Угон самолетов уже стал делом обыкновенным. Воздушное пиратство. Поэтом
у всех пассажиров тщательно обыскивали и надо было проходить через каку
ю-то электромагнитную раму, реагирующую на присутствие всякого металли
ческого предмета, например ручного пулемета или бомбы. Так как Сицилия с
читается центром всемирной мафии, то осмотр производился особенно стро
го.
Единственное исключение агенты полиции сделали для пожилой монахини с
тяжелым саквояжем в руках. Ее пропустили без осмотра. По всем законам ава
нтюрного жанра именно эта монахиня и была наиболее опасным членом мафии
и в ее саквояже, конечно, должен был находиться автомат или какое-нибудь в
зрывное устройство.
Во время всего короткого перелета Рим Ц Палермо я не спускал глаз с мона
хини, равнодушно перебиравшей четки, а когда она открыла свой чемодан и, н
адев очки, стала в нем копаться, я проклял судьбу, угораздившую посадить н
ас именно в этот проклятый самолет, который могут угнать куда-нибудь к че
рту на рога Ц в Африку Ц или даже взорвать в воздухе.
Я не обращал внимания на красоту расстилавшегося под самолетом Тирренс
кого моря и перестал волноваться лишь после того, как наш самолет «алита
лия» пошел на посадку, и мимо нас побежали прибрежные скалы, холмы, покрыт
ые апельсиновыми рощами, желтая полоса пляжа на кружевной кромке до слез
синего моря, и мы покатились по бетонной полосе небольшого провинциальн
ого аэродрома.

Не помню, был ли я прежде в Палермо, но этот город показался мне знакомым. Н
е буду его описывать. В памяти сохранился лишь какой-то людный перекрест
ок с раковиной фонтана, вделанной в угол старого итальянского дома. Из ль
виной пасти в эту мраморную раковину лилась не слишком обильная струя во
ды. Но раковина был переполнена Ц видно, что-то засорилось. Водопровод бы
л дряхлый, вероятно, его чинили в последний раз в начале двадцатого века. И
з раковины на тротуар изливалась вода; натекла большая лужа, по которой ш
лепали прохожие, проклиная отдел коммунального хозяйства. Весь перекре
сток был покрыт синен утренней тенью.
Перед входом в дряхлый величественный собор росла целая роща африканск
их пальм. Пахло светильным газом, горячим кофе, ванилью, и во всем этом был
о столько староитальянского, сицилианского, что я вспомнил давнее-преда
внее время и наше путешествие с папой и маленьким моим братом, братиком, н
а пароходе из Одессы в Неаполь с заходом в разные порты. В Палермо, кажется
, не заходили. Заходили в Катанию и Мессину. Но все равно Ц теперь, когда в п
амяти все смешалось, я перенесся в ту неизмеримо далекую пору своей жизн
и, когда впервые увидел Италию, старую, королевскую, с осликами или даже му
лами с красными чехольчиками на ушах и черными шорами, что делало их как б
ы слепыми; с тесными лавчонками, где продавался вкусный ледяной оранжад
и шипучий лимонад в бутылочках, закупоренных вместо пробок маленькими м
атовостеклянными шариками, которые нужно было протолкнуть внутрь…

Теперь, как и тогда, переходя по диагонали перекресток (не все ли равно, гд
е это было Ц в Катании или Палермо) из синей тени на залитую почти африкан
ским солнцем сторону, я промочил туфли возле раковины углового фонтана с
мадонной в нише, украшенной цветами и разноцветными лампадками.

Но это не важно. Извините, я отвлекся. Важно то, что в туристском автобусе м
ы объехали треугольник Сицилии, окруженный со всех сторон ализариновой
синевой Средиземного моря, останавливаясь по дороге возле древнегрече
ских храмов, но не из белого мрамора, как в Греции, а из местного желтого ка
мня, возле мраморных развалин римских городов, поверженных в прах войска
ми карфагенян, Ц ужасный след Ганнибала, шагнувшего под трубный рев бое
вых слонов через Сицилию на Апеннинский полуостров по дороге к золотым в
оротам Рима, Ц а может быть, разрушенных землетрясениями в те дни, когда
вдруг просыпалась Этна, извергая из своих семи кратеров огонь и дым и швы
ряя в небо раскаленные каменные бомбы, заставляя трескаться землю, обжиг
ая лавой виноградники и обволакивая остров клубами сернистых газов, оза
ренными снизу отсветами преисподней…
Кто знает, какая нечеловеческая сила разрушила циклопические постройк
и древней Сицилии? И почему иные из них остались почти нетронутыми, не пов
ерженными во прах?
Но теперь громадные кубические камни разрушенных бродов заросли куста
ми одуряюще-душистой седой полыни, такой зловеще серебряной на фоне пус
тынного моря, почерневшего от дождевых туч, надвигавшихся откуда-то из Л
ивии, из Туниса, из Карфагена, от которого почти ничего не осталось, кроме
легенды, кроме флоберовской «Саламбо».
Здесь под ливнем, внезапно обрушившимся на мраморные развалины, в толпе
американских туристов, как стадо испуганных лошадей, бегущих к автобусу
, я ощутил страшное одиночество, тщету человеческих цивилизаций, поглоща
емых одна за другой непознаваемой бездной тысячелетий, по сравнению с ко
торыми моя жизнь не более чем мгновенное сновидение.

…Перечитываю написанное. Мало у меня глаголов. Вот в чем беда. Существите
льное Ц это изображение. Глагол Ц действие. По соотношению количества
существительных с количеством глаголов можно судить о качестве прозы. В
хорошей прозе изобразительное и повествовательное уравновешено. Боюсь
, что я злоупотребляю существительными и прилагательными. Существитель
ное, впрочем, включает в себя часто и эпитет. К слову «бриллиант», например
, не надо придавать слово «сверкающий». Оно уже заключено в самом существ
ительном. Излишества изображений Ц болезнь века, мовизм. Почти всегда в
хорошей современной прозе изобразительное превышает повествовательн
ое.

Нас окружает больше предметов, чем это необходимо для существования.

Писатели восемнадцатого века Ц да и семнадцатого Ц были в основном пов
ествователи. Девятнадцатый век украсил голые ветки повествования цвет
ными изображениями.
Наш век Ц победа изображения над повествованием. Изображение присвоил
и себе таланты и гении, оставив повествование остальным.
Метафора стала богом, которому мы поклоняемся. В этом есть что-то языческ
ое. Мы стали язычниками. Наш бог Ц материя… Вещество…
Но не пора ли вернуться, к повествованию, сделав его носителем великих ид
ей? Несколько раз я пытался это сделать. Увы! Я слишком заражен прекрасным
недугом мною же выдуманного мовизма. Ведь даже Библия сплошь повествова
тельна. Она ничего не изображает. Библейские изображения появляются в во
ображении читателя из голых ветвей повествования. Повествование каким-
то необъяснимым образом вызывает картину, портрет. В Библии не описана в
нешность Каина. Но я его вижу как живого. Он сидит в президиуме юбилейного
вечера.
Единственно, что меня утешает Ц это Гомер, который был великим изобрази
телем, изображение у него несет службу повествования. Он даже эмпиричен,
как и подобает подлинному мовисту: что увидел, то и нарисовал, не стараясь
вылизать свою картину.

«Бессонница, Гомер, тугие паруса. Я список кораблей прочел до половины»…


Оказывается, простой список кораблей Ц это не статистика, а поэзия.
А вообще ничего не поделаешь. Каждый пишет как может, а главное, как хочет.
Терпение! И знайте, что все мои изображения в конце концов лишь элементы п
овествования, которое я продолжаю:

…в конце концов мы очутились в Сиракузах. Распахнув окно с решетчатыми ж
алюзи, мы увидели все то же Средиземное море и порт, куда как раз в это врем
я входил длинный старомодный пароход моего детства, черного цвета, с сур
иково-красной полосой ватерлинии, но так как пароход был мало загружен, т
о красная полоса была довольно широкой; а из-за горизонта, из Африки, дул в
се тот же октябрьский теплый ветер и гнал, все гнал, все гнал синие до черн
оты средиземноморские волны.
Мы ходили в стаде туристов по ярусам знаменитого на весь мир древнегрече
ского театра, удивляясь, как хорошо сохранился его полуциркульный амфит
еатр, вырубленный из одного гигантского каменного монолита. Перепрыгив
ая со ступени на ступень как по каменной лестнице его рядов, мы спустилис
ь вниз и ходили по плитам сценической пло-щадки, и наши голоса отчетливо с
лышались в самых верхних рядах, где камень уже соприкасался с ярким, безо
блачным античным небом, так что Ц чудо акустики! Ц текст древних трагед
ии произносимый актерами на котурнах и в большеротых масках, доходил до
всех зрителей одинаково ясный, не искаженный пространством, непреложны
й, как ужасные веления рока. Здесь умирали герои, но это была не настоящая
смерть, а лишь ее театральное Изображение, в то время как рядом, в древнери
мском цирке, Ц так же удивительно сохранившемся Ц грубо, варварски, Дик
о властвовала подлинная смерть, лишенная поэтической оболочки: из камен
ных загонов на арену выпускали диких зверей. Под рев низменной римской ч
ерни львы разрывали на части рабов-гладиаторов или христиан, простиравш
их к небу свои белые окровавленные руки:
наглядное свидетельство того, как некогда высокогуманная древнегречес
кая культура была попрана и поглощена низменной культурой завоевателе
й-римлян, превративших Сицилию в дачную местность Рима, куда патриции, бо
гачи, приезжали на каникулы на своих триремах с красными парусами и золо
чеными мачтами целыми семьями, вместе с рабами, и блаженствовали на свои
х виллах, от которых до наших дней сохранились лишь мозаичные полы много
численных комнат. Рисунок каждого пола соответствовал назначению комн
аты. На полу столовой были изображения рыб, фазанов, лангуст, мурен, блюда
дичи, амфоры вина… На полу комнаты для гимнастических упражнений можно б
ыло рассмотреть изображения молодых девушек в коротких туниках, делающ
их, быть может, утреннюю зарядку, некоторые даже держали в руках гантели и
гимнастические палки… Особая комната для любви имела пол с изображение
м высокого ложа, окруженного амурами… В детской Ц мозаичные изображени
я игрушек… Видимо, и в самой жизни все у них было строго регламентировано,
как в государстве.

Но все эти туристские впечатления не трогали моей души и оказались пустя
ком в сравнении с тем, что ожидало меня через несколько минут.
…Пройдя сквозь субтропический сад с померанцевыми деревьями, смоковни
цами, странными невиданными цветами, мы почувствовали сырую теплоту зас
тоявшегося воздуха и очутились перед естественной каменной стеной нео
быкновенной высоты. Можно было подумать, что это навсегда окаменевший гл
адкий серый водопад, неподвижно свергающийся откуда-то с высот безоблач
ного сицилийского неба. В этот миг мне показалось, что я уже когда-то виде
л эту серую стену или, по крайней мере, слышал о ней…

Но где? Когда?

В стене сверху донизу темнела трещина, глубокая щель, естественный вход
в некую пещеру Ц даже, может быть, сказочную, Ц откуда тянуло подземным
холодом. Пол этого таинственного коридора, уводящего во мрак, был покрыт
тонким неподвижным слоем бирюзовой воды, из которой росли какие-то стра
нные, я бы даже сказал малокровные, растения декадентски изысканных форм
, неестественно бледного болотно-бирюзового цвета. Цветы мифического по
дземного царства, откуда нет возврата…

…нет возврата!…

Этой картине должна была сопутствовать какая-то неземная, печальная муз
ыка и какие-то слова, выпавшие из памяти.
Но какие?
Выпадение из памяти всегда мучительно. Вы слышите хорошо знакомую музык
у, но как она называется Ц забыли. Идет хорошо вам знакомый человек, но ег
о имя выпало из памяти. Распалась ассоциативная связь, которую так мучит
ельно трудно наладить.
Я окаменел от усилия вернуть забытые, но некогда хорошо известные слова,
вероятно даже стихи.
Вдруг все объяснилось. Наш гид произнес:
Ц Синьоры, внимание. Перед вами гротто Дионисо, грот Диониса,

…в тот же миг восстановилась ассоциативная связь. Молния озарила сознан
ие. Да, конечно, передо мной была не трещина, не щель, а вход в пещеру Ц в гро
т Диониса. Я услышал задыхающийся астматический голос молодого птицело
ва Ц гимназиста, взывающего из балаганной дневной полутьмы летнего теа
тра к античному богу:

«Дионис! Дионис! Дионис!»

«Там, где выступ холодный и серый водопадом свергается вниз, я кричу у без
молвной пещеры: Дионис, Дионис, Дионис!»
Теперь он был передо мной наяву, этот серый гладкий каменный водопад со в
ходом в грот Диониса, откуда слышался тонкий запах выжатого винограда.
Ц Здесь, синьоры, Ц сказал гид в клетчатом летнем костюме, с нафабренны
ми усами, Ц бог Дионис впервые выжал виноград и научил людей делать вино.

Ну да!

«Ты ушел в бирюзовые гроты выжимать золотой виноград».

Я не удивился, если бы вдруг тут сию минуту увидел Опыленный пурпуровый п
лащ выходящего из каменной щели кудрявого бога в венке из виноградных ли
стьев, с убитой серной на плече, с колчаном и луком за спиной, с кубком моло
дого вина в руке Ц прекрасного и слегка во хмелю, как сама поэзия, которая
его породила.

Но каким образом мог мальчик с Ремесленной улицы, никогда не уезжавший и
з родного города, проводивший большую часть своего времени на антресоля
х, куда надо было подниматься из кухни по крашеной деревянной лесенке и г
де он, изнемогая от приступов астматического кашля, рубашке и кальсонах,
скрестив по-турецки ноги, сидел на засаленной перине и, наклонив лохмату
ю нечесанную го лову, запоем читал Стивенсона, Эдгара По или любимый им ра
ссказ Лескова «Шер-Амур», не говоря уж о Бодлере, Верлене, Артюре Рембо, Ле
конте де Лиле, Эредиа, и всех наших символистов, а потом акмеистов и футури
стов, о которых я тогда еще не имел ни малейшего представления, Ц как он м
ог с такой точностью вообразить себе грот Диониса? Что это было: телепати
я? ясновидение? Или о гроте Диониса рассказал ему какой-нибудь моряк торг
ового флота, совершавший рейсы Одесса Ц Сиракузы?
Не знаю. И никогда не узнаю, потому что птицелова давно нет на свете. Он пер
вый из нас, левантинцев, ушел в ту страну, откуда нет возврата, нет возврат
а…

А может быть, есть?

Раз уж я говорил о птицелове, то не могу не вспомнить тот день, когда я позн
акомил его с королевичем.

Москва. Двадцатые годы. Тверская.

Кажется, они Ц птицелов и королевич Ц понравились друг другу. Во всяком
случае, королевич Ц уже тогда очень знаменитый Ц доброжелательно улыб
ался провинциальному поэту, хотя, конечно, еще не прочитал ни одной его ст
рочки.
Разговорившись, мы подошли к памятнику Пушкину и уселись на бронзовые це
пи, низко окружавшие памятник, который в то время еще стоял на своем закон
ном месте, в голове Тверского бульвара, лицом к необыкновенно изящному С
трастному монастырю нежно-сиреневого цвета, который удивительно подхо
дил к его маленьким золотым луковкам.
…До сих пор болезненно ощущаю отсутствие Пушкина на Тверском бульваре, н
евосполнимую пустоту того места, где он стоял.
Привычка.
Недаром же Командор написал, обращаясь к Александру Сергеевичу:

«На Тверском бульваре очень к вам привыкли».

Привыкли, добавлю я, также и к старинным многоруким фонарям, среди которы
х фигура Пушкина со склоненной курчавой головой, в плаще с гармоникой пр
ямых складок так красиво рисовалась на фоне Страстного монастыря.
Не уверен, что во время свиданий двух поэтов Ц птицелова и королевича Ц
Страстной монастырь еще существовал. Кажется, его уже тогда снесли. Буде
м считать в таком случае, что в пустоте остался отсвет его бледно-сиренев
ой окраски.
Для людей моего поколения есть два памятника Пушкину. Оба одинаковых Пуш
кина стоят друг против друга, разделенные шумной площадью, потоками авто
мобилей, светофорами, жезлами регулировщиков. Один Пушкин призрачный. Он
стоит на своем старом, законном месте, но его видят только старые москвич
и. Для других он незрим. В незаполнимой пустоте начала Тверского бульвар
а они видят подлинного Пушкина, окруженного фонарями и бронзовой цепью,
на которой, сидя рядом и покачиваясь, разговаривали в начале двадцатых г
одов два поэта и третий Ц я, их современник.

А Пушкин сегодняшний для меня лишь призрак.

Желая поднять птицелова в глазах знаменитого королевича, я сказал, что п
тицелов настолько владеет стихотворной техникой, что может, не отрывая к
арандаша от бумага, написать настоящий классический сонет на любую зада
нную тему. Королевич заинтересовался и предложил птицелову тут же, не сх
одя с места, написать сонет на тему Пушкин.

Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Алмазный мой венец'


1 2 3 4