрепил ее камнем. Подтащив сундук к свету, он достал оттуда первое, что попалось под руку, – грубый, шероховатый пергамент, блеклые коричневые буквы покрывали ломкий, потрескавшийся от времени лист.
Это, по-видимому, была страница из записной книжки или дневника, написанная в спехе. Однако писавший позаботился о том, чтобы отметить кой-какие детали.
“Отчет о событиях дня 7 сентября 1797, написанный кровью мулата из-за бестолковости квартирмейстера, уронившего и разбившего чернильницу.
На рассвете заметили двухмачтовую баркентину и стали ее преследовать. Слишком быстра для нашего больного корабля. Течь началась далеко в море, законопатили салом. Чуть не утонули, но добрались до берега.
Ром весь кончился. Все несчастные и какие-то трезвые, слишком трезвые. Все в замешательстве! Негодяи что-то замышляют – опять разговоры о том, чтобы разделиться, – так что я срочно стал искать добычу, любую добычу, где был бы ром; взял одну – торговое судно с большим количеством рома на борту, так что поддержал общий дух, здорово поддержал, потом все опять стало хорошо”.
В конце – росчерк: “Л’О. V”.
Доставая бумаги из сундука, Мейнард стал раскладывать их вокруг себя в хронологическом порядке. Самые старые манускрипты, датированные 1680-ми годами, он клал слева, самые поздние записи, написанные на почтовой бумаге, датированные 1978 годом, – справа. Сначала он старался смотреть только на дату документа, но в глаза ему бросались отдельные слова и фразы, и он не мог не читать.
“Буря прибила к берегу корабль, – говорилось в бумаге, датированной 1831 годом и подписанной “Л’О. VI” – прапрапрадедом Hay. – Наменял у шкипера спиртного. Он, похоже, из буканьеров старой закваски, пьет как сволочь, и в башке кое-что имеется. Он задавал мне разные хитрые вопросы – явно что-то замышлял; так что я расправился и с ним и с его командой, они даже под пыткой не хотели сказать, что у них на уме. Хиссонер умыл руки и сказал, – все мы будем прокляты, так что я и его приговорил к мечу, после того как сказал ему, что его речи – это речи недруга, а если он не друг, значит он враг, и если он враг, то будь я проклят, если позволю ему сделать еще хоть один вдох”.
Мейнард выявил в этих документах определенную систему: чем ближе к настоящему времени они были написаны, тем большей небрежностью они отличались: их писали люди, не привыкшие держать в руках перо и не питавшие особого пристрастия к деталям. Отчеты о кораблях, захваченных в 20-х годах, рассказывали о некоторых методах захвата (“... провертел дыру в днище, набил порохом и взорвал его...”), о захваченных грузах и о количестве убитых. К 50-ым годам перечислялись только захваченные ценности и число пленников. А самый недавний отчет представлял собой маленький обрывок почтовой бумаги, на котором было написано: “Спортивная яхта «Марита», убито двое, один взят живым. Фрукты, ром и т.д. Потоплено”.
Мейнард, запустив руку поглубже в сундук, вытащил что-то похожее на несколько толстых тетрадей одной книги – потрепанные и засаленные страницы удерживались полосками тонкой, чешуйчатой кожи. Отодрав кожаные полоски, он склонился над поблекшим титульным листом: “Буканьеры Америки” – было написано там, – “Правдивое повествование о наиболее примечательных нападениях, совершенных в последние годы у берегов Вест-Индии буканьерами Ямайки и Тортуги (как англичанами, так и французами), написанная Джоном Эсквемелином (одним из буканьеров, присутствовавшим при этих трагедиях)”.
Согласно едва различимому клейму печатника, эта книга была первым английским изданием, опубликованным в 1684 году в переводе с голландского.
Много лет назад Мейнард читал Эсквемелина. Его приятель, историк, расхваливал эту книгу, считая ее единственным надежным источником по ранней истории так называемого Испанского Мэйна, и тот факт, что такая книга существовала – и вообще была написана – свидетельствовал о дерзости и немалой удачливости ее автора.
Эсквемелин приплыл в Новый Мир – как подмастерье – в 1666 году, но едва корабль пришвартовался в Тортуге, юношу продали в рабство. Его купил генерал-губернатор Тортуги, которого он описывал как “самого жестокого тирана и самого вероломного человека, когда-либо рожденного женщиной”. Эсквемелин подвергался побоям и голодал, и единственное, что спасало его от смерти, это то, что хозяин понимал – если мальчик умрет, пропадут его тридцать реалов (зарплата умелого моряка тогда едва ли составляла два реала в месяц). Эсквемелин был продан затем хирургу, который его кормил, хорошо с ним обращался, научил его основам хирургии и, наконец, освободил его в обмен на обещание, что если Эсквемелин когда-нибудь окажется при деньгах, он заплатит хирургу сто реалов.
Эсквемелин решил пойти в буканьеры, следующие несколько лет он провел на буканьерских кораблях, в качестве хирурга, – положение, авторитет и жалованье которого были сравнимы с состоянием медицинской науки в те времена, – это значит, что ему почти ничего не платили и почти каждый был над ним начальником. Но он имел неплохую голову на плечах, и, хорошо владея пером, поставил перед собой тяжелейшую задачу – написать хронику эры пиратов. Он все испытал: болезни, сражения, засады, предательство и жестокость, а в 1672 году вернулся во Францию и написал книгу.
Книга имела небывалый успех, но принесла автору не только мировую известность, но и немало хлопот: она вызвала к жизни многочисленные судебные иски, например, иск сэра Генри Моргана, заявившего, что он не имеет ни малейшего сходства с тем хищным и жестоким гением, каким его изобразил Эсквемелин.
Что поначалу привлекло Мейнарда – почему он и стал интересоваться буканьерами – так это то, что они смогли выжить: люди посредственных талантов, не имевшие особых притязаний, ухитрялись выживать в бесплодных пустынях (это метафора, подумал Мейнард, для большинства из нас). Они вызывали тревогу у самой могущественной нации на земле. Многие из них умирали от болезней, многие гибли в бою, или их казнили их враги, – но кто-то достигал богатства, уважения и даже признания.
Они начинали как беглые рабы, подмастерья, не выдержавшие плохого обращения, потерпевшие кораблекрушение моряки, сбежавшие заключенные, – отбросы, случайно или намеренно отколовшиеся от цивилизованного мира. В середине семнадцатого столетия они организовали поселения на Эспаньоле и Тортуге и занимались охотой. Они убивали диких животных, обрабатывали шкуры и коптили мясо на решетках, называвшихся “буканами”, – откуда и пошло их прозвище “буканьеры”. Они никого не тревожили и, в действительности, помогали выжить многочисленным судовым компаниям, так как обеспечивали их товарами – мясом, кожами и салом – в обмен на материю, порох, мушкеты и спиртные напитки.
Когда человек становился буканьером, его прошлое уничтожалось. Он брал себе новое имя, которое могло происходить от места его рождения (как, например, Бартоломее Португальский или Рохе Бразилиано), или от физического недостатка (Луи Кривозадый, потерявший в бою одну из ягодиц). Они не задавали друг другу вопросов, а от внешнего мира требовали только одного – чтобы их оставили в покое.
Однако в Испании был издан указ о том, что вся торговля с Новым Светом должна вестись только испанскими кораблями. Невзирая на то, что флот из Испании прибывал только один-два раза в год, а по его прибытии – у них уже практически не оставалось провизии. Невзирая на то, что, следуй колонисты букве закона, они обрекли бы себя на жизнь без строительных материалов, без одежды и еды. Колонистам было запрещено выращивать сельскохозяйственную продукцию, делать собственную обувь, вести торговлю с кем бы то ни было.
Таким образом, уже одним своим существованием буканьеры поставили себя вне закона, и потому подвергались частым нападениям испанцев, которые убивали тех, кого могли схватить, и изгоняли тех, кого не могли. В своей извращенной мудрости испанцы ухитрились лишить своих колонистов и моряков жизненно важных средств существования, и, в то же время, они возбудили в этих выносливых, умелых, знающих жизнь в на море и на суше людях глубокую ненависть к Испании.
На одну охоту было трудно прожить, и буканьеры стали нападать на испанские корабли. Они плавали на небольших, быстроходных судах, более маневренных, чем большие, медлительные испанские галеоны... Они действовали скорее смекалкой, чем силой, и использовали оружие, быстро и легко достающее врага в ближнем бою: ножи, тесаки и ручные топорики, которые находили слабину в доспехах испанца и рубили его на части еще до того, как он успевал прицелиться из своей неуклюжей аркебузы.
Слухи о буканьерах разнеслись, как вирус, по испанскому флоту и испанским колониям, сначала пропорционально тем зверствам, которые они совершали, а затем – превзойдя всякую реальность. Как воскликнул один испанский моряк, увидев заполнившую его корабль пьяную рвань с дикими глазами:
“Господи, благослови нас! Это же дьяволы!”
Из всех отчетов, которые прочитал Мейнард, следовало, что самым ужасным из буканьеров был Жан-Давид Hay, взявший себе имя по месту рождения – Ле-Сабль-д’Оллонь, во Франции, – сущий дьявол для испанцев. И если от Моргана еще можно было ожидать снисхождения, то испанец в руках Л’Оллонуа был человеком, у которого оставался только вчерашний день.
Мейнард пролистал страницы книги Эсквемелина. “У Л’Оллонуа была привычка, – читал он, – если человек ни в чем не признавался под пыткой, немедленно разрубать его на части своей саблей и вырывать у него язык; он стремился сделать это, по возможности, со всеми испанцами мира”.
Далее, в той же стопке страниц, Мейнард обнаружил ссылку на событие, как раз и сделавшее Л’Оллонуа мифической фигурой. Hay схватил нескольких испанцев, и стремился получить от них информацию, которой они не располагали. Мейнард читал: “Л’Оллонуа пришел в ярость и возбуждение, он выхватил свою саблю и, разрубив грудь одного из этих бедных испанцев, вырвал своими святотатственными руками его сердце, и стал кусать и грызть его зубами, как изголодавшийся волк, говоря остальным: «Со всеми вами я сделаю то же самое...»“
В отличие от испанцев, среди своих собственных людей Л’Оллонуа пользовался популярностью. Он считался бесстрашным и справедливым человеком. Он строго соблюдал законы дележа добычи. И – самое главное – он был очень удачлив. Путешествие с Л’Оллонуа было почти гарантией богатой добычи, которая будет потрачена на надолго запомнившуюся оргию в тавернах и притонах Порт-Ройяла на Ямайке.
Мейнард предположил, что хроника Эсквемелина большей частью неизбежно была основана на слухах – его непосредственное восприятие событий, каким бы оно ни было, прекратилось с его отъездом в Европу в 1672 году. Но работы других историков, находившихся еще дальше от описываемых мест, были, естественно, еще менее достоверными и надежными. Считалось, что эпоха буканьеров закончилась к началу восемнадцатого столетия. К этому времени Испания перестала быть главной силой Нового Мира и превратилась в динозавра, осаждаемого со всех сторон несколькими нациями. Война за Испанское наследство, длившаяся до 1714 года, сделала пиратство ненужным: вместо того, чтобы оставаться вне закона, капитан судна мог вступить в союз с той или иной стороной, и грабить “вражеские” корабли под эгидой избранного суверена.
После 1714 года был установлен порядок, в соответствия с которым человек, напавший на какое-либо судно, считался просто разбойником – независимо от мотивов. И даже легендарный Золотой Век пиратов, о котором было произнесено столько напыщенных романтических речей, был сужен до одного десятилетия. К 1724 году Эдвард Тич (“Черная Борода”), Калико Джек Раккам, Сэмюэл Беллами и другие были или мертвы, или избрали себе более прозаические занятия.
Но теперь, сидя голым на земляном полу, прикованный цепью к потолку хижины, редактор отдела “Тенденции” еженедельника “Тудей” осознал, что в своих изысканиях большинство историков были вопиюще небрежны.
Он отложил в сторону страницы книги Эсквемелина, сложил остальные бумаги по датам, и продолжил чтение. Ему потребовалось немного времени, чтобы найти недостающий кусок – это был дневник, который вел первый Л’Оллонуа до того, как вышел в свое последнее плаванье.
В начале 1670-х годов буканьеры стали нападать на испанские поселения в Центральной и Южной Америке. Они превращали население, или даже сам город, в заложников, вышибали любой возможный выкуп и исчезали в своих убежищах. Но Л’Оллонуа не был более желанным гостем в большинстве буканьерских убежищ. За ним охотились, и связь с ним считалась преступлением, за которое можно было заработать тонну камней на грудь, бамбуковую спицу сквозь уши, или виселицу. Даже по стандартам его коллег, его психопатическая жажда крови считалась чрезмерной. Одно из убежищ закрылось для него после того, как он в пьяном угаре отрубил руки шлюхе, отказавшейся пить вино из заплесневелой бочки.
“То, что они называют обществом, – отметил он в своем дневнике, – слишком меня достало. Я сохраню свою свободу. Я не стану лавочником”. Он поднял паруса и двинулся к цепи необитаемых островов, известных под названием “Кайкос”.
“Бог не любит это место, – писал он, – значит, буду любить я. То, что Господь называет любовью, приносит мне печаль; а то, что люблю я, является грехом перед Всевышним. Испанцы утверждают, что Бог любит их, если так, то Он дурак”.
Мейнард подумал, что острова вполне подходили тому, кто бежал от общества. Они были лишены пищи, воды, леса и животной жизни, так что кораблям не имело смысла здесь останавливаться. Их посещали только потерпевшие кораблекрушение, чье имущество и припасы можно было конфисковать, чьих женщин, если таковые имелись, можно было “обобщить”, и чьи жизни можно было сохранить – если человек владел каким-либо полезным ремеслом, – или отнять, не опасаясь возмездия.
Хотя острова эти были не слишком приветливы, они обеспечивали неограниченное число кораблекрушений, так как находились между двумя самыми оживленными глубоководными трассами, ведущими с Кубы, с Пуэрто-Рико и из Южной Америки в Атлантический океан.
“У нас будут посетители, – писал Л’Оллонуа, – и те, кто не достанется Природе, достанутся мне”.
Он взял с собой двадцать человек: убийц, чью свободу он купил накануне казни, подкупив власти и пообещав им, что этих людей больше никто никогда не увидит; пьяниц, которых он окрутил в доках; подростков, которых он соблазнил обещаниями романтики и богатства; и шесть похищенных проституток, две из которых оказались беременными, и все – больными. Шлюх он считал для своей миссии не менее важным фактором, чем припасы и порох, – ему нужно было сохранить гетеросексуальное общество. Он утверждал, что гомосексуальность подобна цинге. Она возникала во время длительных плаваний и нарушала слаженную работу команды.
“Если Всевышний и я в чем-то и сходимся, – говорилось в его дневнике, – то это в том, что мы оба питаем отвращение к содомии. Содомит хуже чумы. Он образует странные союзы, стравливает одного человека с другим, требует всевозможных уступок. Подобного поведения можно ожидать от женщин. Во всех других случаях оно создает путаницу”.
2 июля 1671 года Л’Оллонуа нашел остров, который его удовлетворил: Юн лежит посередине архипелага – жалкий островок примерно в лигу длиной и пол-лиги шириной – и покрыт кустарником, который может обеспечить пропитание скоту. К востоку располагаются невидимые мели, которые не сможет переплыть ни одно судно, на западе – синяя вода и гавань в виде рыболовного крючка, которая скроет нас и даст возможность устраивать засады. Везде соляные болота и пустоты, которые можно превратить в хранилища воды. Жизнь будет веселой, если шлюхи прекратят свои кошачьи концерты”.
В своем дневнике Л’Оллонуа нарисовал грубую карту района, и Мейнард попытался сравнить ее с тем, что он помнил из морских карт. Навидада не было – Мейнард предположил, что Л’Оллонуа никогда его не видел, а Уэст-Кайкос и Саут-Кайкос были грубыми контурами, соприкасавшимися с банкой Кайкос (поле крестиков, обозначавших малую глубину воды). Остров Л’Оллонуа имел вид почки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26