А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


Т. ушел, хлопнув дверью.
«Палками» оказались значки, которыми отмечались в сводках раскрытые преступления.
Вновь в парке в Удельном грянул выстрел.
А вечером в кабинете Бодунова сидел, вольно развалившись, белозубый красавец, нагло и весело рассматривал Ивана Васильевича ярко-синими, невинными глазами, поигрывал мускулами одной руки под тонким сукном пиджака, спрашивал со смешком:
– Значит, берете безрукого рабочего человека, любящего мужа, отца маленького ребенка, берете паропроводчика, имя которого не сходит с Доски почета, берете…
Я не верил сам себе: Бодунов допустил такую ужасную ошибку? Ведь видно же, что это отличный парень, добряк, ничего не боящийся…
Что-то глухо стукнуло: это был хромированный наган, который Иван Васильевич положил на стол. Через несколько минут привезли хорошенькую, маленькую женщину – это была жена убийцы, которая заманивала жертвы в парки, назначая смертникам-донжуанам свидания. Муж появлялся в наиболее безлюдном месте и стрелял. Жена быстро толкала жертву вперед, чтобы кровью не залило тубу, костюм, пальто…
– Продала? – яростно спросил положительный герой.
– Спокойненько! – велел Бодунов.
Он уже давно и твердо знал, мой Иван Васильевич, что убийца стрелял из левой руки. Он знал, кто продавал вещи убитых. И еще он знал непоколебимо: тот, кто сознался, – больной, неполноценный человек. Железная воля Т. заставила, принудила больного «сознаться» во всем том, о чем он даже понятия не имел. А месть – жалкая выдумка.
Лабуткин – так звали убийцу – методично и спокойно рассказал о всех своих преступлениях. Днем позже он показывал куда зарывал не найденные тела. Синеглазое, белозубое чудовище, оборотень и по сей день стоит перед моими глазами.
– Но ведь тот-то сознался, – сказал я тогда Бодунову.
– Если бы вам обещали жизнь за то, что вы сознаетесь в убийстве одиннадцати человек, да если бы еще ко всему тому у вас обнаружили часы и костюм одного из убитых, да если бы за вами числились годы психиатрической клиники…
– Но он же знал, что его расстреляют за это?
– Этот человек не отвечал за свои действия. Есть заключение экспертизы. И он видел заключение.
– Но как же вы отыскали Лабуткина?
– Старались мои ребята, – устало сказал Бодунов, – очень старались.
И, словно вколачивая в меня фамилии работников своей бригады, Иван Васильевич стал называть их, не торопясь, каждого, всех:
– Петя Карасев – тот совсем замучился; Рянгин Миша, Бирюля наш, и так в чем душа держится; Яша Лузин (вы, кстати, мало с ним разговариваете, а человек он выдающийся). Бургас еще работал, Леня Соболев, Осипенко Женя (тоже очень интересный работник). А Гук сколько сделал? А Чирков Коля? Екатерина Ивановна уже по два раза на день звонит: «Мой Коля еще живой?» Сдержанная женщина…
* * *
Надо думать, что именно в эти дни красавец Т., с его сверкающей улыбкой сверхположительного героя, с его раскатистым смехом и картинностью поз и речей, окончательно возненавидел полную свою противоположность – Ивана Васильевича.
В ту пору Т. часто зазывал меня в свой роскошный, не в пример бодуновскому, кабинет. В часы досуга Т., тоже не в пример всем прочим сыщикам, на работе переодевался и тогда являл собою крайне странное зрелище: в шелковой вышитой косоворотке, в шароварах из бархата с напуском, в остроносых сафьяновых туфлях, надушенный, он напевал обрывки арий, загадочно посмеивался, изрекал какие-то странные, двусмысленные истины. Друзья мои – сыщики, посмеиваясь, рассказывали, что дома у Т. развешено немыслимое оружие, будто бы им самим отобранное у каких-то небывалых бандитов, рассказывали, что Т. – врун и авантюрист, но больше молча пожимали плечами и посмеивались.
Позже я услышал фразу Колодея:
– Если это все правда, ему нужно при жизни поставить памятник, а если он врет, расстрелять сегодня, сейчас…
7. Дни нашей жизни
Наступила еще одна зима, и вдруг – я обнаружил это неожиданно – мы все стали своими. Седьмая бригада, с ее длинными рабочими трудными буднями и редкими праздниками, как бы признала меня полноправным товарищем. Случилось это так: однажды, очень морозным вечером, часов в восемь, я вошел к своим новым друзьям и сразу почувствовал, что готовится операция. Люди разговаривали, как перед боем, – чуть повышенно, чуть слишком бодро, чуть более остро, чем обычно.
– Едете? – спросил я Берга, чистившего маузер.
– Надо быть, едем, – неопределенно ответил Эрих.
Здесь определенно мог сказать только Бодунов. А в его отсутствие – Николай Иванович. Может быть, они собирались утаить от меня операцию, я уже давно унылым голосом просился поехать с ними, а они почему-то не брали.
– Возьмите с собой! – попросился я у Рянгина, который обувался в бурки.
– Я же не начальник, – сказал Рянгин.
– Идите к папе Ване, – посоветовал Берг.
Бодунов и Чирков, выслушав меня, переглянулись.
– Убьют его, а потом с нас спрос, – сказал Бодунов. – Обязательно спросят, – согласился Николай Иванович.
– Так уж непременно и убьют! – неуверенно произнес я.
Бодунов вздохнул:
– Бывает – убивают.
Чирков тоже вздохнул:
– Банда трудная, нешуточная…
– И замерзнет он, – сказал Бодунов. – Ишь приоделся – полуботиночки, пальтецо коротенькое, кепочка. А на улице градусов двадцать жмет.
– К тридцати! – сказал Чирков.
– Товарищи, – заныл я, – но ведь в конце-то концов должен журналист видеть своими глазами…
И я произнес речь. Интонации ее были преимущественно жалостные. И в некотором смысле – угрожающие. Я дал понять, что если так пойдет дальше, то у меня не будет иного выхода, нежели переметнуться к Колодею. Там у меня тоже есть друзья. И не перестраховщики. Свою речь я закончил категорическим требованием – взять меня не завтра, не когда-нибудь, а нынче.
– Не возьмем! – сказал Бодунов.
– Пожалуй, не надо брать! – подтвердил Чирков.
– Да почему же? – заорал я.
– Он уже не наш! Он колодеевский! – сказал Бодунов.
В общем, они меня разыгрывали: я уже был свой – меня можно было разыгрывать.
Когда мы вышли на площадь Урицкого, под ложечкой у меня засосало: кроме «орлов-сыщиков» в двух оперативных машинах на операцию ехали еще два автокара с курсантами из школы милиции. В автокарах были пулеметы.
– Кого же это… будем… вы будете брать? – робко осведомился я в машине у Бодунова.
– Угол гуляет возле Красного кабачка, на Петергофской дороге, – сказал Иван Васильевич. – И всех дружков созвал.
Насчет Угла я был наслышан: мурашки побежали по моей спине. Но обратного хода не было. И, словно читая мои мысли, Иван Васильевич осведомился:
– Может, высадить? А то поздно будет…
– Я не мальчик! – отрезал я.
Завыла сирена – регулировщики давали проезд «орлам-сыщикам». Прохожие оглядывались – «милиция, оперативники, наши незаметные герои». Я волею судеб тоже был героем. Я мчался под вой сирены в черной оперативной машине, и, угревшись, слева и справа от меня уже дремали Берг и Рянгин. Маузер Эриха – его «золотое оружие» – врезался мне в бок.
«Батюшки, а у меня и пистолета не имеется, – канцелярскими словами подумал я. – Прихлопнут, как мышонка!»
Но говорить про оружие было стыдно.
Когда выехали на Петергофское шоссе, огромная луна засияла во всем своем великолепии. Ветер пощелкивал в слюдяных окошках, морозная пыль холодила щеки, уши, губы. А Рянгин и Берг сладко спали в своих подбитых мехом казенных регланах, в бурках, в теплых шапках. Подремывал спереди и Бодунов.
Я же внезапно услышал мощные и печальные ритмы шопеновского траурного марша. Это меня хоронят. «Безвременно. От руки бандита… Встретил грудью… Удар ножа…» И разумеется, «группа товарищей» или даже поименно.
Было сладко и грустно, возвышенно и страшно.
Старый, постройки еще XVIII века, помещичий дом, в котором гуляли бандиты, стоял в полусотне метров от дороги. Освещены были только несколько окон во втором этаже; первый казался нежилым.
Бодунов послал одну группу курсантов к заливу, чтобы бандиты Угла не ушли в Финляндию, другую – в снежный кустарник за домом. Мы же, восемь оперативников и в их числе «некто я», гуськом, прячась в тени деревьев, отправились к зданию, из которого доносились звуки баяна и грохот: наверное, там танцевали. Я казался себе в эти минуты посторонним. Это был не я. Это был – он. И его – пели. Зачем? У всех в руках пистолеты, а у меня что? Кто этот штатский, в кепочке, кто он?
Ходьба по глубокому снегу быстро согрела меня. – Берг – под это окно, – шепотом командовал Бодунов. – Рянгин – под это, к углу. Гук – за угол. А вы вот сюда – к этому окну…
Проваливаясь по колено, я подошел к дому и уставился на темные заиндевелые стекла. Берг был метрах в пяти от меня. Все стихло. На сияющем лунном свете я знаками спросил у Берга, что мне делать, если «оно» выпрыгнет из окна.
Эрих показал пистолет.
Я беспомощно развел руками, что должно было показать отсутствие у меня оружия.
Тогда Берг, скроив зверскую гримасу, показал мне, как я должен задушить бандита. На ярком лунном свете Эрих в своем реглане и шапке казался огромным, даже тень он отбрасывал титаническую. А моя тень напоминала удилище.
Внезапно звуки музыки наверху смолкли, их словно отрезало. И тотчас же раздался выстрел. Это Бодунов там, по своей манере, крикнул: «Ручки, ручки вверх», или: «Ложись», или: «Спокойненько».
От страшного напряжения и, главное, неумения, как поступать в таких случаях, я слегка, для плотности, раскорячился, присел на корточки и вытаращился на «свое» окно, более готовясь доблестно погибнуть, нежели осилить бандита с ножом и пистолетом.
Но все было тихо.
В людей Бодунов стрелял, как мне рассказывали, только когда стреляли в него. Сейчас он, вероятно, выстрелил в потолок, для острастки, чтобы уложить бандитов на пол. Они и лежали как паиньки, а я торчал тут, стуча зубами от зверского мороза, а может быть, и не только от мороза.
– Ведут, голубчиков! – сказал озябшим голосом Берг.
Это было как во сне, наверное, не меньше чем через час после выстрела. Я, как говорится, уже и себя не помнил от холода.
– Заколели? – сочувственно спросил Рянгин.
Бандиты шли медленно, держа руки высоко над головами. Их было девять человек – вся полностью девятка Угла, девятка, которую ловили в Харькове и Одессе, во Владивостоке и Баку, в Тбилиси и Перми. Сзади шел Иван Васильевич, сосал леденец.
– Пообедать даже не успел с этим детским садом, – сказал он мне сердито, – а у них на столе гуси жареные непочатые…
Женщин – бандитских подружек – вел Володя. Лицо у него было оскорбленное: тоже, нашли дело для заслуженного товарища. Подружки кудахтали, как курицы, по их словам, они ни в чем не были виноваты, просто «приглашенные на танцы».
По дороге – к тропочке задом – фырча подошли две тюремные машины. Прибежали курсанты – веселые, довольные, счастливые: как же, они повязали самого Угла! Растирая уши ладонями, выбивая дробь остроносыми туфлями, кряхтя от мороза, я втиснулся между Эрихом и Рянгиным в промороженную машину и бодрым голосом спросил у Бодунова, сколько времени продолжалась вся операция.
– По хронометражу в десять минут уложились, вернее, в одиннадцать.
И спросил в свою очередь, повернувшись ко мне с переднего сидения:
– А как у вас? Все нормально было? Тихо обошлось?
Странное клохтанье послышалось мне со стороны Берга. И Рянгин издал какой-то звук, покашлял или чихнул – я не разобрал.
– Обошлось, – ответил я. – А разве…
– Все могло быть, – угощая меня леденцом из коробочки, сказал Иван Васильевич. – Бандиты – народ неожиданный…
«Хорошенькое дело! – горько подумал я. – Все могло быть, а он даже про пистолет не побеспокоился. Везли бы сейчас не меня, а то, что называется „тело“. Тоже орлы-сыщики!»
Но именно после этой истории ко мне в бригаде резко и в мою пользу изменилось отношение. Тогда я это лишь почувствовал. А понял много позже. Понял уже в годы Великой Отечественной войны.
* * *
Летом сорок третьего года я на тяжелом бомбардировщике, пилотируемом Ильей Павловичем Мазуруком, прилетел с Северного флота в Москву. И, любуясь столицей, не повидав еще никого из друзей, на Петровке, неподалеку от Мосторга, встретил Ивана Васильевича, с которым мы не виделись лет пять. Я был флотский, капитан, если не хлебнувший войны полной мерой, то, во всяком случае, военный; Бодунов же был совершенно штатский человек, п штатском костюме, в рубашке без галстука, загорелый, спокойный, только сильно и круто поседевший с тех дней, когда мы виделись в последний раз.
Он мне обрадовался, я ему, разумеется, тоже. Мы обнялись, поцеловались. Он поинтересовался – откуда я, и спросил – откуда он.
– А из тыла, – посмеиваясь, ответил Иван Васильевич, – наше дело, милицейское, – порядочек чтобы был. Давайте рассказывайте, как в морях-океанах воюете…
С легким чувством превосходства над тыловиком Бодуновым я воодушевленно принялся рассказывать.
– Живых фрицев видели? – спросил меня Иван Васильевич.
– Пленных, конечно! – сказал я. – И разговаривал с ними.
– Ну и как? – лукаво осведомился он.
Весь этот вечер я пробыл у Ивана Васильевича – рассказывал. Он внимательно и добродушно слушал. Пришли еще штатские товарищи, на столе появилась нехитрая снедь того времени, у меня с собой была водка – называлась она ШЗ, по фамилии изобретателя этого отвратительного пойла, «шеремет-шереметовская зараза» – так именовался коричневый, препротивный на вкус напиток. У штатских напитки были получше.
Я рассказывал. И другие штатские слушали меня внимательно. Все это были здоровые, еще молодые, полные сил люди, и я вдруг сердито подумал, что не слишком ли много еще у нас этаких забронированных военнообязанных штатских.
– А ШЗ ваше немецкий солдатский ром напоминает, – сказал вдруг Бодунов. – Тоже табуретовка.
Другие штатские подтвердили схожесть обоих табуретовок.
– А где же вы немецкий ром пили? – спросил я. – Как он в тыл попал?
– Тыл бывает разный, – с веселой усмешкой ответил мне Бодунов. – Есть наш, а есть и фашистский, на временно оккупированных территориях.
Я похолодел. Так вот кому я имел наглость рассказывать о том, что такое война! Впрочем, в те московские дни мы больше к этой теме не возвращались. Говорили о другом: о мирном времени, вспоминали всякое той поры. И вдруг Иван Васильевич вспомнил, как «мы» брали бандита по кличке Угол. Я багровел от похвал, которые сыпались на меня. По рассказу Ивана Васильевича выходило, будто один я повязал Угла. Мне показалось, что он надо мной подсмеивается, я слегка обиделся, уточнил тогдашнюю диспозицию и пожаловался друзьям Бодунова на то, что никто в ту пору не осведомился, есть у меня пистолет или действовать я буду безоружным.
Тут вдруг мой Иван Васильевич буквально зашелся от смеха. Он всегда был смешлив, как все хорошие люди, умел в минуты роздыха смеяться до слез, но, чтобы человек так веселился, как сейчас, я никогда еще не видел. А смеялся он так заразительно, что и друзья его стали посмеиваться…
С грехом пополам мы все же выяснили, что именно тогда произошло.
А произошло нижеследующее: я просился давно и настырно участвовать в операции. В случае с Углом Чирков и Бодунов вспомнили, что дом, в котором засели для гулянки бандиты, имеет одно фальшивое окно: снаружи застекленная рама, а изнутри кирпич на цементном растворе. Вот это, с виду совсем обычное окно и было отведено мне в бодуновско-чирковском оперативном плане, с той целью, чтобы на этом посту, на глазах у Берга, я бы и показал свое поведение. Я его и показал, это поведение.
И Бодунов, опять заходясь от хохота, изобразил перед своими гостями то, что ему, наверное, изображал на их самодеятельных концертах Берг, как я, раскорячившись от напряжения, полусижу в снегу, изготовив руки к тому, чтобы задушить бандита.
– Ручками, – стонал и охал Бодунов, – рученьками. Зайца и то, так не уловишь, укусит, а тут… вооруженные… с финками… с револьверами… ой… пир… пин… пинкертоны на мою голову…
Хохотали все. Я сидел набрякший. Теперь было понятно, почему заклохтал Берг тогда в машине и издал чихающий звук Рянгин. Конечно, им было смешно слушать, как Бодунов спрашивал, все ли было благополучно у меня под мертвым, зацементированным окном.
– Зачем же вы это спросили? – осведомился я. Иван Васильевич вдруг перестал смеяться.
– А мы вас проверяли.
– Как это?
– Просто: на вранье. По-вашему – на фантазию. Самое страшное, вот мои товарищи не дадут напутать, самое страшное в нашей работе – ложь. Испугаться можно, спутать можно, ошибиться можно, все мы люди. Но соврать! Ужасные, невероятные последствия в нашей работе ложь дает…
Гости Бодунова шумно и горячо его поддержали, и я вдруг почувствовал, что здесь он совершенно как в своей седьмой бригаде – самый любимый, самый главный, самый уважаемый.
– В тридцать седьмом последствий этой лжи хлебнули, ну а мы, с Дзержинским начинавшие, учены, как за ложь карать надобно…
Он помолчал, отхлебывая чай большими глотками, потом улыбнулся:
1 2 3 4 5 6 7 8 9