“Ефросинья, смотри одна”. Не знаю, почему я послушалась и, открыв рот, следила за страстной постельной сценой. Главным героем действа оказался Михаил, а его партнершей была черноволосая незнакомка. Она же и объяснила мне суть, мило улыбаясь с экрана.
Оказывается, они давно любовники, девица беременна и требует, чтобы я немедленно дала Михайлу развод. Сам супруг боится сказать мне правду, опасаясь за мое хилое здоровье.
Пометавшись в ужасе по квартире и поняв, что никто мне не сможет помочь, я вылетела за дверь с твердым желанием покончить с собой. Кассета и записка “В моей смерти прошу никого не винить” остались в столовой.
Побродив до вечера по равнодушным холодным улицам, я набралась смелости и прыгнула под проезжавшие мимо “Жигули”. Но судьба решила дать мне последний шанс - за рулем старенькой “копейки” сидела Катя.
Так я оказалась в ее суматошной, бестолковой семье. В первый день мне показалось, что вот-вот лопнут барабанные перепонки. Разговаривали тут громко, во всех комнатах орали телевизоры, а по нескончаемым коридорам носились три собаки - мопсы Ада и Муля, стаффордширская терьерица Рейчел, да прибавьте к ним двух кошек - Семирамиду и Клауса, тройку хомяков и жабу Гертруду. Катя работала хирургом и пропадала сутками на работе, ее старший сын Сережка служил в рекламном агентстве и с утра до ночи вел какие-то переговоры с клиентами. Его жена Юлечка училась на факультете журналистики и одновременно состояла репортером в газете “Мир женщин”. Самый младший член семьи - одиннадцатилетний Кирюшка тоже оказался занят под завязку - школа, спортивная секция, английский… Питались в этой семье сосисками да пельменями, убирали раз в год, стирали, когда придется… Словом, Кате пришла в голову “гениальная” мысль - нанять меня в прислуги. Более неподходящего человека трудно было отыскать, я даже не умела зажигать газ.
Неизвестно, что получилось бы из этой дурацкой затеи, но на следующий день после моего появления в доме Катю похитили, и я оказалась в крайне незавидном положении. Пришлось стать матерью Сереже, Юле, Кирюшке, мопсам, терьерице, кошкам, хомякам и жабе Гертруде.
Не буду описывать все свои злоключения, скажу лишь, что в результате я научилась готовить, разговаривать с учителями в школе и ловко обращаться с животными. И, самое главное, мне удалось отыскать Катю, и не где-нибудь, а на чердаке своей собственной дачи в Алябьеве. Причем обе мы чуть было не погибли, но тут на помощь пришел сотрудник милиции майор Костин. Затаив дыхание, слушали мы его рассказ. Это невероятно, но факт.
Во главе преступников, хотевших убить Катю, стоял мой супруг - Михаил Громов. Он оказался совсем не таким, каким мне представлялся. Богатство его было основано не на фирме, торгующей компьютерами, а на маленьком заводике, выпускавшем из пищевой соды и красителя “чудодейственные” витамины якобы американского производства. Но и это не все. Оказывается, моя мамочка перед смертью, боясь, что маленькая и неразумная тридцатилетняя дочурка не сумеет распорядиться деньгами, оставила лучшему другу отца, Юровскому, собрание картин русских художников, одну из лучших коллекций в России, которую мой папа пополнял всю свою жизнь. Мамочка опасалась, что наивная Фросенька не сумеет правильно распорядиться наследством, и Юровскому были даны четкие указания: дочь ни о чем не должна знать до сорокалетия. Чтобы муж не считал жену обузой, мамочка велела Юровскому передавать раз в год одну из картин Михаилу. Тот продавал полотно, и мы безбедно жили, разъезжая на хорошем автомобиле и не экономя на питании. Больше всего Громов боялся, что я стану самостоятельной, начну работать и, не дай бог, уйду от него до того, как справлю сорокалетний юбилей. Поэтому изо всех сил он старался представить меня умирающей, пичкал таблетками и “заботился” о супруге безмерно. Надо сказать, он преуспел. Последний год замужества я даже не выходила из дома, боясь заболеть. Михаил только потирал руки. Оставалось совсем недолго до того момента, когда коллекция окажется у него. Апатичная, безвольная жена совершенно не представляла ценности полотен коллекции ее отца, и Михаил смог бы распоряжаться ими по своему усмотрению. Но хорошо задуманную “аферу” сорвала ничего не подозревавшая любовница Громова, которая решила избавиться от соперницы.
Потянув за тонкую ниточку, майор Костин размотал весь клубок. Громов с подельниками сидит в СИЗО и ждет суда.
Я поселилась у Кати и твердой рукой веду хозяйство. Чтобы навсегда забыть о тихой, забитой, болезненной Ефросинье, я даже поменяла имя. Правда, сделала это сгоряча, не слишком подумав, просто брякнула первое, что пришло в голову, - Евлампия. Теперь домашние меня зовут ..
- Лампа, - пнула меня Катя, - ты что, заснула?
Это еще самое приятное прозвище, потому что ко мне могут обратиться по-другому: Лампец, Лампадель, Лампидудель, Ламповецкий…
- Лампа, - вновь произнесла Катя, - очнись! Я вынырнула из пучины воспоминаний и спросила:
- А? Что случилось?
- Ничего, кроме того, что следует решить, кто останется с Юлей, - пояснила Катя, - первые дни ей нельзя вставать, и надо установить дежурство.
- Могу до двух, - вызвался Сережка.
- Ладно уж, - махнула я рукой, - езжай по делам, сама справлюсь.
Палата Юлечке и впрямь досталась хорошая. Всего четыре человека. У окна - веселая девятнадцатилетняя Ирочка. Каталась по перилам и сломала ногу. Рядом с ней серьезная, но очень симпатичная Оля. Та играла в снежки, закидала приятеля, а он шутя бросился на “агрессоршу”, не удержался и шлепнулся прямо на нее. Результат - сломанная нога и разбитый нос. Дальше шла кровать Юли, а у самого входа лежала Настя. Ей исполнилось двадцать пять, но худенькая, светленькая и улыбчивая Настенька казалась моложе. Кстати, ее травма оказалась самой тяжелой - перелом шейки бедра. Вышла за продуктами и вот, пожалуйста, споткнулась на обледеневшем асфальте. Несмотря на то что девчонки лежали неподвижно, только Ирочка кое-как ковыляла на костылях, смех в палате не затихал ни на минуту.
Из других палат несло тяжелым запахом мочи и слышались бесконечные стоны. Три четверти отделения составляли старики и старухи, к которым наведывались в лучшем случае по воскресеньям. В 717-й всегда толпился народ. Возле Иры и Оли суетились родители, друзья и ухажеры, к Насте постоянно приходил муж, заглядывала свекровь. Но, несмотря на то, что и тот, и другая мило здоровались, улыбались и с энтузиазмом ухаживали за Настей, мне они решительно не нравились. Сама не знаю почему, просто каждый раз в их присутствии по моей спине пробегал озноб.
Кстати, сама Настя не слишком радовалась, завидя родственников. Нет, внешне все выглядело абсолютно нормально. Она целовала мужа, улыбалась, интересовалась домашними новостями, но глаза ее оставались настороженными.
Как-то раз я пришла не слишком удачно, во время тихого часа. Все спали, только Настенька занималась странным делом - выливала в судно пакет сока. Увидав меня, она вздрогнула и пояснила:
- Скис, боюсь пить.
- Конечно, - одобрила я, - не надо есть плохие продукты. Впрочем, тебе столько приносят, что немудрено, если портится.
- Да уж, - тихо вздохнула Настя, - заботятся. Вот еще, пожалуйста, выброси печенку, свекровь вчера притащила.
Я открыла крышку и понюхала содержимое банки. На вид совсем свежее, даже аппетитное - небольшие кусочки в сметанном соусе и картошка.
- По-моему, это можно съесть…
- Выброси, - неожиданно зло сказала Настя, - выброси.
Я пожала плечами. Если ей хочется выбрасывать качественные продукты - не стану спорить. В конце концов, не я покупала и готовила. Зашвырнув баночку в помойное ведро, я тихонько разбудила Юлечку и принялась кормить. По странному совпадению я тоже приготовила печенку, только с макаронами. Юля быстро Слопала полкастрюльки и спросила у проснувшейся Иры:
- Хочешь? Вкусно.
- Нет, - покачала та головой, - сейчас мама придет, холодец принесет.
- Может, ты? - повернулась Юля к Оле. Но она замахала руками:
- Спасибо, но я так объелась с утра.
- Настенька, - продолжала Юля, - съешь…
- С удовольствием, - отозвалась та и принялась азартно орудовать ложкой в кастрюльке, - люблю печенку, а с макаронами в особенности.
Я с удивлением смотрела на нее. Яу не странно ли! Выбросить свою еду и наброситься на чужую!
Следующие два дня я исподтишка следила за Настей и выяснила прелюбопытную вещь. Она не ела ничего из того, что приносили муж и свекровь. Сок, кефир, морс и суп выливала в судно, фрукты и конфеты потихоньку выбрасывала, в помойное ведро отправлялись йогурты, емкости с мясом и даже бутерброды с икрой. Настенька ела отвратительную больничную еду, отказываясь от деликатесов. Причем, когда Юля, Ира или Оля угощали ее вкусненьким, благодарно принимала. Сама же ни разу не угостила ничем соседок, предпочитая “кормить” помойку. Такое поведение удивляло и настораживало, но девчонки, очевидно, ничего не замечали.
Четырнадцатого января я прибежала, как всегда, в одиннадцать утра и увидела на Настиной кровати пожилую женщину с загипсованной рукой. Страшно удивившись, я спросила:
- А где Настя?
- Ее вчера поздно вечером перевели в другую больницу, - пояснила Юля.
- Муж с Козой поругался, - влезла Оля, - разорался: “Вы тут не лечите”.
- И куда же ее отправили? - продолжала недоумевать я.
- Вроде в ЦИТО, - пожала худенькими плечиками Оля, - там обещали операцию сделать, поставить искусственный сустав.
Ирочка молчала, отвернувшись к стенке. День побежал по заведенному кругу - обход, перевязки, уколы… После обеда уставшая палата заснула. Я пристроилась в кресле у окна, собираясь почитать газету.
- Лампа Андреевна, - раздался тихий шепот. Я подняла голову. Ирочка спустила ноги с кровати и манила меня пальцем.
- Пойдемте, покурим.
Мы вышли на холодную, довольно грязную лестницу, и девушка, вытащив пачку “Золотой Явы”, пробормотала:
- Странно как с Настей вышло… Я вздохнула:
- Наверное, в ЦИТО и впрямь лучше… Ирочка повертела в руках сигарету и сказала:
- Она всю еду, что ей приносили, выбрасывала. Я кивнула. Ирочка помолчала и добавила:
- Нас никогда не угощала и даже нянечкам не давала. Здесь все так делают, что съесть не могут, санитаркам всовывают. А Настя - никогда. Хорошие мандарины в помойку. Почему?
Я молчала. Ира выкурила сигарету и решительно добавила:
- Я знаю, она боялась, что ее отравят.
- Кто? Любящий муж и свекровь? Ирочка сосредоточенно глянула в окно.
- Они больше притворялись…
- Ну, знаешь ли, - рассмеялась я, - хороши притворщики, каждый день как на работу, с сумками, полными деликатесов.
- Все равно, - упорствовала Ирочка, - притворялись, Настя мне шепнула, что они хотят ее со свету сжить! А любовь только изображают!
Я опять засмеялась, но тут же осеклась, вспомнив своего супруга и его трепетную “заботу” о моем здоровье. Разное, конечно, в жизни бывает. Тем временем Ирочка стащила с шеи цепочку, на которой болтался ключик.
- Вот.
- Что это?
- Часа за два до того, как Настю увезли, - пояснила девушка, - она дала мне этот ключик.
- Зачем?
- Ну, она пребывала в ужасном настроении, твердила, будто ее обязательно убьют, якобы из-за квартиры. Вроде муж иногородний, привез мать, и теперь они вдвоем Настю со свету сживают, чтобы после ее смерти им квартира досталась. А у нее никого из родственников нет.
- Фу, какая глупость, - отозвалась я, - намного проще развестись и разделить квартиру.
- Не знаю, - развела руками Ирочка, - просто передаю ее слова.
- А ключик при чем?
- Настя просила, если с ней что-либо случится, открыть ячейку в “Мапобанке”.
- Зачем?
- Забрать оттуда что-то, очень просила, даже плакала. Так вот я и подумала. Мне из больницы еще месяца два не выйти, может, сходите и посмотрите?
- Так с Настей вроде все в порядке.
- А откуда вы знаете? - серьезно спросила Ирочка, вкладывая мне в руку ключик, - ее же увезли…
- Ладно, - согласилась я, - спрошу у Козы, куда перевели Настю, навещу ее и отдам ключ. Ирочка повеселела:
- Спасибо, вы прямо камень с души сняли.
Глава 3
Но ни завтра, ни послезавтра я не смогла заняться обещанными поисками Насти, потому что в нашей палате произошло страшное несчастье. Утром Ирочка не проснулась, как всегда, раньше всех. Не откинула она одеяло и во время обхода. Дежурный врач, рассердившись на сонную больную, резко потряс девушку за плечо и окаменел. Ирочка была мертва. Оля и Юля в ужасе закричали. Анна Ивановна, пожилая женщина с поломанной рукой, выскочила, голося, в коридор…
Когда я пришла в палату, Ирочкина кровать сияла чистым бельем, а Оля с Юлей категорично просили забрать их под расписку домой.
- Не останусь тут ни минуты, - всхлипывала Юля, - ничего не лечат, просто лежишь в гипсе. Это и дома можно. Лампочка, забери меня.
- Господи, - забормотала я, неловко запихивая в пакеты вещи, - конечно, конечно, только к доктору зайду.
Мрачный Станислав Федорович что-то сосредоточенно писал в пухлой тетради.
- Какой кошмар, - дала я волю чувствам, - такая молодая, и всего-то нога сломана была, ну что могло случиться?
- Тромбоэмболия легочной артерии, - сурово ответил Коза, - такое изредка происходит. Грубо говоря, сгусток крови оторвался и закупорил сосуд.
- Ужас! - Я не могла прийти в себя. - Я хочу забрать Юлю домой.
- Глупо, - отозвался Станислав Федорович, - в смерти Сапрыкиной никто не виноват, судьба, карма. Разве вы сумеете дома обеспечить надлежащий уход?
- Ну, честно говоря, - обозлилась я, - у вас тоже не слишком ухаживают, нянечку не дозовешься, медсестру не допросишься. Только деньги берут, по пятьдесят рублей за смену, а ничего не делают…
Коза возмущенно фыркнул, но возразить ему было нечего.
- Все равно я целый день у кровати сижу, - неслась я дальше, - лучше уж дома. Кстати, Настю-то забрали, а ее случай похуже нашего будет.
- Звягинцеву перевели в ЦИТО, - пояснил Коза - Зачем бы это, если у вас такой отличный уход, - поддела я его.
- Ей требуется поставить искусственный сустав, - спокойно пояснил Станислав Федорович, - он стоит тысяча четыреста долларов, очень дорого, не каждому по карману, а в ЦИТО у них родственник работает, вроде обещали сделать бесплатно.
- Странно, что сначала ее в Склиф привезли, - протянула я.
- Так ее на улице подобрали, - пояснил Коза и велел:
- Пишите расписку.
К обеду 717-я палата опустела полностью. Сначала отец забрал Олю, потом за Анной Ивановной примчался внук, а около двух прилетел Сережка, и мы отвезли Юлечку домой.
Оказавшись в родной спальне, Юлька блаженно откинулась на подушки и вздохнула.
- Хорошо дома! В палате ужасно воняло.
- Да уж, - согласилась я, - пахло не розами.
- Какой все-таки ужас, - пробормотала Юлечка, - молодая, здоровая, только-только девятнадцать исполнилось, и, пожалуйста, умерла.
- Блинчики с мясом будешь, - я попробовала переменить тему разговора, - или лучше оладушки с вареньем?
Юлечка облизнулась.
- Если честно сказать, Лампушечка, больше всего хочется жареной картошечки на сале с зеленым луком.
- Не вопрос, - пообещала я, - как раз в морозильнике лежит отличный кусок сальца с прожилочками. Давай, погляди пока телик, картошка враз изжарится.
- Да, - завопил из коридора Кирюшка, - Юльке картошечки, а мне?
- Ты уже вернулся, - удивилась я, - на тренировку не пошел?
Кирюшка мрачно протянул записку:
- Вот.
Мои руки быстро развернули бумажку: “Кирилл Романов лишен права занятий на десять дней”.
- За что? - возмутилась я. - А ну, колись, чего натворил.
- Ага, - заныл Кирка, - он первый начал, пришлось ответить, кто же знал, что у него нос такой нежный, сразу кровь потекла. А уж вопил! Будто я убил его!
- Кого?
- Никиту Фомина.
- За что? - продолжала интересоваться я.
- Ну, - вновь завел Кирка, - говорю же, Кит первый полез, он меня, а я его, а нас тренер…
Поняв, что никогда не узнаю правды, я со вздохом спросила:
- В школе как?
Кирюшка совсем поскучнел и вытащил дневник. Я быстренько его пролистала и обомлела. В графе “математика” стояло восемь двоек.
- Ничего себе, как ты ухитрился в один день столько “неудов” нахватать?
Мальчишка начал загибать пальцы:
- Одна за домашнее задание, другая по контрольной, третья за самостоятельную, потом у доски отвечал, работа в классе, решение задачи, выученное правило…
- Только семь получается… Кирка забормотал:
- Домашнее задание, контрольная, самостоятельная, ответ, работа, решение, правило… Что-то еще было…
- Конечно, - вздохнула я, - раз восемь “лебедей”, а не семь.
- Вспомнил! - обрадовался мой “Эйнштейн”. - Учебник дома забыл! Последняя пара за него!
Я не знала, как реагировать. Однако какая странная учительница, вполне хватило бы одной двойки, ну двух, ладно, трех, но не восемь же!
- Она сегодня всем неудов вломила, - пояснил Кирка, - злая, жуть!
- Небось довели! - посочувствовала я. - Болтали или жеваной бумагой стрелялись.
- Не-а, - ухмыльнулся Кирка, - от нее муж улизнул.
1 2 3 4 5
Оказывается, они давно любовники, девица беременна и требует, чтобы я немедленно дала Михайлу развод. Сам супруг боится сказать мне правду, опасаясь за мое хилое здоровье.
Пометавшись в ужасе по квартире и поняв, что никто мне не сможет помочь, я вылетела за дверь с твердым желанием покончить с собой. Кассета и записка “В моей смерти прошу никого не винить” остались в столовой.
Побродив до вечера по равнодушным холодным улицам, я набралась смелости и прыгнула под проезжавшие мимо “Жигули”. Но судьба решила дать мне последний шанс - за рулем старенькой “копейки” сидела Катя.
Так я оказалась в ее суматошной, бестолковой семье. В первый день мне показалось, что вот-вот лопнут барабанные перепонки. Разговаривали тут громко, во всех комнатах орали телевизоры, а по нескончаемым коридорам носились три собаки - мопсы Ада и Муля, стаффордширская терьерица Рейчел, да прибавьте к ним двух кошек - Семирамиду и Клауса, тройку хомяков и жабу Гертруду. Катя работала хирургом и пропадала сутками на работе, ее старший сын Сережка служил в рекламном агентстве и с утра до ночи вел какие-то переговоры с клиентами. Его жена Юлечка училась на факультете журналистики и одновременно состояла репортером в газете “Мир женщин”. Самый младший член семьи - одиннадцатилетний Кирюшка тоже оказался занят под завязку - школа, спортивная секция, английский… Питались в этой семье сосисками да пельменями, убирали раз в год, стирали, когда придется… Словом, Кате пришла в голову “гениальная” мысль - нанять меня в прислуги. Более неподходящего человека трудно было отыскать, я даже не умела зажигать газ.
Неизвестно, что получилось бы из этой дурацкой затеи, но на следующий день после моего появления в доме Катю похитили, и я оказалась в крайне незавидном положении. Пришлось стать матерью Сереже, Юле, Кирюшке, мопсам, терьерице, кошкам, хомякам и жабе Гертруде.
Не буду описывать все свои злоключения, скажу лишь, что в результате я научилась готовить, разговаривать с учителями в школе и ловко обращаться с животными. И, самое главное, мне удалось отыскать Катю, и не где-нибудь, а на чердаке своей собственной дачи в Алябьеве. Причем обе мы чуть было не погибли, но тут на помощь пришел сотрудник милиции майор Костин. Затаив дыхание, слушали мы его рассказ. Это невероятно, но факт.
Во главе преступников, хотевших убить Катю, стоял мой супруг - Михаил Громов. Он оказался совсем не таким, каким мне представлялся. Богатство его было основано не на фирме, торгующей компьютерами, а на маленьком заводике, выпускавшем из пищевой соды и красителя “чудодейственные” витамины якобы американского производства. Но и это не все. Оказывается, моя мамочка перед смертью, боясь, что маленькая и неразумная тридцатилетняя дочурка не сумеет распорядиться деньгами, оставила лучшему другу отца, Юровскому, собрание картин русских художников, одну из лучших коллекций в России, которую мой папа пополнял всю свою жизнь. Мамочка опасалась, что наивная Фросенька не сумеет правильно распорядиться наследством, и Юровскому были даны четкие указания: дочь ни о чем не должна знать до сорокалетия. Чтобы муж не считал жену обузой, мамочка велела Юровскому передавать раз в год одну из картин Михаилу. Тот продавал полотно, и мы безбедно жили, разъезжая на хорошем автомобиле и не экономя на питании. Больше всего Громов боялся, что я стану самостоятельной, начну работать и, не дай бог, уйду от него до того, как справлю сорокалетний юбилей. Поэтому изо всех сил он старался представить меня умирающей, пичкал таблетками и “заботился” о супруге безмерно. Надо сказать, он преуспел. Последний год замужества я даже не выходила из дома, боясь заболеть. Михаил только потирал руки. Оставалось совсем недолго до того момента, когда коллекция окажется у него. Апатичная, безвольная жена совершенно не представляла ценности полотен коллекции ее отца, и Михаил смог бы распоряжаться ими по своему усмотрению. Но хорошо задуманную “аферу” сорвала ничего не подозревавшая любовница Громова, которая решила избавиться от соперницы.
Потянув за тонкую ниточку, майор Костин размотал весь клубок. Громов с подельниками сидит в СИЗО и ждет суда.
Я поселилась у Кати и твердой рукой веду хозяйство. Чтобы навсегда забыть о тихой, забитой, болезненной Ефросинье, я даже поменяла имя. Правда, сделала это сгоряча, не слишком подумав, просто брякнула первое, что пришло в голову, - Евлампия. Теперь домашние меня зовут ..
- Лампа, - пнула меня Катя, - ты что, заснула?
Это еще самое приятное прозвище, потому что ко мне могут обратиться по-другому: Лампец, Лампадель, Лампидудель, Ламповецкий…
- Лампа, - вновь произнесла Катя, - очнись! Я вынырнула из пучины воспоминаний и спросила:
- А? Что случилось?
- Ничего, кроме того, что следует решить, кто останется с Юлей, - пояснила Катя, - первые дни ей нельзя вставать, и надо установить дежурство.
- Могу до двух, - вызвался Сережка.
- Ладно уж, - махнула я рукой, - езжай по делам, сама справлюсь.
Палата Юлечке и впрямь досталась хорошая. Всего четыре человека. У окна - веселая девятнадцатилетняя Ирочка. Каталась по перилам и сломала ногу. Рядом с ней серьезная, но очень симпатичная Оля. Та играла в снежки, закидала приятеля, а он шутя бросился на “агрессоршу”, не удержался и шлепнулся прямо на нее. Результат - сломанная нога и разбитый нос. Дальше шла кровать Юли, а у самого входа лежала Настя. Ей исполнилось двадцать пять, но худенькая, светленькая и улыбчивая Настенька казалась моложе. Кстати, ее травма оказалась самой тяжелой - перелом шейки бедра. Вышла за продуктами и вот, пожалуйста, споткнулась на обледеневшем асфальте. Несмотря на то что девчонки лежали неподвижно, только Ирочка кое-как ковыляла на костылях, смех в палате не затихал ни на минуту.
Из других палат несло тяжелым запахом мочи и слышались бесконечные стоны. Три четверти отделения составляли старики и старухи, к которым наведывались в лучшем случае по воскресеньям. В 717-й всегда толпился народ. Возле Иры и Оли суетились родители, друзья и ухажеры, к Насте постоянно приходил муж, заглядывала свекровь. Но, несмотря на то, что и тот, и другая мило здоровались, улыбались и с энтузиазмом ухаживали за Настей, мне они решительно не нравились. Сама не знаю почему, просто каждый раз в их присутствии по моей спине пробегал озноб.
Кстати, сама Настя не слишком радовалась, завидя родственников. Нет, внешне все выглядело абсолютно нормально. Она целовала мужа, улыбалась, интересовалась домашними новостями, но глаза ее оставались настороженными.
Как-то раз я пришла не слишком удачно, во время тихого часа. Все спали, только Настенька занималась странным делом - выливала в судно пакет сока. Увидав меня, она вздрогнула и пояснила:
- Скис, боюсь пить.
- Конечно, - одобрила я, - не надо есть плохие продукты. Впрочем, тебе столько приносят, что немудрено, если портится.
- Да уж, - тихо вздохнула Настя, - заботятся. Вот еще, пожалуйста, выброси печенку, свекровь вчера притащила.
Я открыла крышку и понюхала содержимое банки. На вид совсем свежее, даже аппетитное - небольшие кусочки в сметанном соусе и картошка.
- По-моему, это можно съесть…
- Выброси, - неожиданно зло сказала Настя, - выброси.
Я пожала плечами. Если ей хочется выбрасывать качественные продукты - не стану спорить. В конце концов, не я покупала и готовила. Зашвырнув баночку в помойное ведро, я тихонько разбудила Юлечку и принялась кормить. По странному совпадению я тоже приготовила печенку, только с макаронами. Юля быстро Слопала полкастрюльки и спросила у проснувшейся Иры:
- Хочешь? Вкусно.
- Нет, - покачала та головой, - сейчас мама придет, холодец принесет.
- Может, ты? - повернулась Юля к Оле. Но она замахала руками:
- Спасибо, но я так объелась с утра.
- Настенька, - продолжала Юля, - съешь…
- С удовольствием, - отозвалась та и принялась азартно орудовать ложкой в кастрюльке, - люблю печенку, а с макаронами в особенности.
Я с удивлением смотрела на нее. Яу не странно ли! Выбросить свою еду и наброситься на чужую!
Следующие два дня я исподтишка следила за Настей и выяснила прелюбопытную вещь. Она не ела ничего из того, что приносили муж и свекровь. Сок, кефир, морс и суп выливала в судно, фрукты и конфеты потихоньку выбрасывала, в помойное ведро отправлялись йогурты, емкости с мясом и даже бутерброды с икрой. Настенька ела отвратительную больничную еду, отказываясь от деликатесов. Причем, когда Юля, Ира или Оля угощали ее вкусненьким, благодарно принимала. Сама же ни разу не угостила ничем соседок, предпочитая “кормить” помойку. Такое поведение удивляло и настораживало, но девчонки, очевидно, ничего не замечали.
Четырнадцатого января я прибежала, как всегда, в одиннадцать утра и увидела на Настиной кровати пожилую женщину с загипсованной рукой. Страшно удивившись, я спросила:
- А где Настя?
- Ее вчера поздно вечером перевели в другую больницу, - пояснила Юля.
- Муж с Козой поругался, - влезла Оля, - разорался: “Вы тут не лечите”.
- И куда же ее отправили? - продолжала недоумевать я.
- Вроде в ЦИТО, - пожала худенькими плечиками Оля, - там обещали операцию сделать, поставить искусственный сустав.
Ирочка молчала, отвернувшись к стенке. День побежал по заведенному кругу - обход, перевязки, уколы… После обеда уставшая палата заснула. Я пристроилась в кресле у окна, собираясь почитать газету.
- Лампа Андреевна, - раздался тихий шепот. Я подняла голову. Ирочка спустила ноги с кровати и манила меня пальцем.
- Пойдемте, покурим.
Мы вышли на холодную, довольно грязную лестницу, и девушка, вытащив пачку “Золотой Явы”, пробормотала:
- Странно как с Настей вышло… Я вздохнула:
- Наверное, в ЦИТО и впрямь лучше… Ирочка повертела в руках сигарету и сказала:
- Она всю еду, что ей приносили, выбрасывала. Я кивнула. Ирочка помолчала и добавила:
- Нас никогда не угощала и даже нянечкам не давала. Здесь все так делают, что съесть не могут, санитаркам всовывают. А Настя - никогда. Хорошие мандарины в помойку. Почему?
Я молчала. Ира выкурила сигарету и решительно добавила:
- Я знаю, она боялась, что ее отравят.
- Кто? Любящий муж и свекровь? Ирочка сосредоточенно глянула в окно.
- Они больше притворялись…
- Ну, знаешь ли, - рассмеялась я, - хороши притворщики, каждый день как на работу, с сумками, полными деликатесов.
- Все равно, - упорствовала Ирочка, - притворялись, Настя мне шепнула, что они хотят ее со свету сжить! А любовь только изображают!
Я опять засмеялась, но тут же осеклась, вспомнив своего супруга и его трепетную “заботу” о моем здоровье. Разное, конечно, в жизни бывает. Тем временем Ирочка стащила с шеи цепочку, на которой болтался ключик.
- Вот.
- Что это?
- Часа за два до того, как Настю увезли, - пояснила девушка, - она дала мне этот ключик.
- Зачем?
- Ну, она пребывала в ужасном настроении, твердила, будто ее обязательно убьют, якобы из-за квартиры. Вроде муж иногородний, привез мать, и теперь они вдвоем Настю со свету сживают, чтобы после ее смерти им квартира досталась. А у нее никого из родственников нет.
- Фу, какая глупость, - отозвалась я, - намного проще развестись и разделить квартиру.
- Не знаю, - развела руками Ирочка, - просто передаю ее слова.
- А ключик при чем?
- Настя просила, если с ней что-либо случится, открыть ячейку в “Мапобанке”.
- Зачем?
- Забрать оттуда что-то, очень просила, даже плакала. Так вот я и подумала. Мне из больницы еще месяца два не выйти, может, сходите и посмотрите?
- Так с Настей вроде все в порядке.
- А откуда вы знаете? - серьезно спросила Ирочка, вкладывая мне в руку ключик, - ее же увезли…
- Ладно, - согласилась я, - спрошу у Козы, куда перевели Настю, навещу ее и отдам ключ. Ирочка повеселела:
- Спасибо, вы прямо камень с души сняли.
Глава 3
Но ни завтра, ни послезавтра я не смогла заняться обещанными поисками Насти, потому что в нашей палате произошло страшное несчастье. Утром Ирочка не проснулась, как всегда, раньше всех. Не откинула она одеяло и во время обхода. Дежурный врач, рассердившись на сонную больную, резко потряс девушку за плечо и окаменел. Ирочка была мертва. Оля и Юля в ужасе закричали. Анна Ивановна, пожилая женщина с поломанной рукой, выскочила, голося, в коридор…
Когда я пришла в палату, Ирочкина кровать сияла чистым бельем, а Оля с Юлей категорично просили забрать их под расписку домой.
- Не останусь тут ни минуты, - всхлипывала Юля, - ничего не лечат, просто лежишь в гипсе. Это и дома можно. Лампочка, забери меня.
- Господи, - забормотала я, неловко запихивая в пакеты вещи, - конечно, конечно, только к доктору зайду.
Мрачный Станислав Федорович что-то сосредоточенно писал в пухлой тетради.
- Какой кошмар, - дала я волю чувствам, - такая молодая, и всего-то нога сломана была, ну что могло случиться?
- Тромбоэмболия легочной артерии, - сурово ответил Коза, - такое изредка происходит. Грубо говоря, сгусток крови оторвался и закупорил сосуд.
- Ужас! - Я не могла прийти в себя. - Я хочу забрать Юлю домой.
- Глупо, - отозвался Станислав Федорович, - в смерти Сапрыкиной никто не виноват, судьба, карма. Разве вы сумеете дома обеспечить надлежащий уход?
- Ну, честно говоря, - обозлилась я, - у вас тоже не слишком ухаживают, нянечку не дозовешься, медсестру не допросишься. Только деньги берут, по пятьдесят рублей за смену, а ничего не делают…
Коза возмущенно фыркнул, но возразить ему было нечего.
- Все равно я целый день у кровати сижу, - неслась я дальше, - лучше уж дома. Кстати, Настю-то забрали, а ее случай похуже нашего будет.
- Звягинцеву перевели в ЦИТО, - пояснил Коза - Зачем бы это, если у вас такой отличный уход, - поддела я его.
- Ей требуется поставить искусственный сустав, - спокойно пояснил Станислав Федорович, - он стоит тысяча четыреста долларов, очень дорого, не каждому по карману, а в ЦИТО у них родственник работает, вроде обещали сделать бесплатно.
- Странно, что сначала ее в Склиф привезли, - протянула я.
- Так ее на улице подобрали, - пояснил Коза и велел:
- Пишите расписку.
К обеду 717-я палата опустела полностью. Сначала отец забрал Олю, потом за Анной Ивановной примчался внук, а около двух прилетел Сережка, и мы отвезли Юлечку домой.
Оказавшись в родной спальне, Юлька блаженно откинулась на подушки и вздохнула.
- Хорошо дома! В палате ужасно воняло.
- Да уж, - согласилась я, - пахло не розами.
- Какой все-таки ужас, - пробормотала Юлечка, - молодая, здоровая, только-только девятнадцать исполнилось, и, пожалуйста, умерла.
- Блинчики с мясом будешь, - я попробовала переменить тему разговора, - или лучше оладушки с вареньем?
Юлечка облизнулась.
- Если честно сказать, Лампушечка, больше всего хочется жареной картошечки на сале с зеленым луком.
- Не вопрос, - пообещала я, - как раз в морозильнике лежит отличный кусок сальца с прожилочками. Давай, погляди пока телик, картошка враз изжарится.
- Да, - завопил из коридора Кирюшка, - Юльке картошечки, а мне?
- Ты уже вернулся, - удивилась я, - на тренировку не пошел?
Кирюшка мрачно протянул записку:
- Вот.
Мои руки быстро развернули бумажку: “Кирилл Романов лишен права занятий на десять дней”.
- За что? - возмутилась я. - А ну, колись, чего натворил.
- Ага, - заныл Кирка, - он первый начал, пришлось ответить, кто же знал, что у него нос такой нежный, сразу кровь потекла. А уж вопил! Будто я убил его!
- Кого?
- Никиту Фомина.
- За что? - продолжала интересоваться я.
- Ну, - вновь завел Кирка, - говорю же, Кит первый полез, он меня, а я его, а нас тренер…
Поняв, что никогда не узнаю правды, я со вздохом спросила:
- В школе как?
Кирюшка совсем поскучнел и вытащил дневник. Я быстренько его пролистала и обомлела. В графе “математика” стояло восемь двоек.
- Ничего себе, как ты ухитрился в один день столько “неудов” нахватать?
Мальчишка начал загибать пальцы:
- Одна за домашнее задание, другая по контрольной, третья за самостоятельную, потом у доски отвечал, работа в классе, решение задачи, выученное правило…
- Только семь получается… Кирка забормотал:
- Домашнее задание, контрольная, самостоятельная, ответ, работа, решение, правило… Что-то еще было…
- Конечно, - вздохнула я, - раз восемь “лебедей”, а не семь.
- Вспомнил! - обрадовался мой “Эйнштейн”. - Учебник дома забыл! Последняя пара за него!
Я не знала, как реагировать. Однако какая странная учительница, вполне хватило бы одной двойки, ну двух, ладно, трех, но не восемь же!
- Она сегодня всем неудов вломила, - пояснил Кирка, - злая, жуть!
- Небось довели! - посочувствовала я. - Болтали или жеваной бумагой стрелялись.
- Не-а, - ухмыльнулся Кирка, - от нее муж улизнул.
1 2 3 4 5