Герой! - восхитился я, - И не испугался? Хотя ты же вооруженный был… А что за оружие?
- Что за оружие… Нож охотничий.
- А где ножик-то взял?
Вся камера молча и с интересом следила за происходящим, и вдруг с верхнего яруса раздался чейто голос:
- А ножик он у корефана своего двинул, пока тот пьяный на хате валялся.
- Заткнись, Пахарь, тебя не спрашивают, - огрызнулся Шустрый.
- Не затыкайся, Пахарь, - возразил я, не сводя взгляда с Шустрого, - откуда ты об этом знаешь?
- А он сам рассказывал, как геройствовал в тот вечер. Что, Шустрый, не рассказывал разве? И про то, как кореш твой, козел, ты ведь его так называл, вырубился, а ты у него, у козла, ножичек-то и прибрал. Ты еще сказал, что это инструмент для настоящего мужчины, а кореш твой типа не настоящий. Забыл?
- Ну, охотничий нож - это и на самом деле для настоящего мужчины, - рассудительно заметил я. - Ты ведь настоящий мужчина? Правда, Шустрый? Ты ведь женщины с сумочкой не испугался? Или все-таки было страшно, но ты смог себя перебороть. А?
Смотрю, а Шустрый и вовсе завял, пальцы из-за пояса вынул, руки по бокам висят, а сам ссутулился, как плакучая ива… Урка, блин!
- Ладно, - говорю, - о том, что ты за урка, мы еще поговорим. А сейчас скажи мне, почему ты сокамерникам отдыхать мешаешь? Что вы там с этим не поделили?
И киваю в сторону второго орла.
А тот уже вроде очухался, за бейцы больше не держится, порозовел…
- Тебя как кличут? - спрашиваю.
- Берендей я.
- Ага… Так вроде бы какого-то царя звали, то ли у Пушкина, то ли у кого-то еще.
- Не знаю я никакого Пушкина, а звать меня - Санек, а братва Берендеем кличет.
- Понятно, - говорю, - ну, ты помолчи пока, а потом ответишь, когда тебя спросят.
И перевожу взгляд на Шустрого.
- Ну, так в чем у вас проблемы?
- А Берендей свою бациллу петушиным ножом резал. Он Марго тянет, и за это прикармливает. А раз петушиный ножик в руки взял, то это - косяк. Не по понятиям, значит. Он сам теперь…
- Что - он сам? - вскинулся Берендей.
- Заткнись, - оборвал его я, - а ты продолжай.
- Если он какую-то вещь из рук пидара принял, то, значит, сам испоганился. Вот что это значит, - уверенно выдал Шустрый, и по его лицу было видно, что он доволен собой, потому что следует понятиям.
Марго был опущенным, а попросту говоря - петухом. А еще проще - пассивным гомосексуалистом. Но его это не напрягало, потому что попал он сюда как раз за это самое, и тут для него просто рай наступил. Зэков, которые не гнушались прогуляться в шоколадный цех, было хоть отбавляй, так что для Марго, а в обычной жизни его звали Петя Донских, настала полная благодать.
Стоячих членов - целая толпа. Хочешь - в очко принимай любимую игрушку, хочешь - в рот, в общем, полный кайф!
Я подумал и неторопливо, как бы рассуждая сам с собой, сказал:
- Значит, тот, кого в очко тянут, - пидар. Так, Шустрый?
- А как же, - поддержал он, - конечно.
- Ага. А ты сам этого Марго потягиваешь небось?
- Ну-у-у… - замялся Шустрый.
- Ты не нукай, не запряг, - подстегнул его я, - Тянешь?
- А кто ж его не тянет?
- Значит, тянешь. Я правильно понял?
- Правильно.
- Та-ак. И Берендей тянет.
- Ну, а уж он-то просто как любимую шалаву.
- А что, шалава бывает любимая?
- А как же? Обязательно, - пустился в расуждения Шустрый, - вот если ты приходишь с дела, а твоя маруха тебя встречает, стол накрыт, бутылочка запотела, то разве она не любимая шалава? У каждого настоящего урки такая есть.
О, Господи, подумал я, это какой-то бред. Этого просто не может быть.
Или я в своих европейских и американских миллионерских приключениях напрочь забыл, что в мире, а особенно в тюрьмах, полным-полно такой вот первобытной швали, которая теперь, как я по своей одноглазой наивности думал, встречается только в старых советских фильмах?
Я вдруг потерял зашевелившийся было интерес к роли этакого третейского судьи и, поморщившись, сказал:
- Значит, так. Тот, кого в очко тянут, - пидар?
- Пидар, - уверенно ответил Шустрый.
- А ты, Берендей, что скажешь?
- Конечно, пидар, - подтвердил Берендей.
- Тогда ответьте мне, бараны, на один вопросик, да не спешите с ответом.
Берендей дернулся было, но я бросил на него презрительный взгляд и, поправив под головой серую плоскую подушку, сказал:
- А вопросик вот какой. А сами-то вы кто после того, что сделали?
В камере настала мертвая тишина.
Может быть, кому-то и не нравилось то, что я наезжаю на пацанов, которые вроде бы и не сделали ничего особенного. Тут, в камере, все не ангелы сидят. Но я играл свою игру, и мне было наплевать, кто что думает. Мне нужно было разозлить воров, потому что…
В общем, я хотел спровоцировать их на открытый конфликт.
Шустрый открыл было рот, но я жестом остановил его и сказал:
- Не надо спешить с ответом. Сроку вам - два часа. Подумайте пока, а потом, не торопясь, ответите. А тот, кто неправильный ответ даст, пойдет с Марго брататься да место у параши обживать. Сгиньте.
Оба мгновенно исчезли, а я, откинувшись на подушку, уставился в грязный потолок и вдруг почувствовал, что мне ужасно хочется курить.
Я не курил уже почти два года, и, конечно же, это было весьма полезно для моего молодого еще пока организма. Но все это время, если вспомнить, я, несмотря на умопомрачительные зигзаги, которые выписывала моя окончательно спятившая судьба, был богат, находился на воле и почти уже забыл о том, какой омерзительной может быть жизнь за решеткой.
Повернув голову направо, я посмотрел на поседевшего в тюрьмах и на зонах авторитета Тюрю, который медленно и аккуратно вышивал черным и белым бисером полоски на маленькой тряпичной зебре, уставив сильные плюсовые очки на свое занятие. И получалось у него здорово.
В последний раз он попал за решетку месяц назад за то, что, несмотря на свои пятьдесят восемь лет, в одиночку поставил на гоп-стоп кассу Ленинградского зоопарка и унес не только недельную выручку, но и весь черный нал, переведенный в доллары и бережливо сложенный в пачечки вороватым сотрудником Зоопарка, неким Болтовским, неприятным типом с острым носиком, ускользающим ментовским взглядом и погаными младшесержантскими усиками. Я как-то видел Болтовского по телевизору, и когда Тюря рассказал о своем подвиге, то сразу же вспомнил этого темного сквалыгу.
Когда Тюрю задержали, возникла неприятная ситуация.
При нем нашли триста десять тысяч рублей и шесть тысяч двести долларов. Припертый к стенке, Тюря клятвенно заявил, что все эти деньги взял в сейфе. Бухгалтеры и Болтовский били себя в груди и присягали на чем попало, что никаких долларов в кассе не было, а Тюря врет.
Тюря оскорбительно смеялся и на очной ставке говорил, что врет как раз не он, а Болтовский, который все время прятал глаза, и было видно, что он разрывается между жестокой жадностью и разумным пониманием, что признаваться в том, что доллары принадлежат ему, нельзя ни в коем случае. В общем, Болтовский отмазался, доллары канули неизвестно куда, а Тюря сидел в «Крестах» под следствием.
- Слышь, Тюря, - нерешительно сказал я, - угости сигареткой, а то у меня нету.
Тюря удивленно покосился на меня, сдвинул очки на лоб и сказал:
- Так ведь ты, Знахарь, вроде не куришь…
Я вздохнул и ответил:
- Не курил два года, пока на воле бегал. А тут чего-то засвербило. Да так, что сил нет как курить хочется.
Тюря покачал головой и сказал:
- Мне, конечно, не жалко, но может, не стоит?
- Да нет, Тюря, стоит. Неизвестно, как у меня дело повернется, а я еще буду лишать себя такого удовольствия… Так что давай, будь другом.
- Да ради бога, - сказал Тюря и протянул мне пачку «Парламента».
Достав сигарету, я вернул пачку Тюре и, прежде чем закурить, понюхал ее, проведя сигаретой под носом.
Давно забытый пряный запах сухого табака напомнил мне, как много-много лет назад, когда мы были мальчишками и наши обоняние и вкус еще не были притуплены табаком, алкоголем и прочими благами цивилизации, мы нюхали сигареты и все они были разными.
Тогда мы были еще слишком мелкими, чтобы курить открыто, и поэтому свои первые затяжки я сделал в одной из подворотен на Васильевском Острове, куда мы с приятелями забрели во время одного из бесконечных и увлекательных путешествий по огромному Городу, казавшемуся то сказочным, то страшным.
Рассказывать о моих ощущениях, связанных с первой сигаретой, нет резона, потому что гораздо лучше это сделал товарищ Марк Твен, когда описывал, как Том Сойер с корешами курили табачок из трубки, выстроганной из кукурузного початка. Там у него все правильно описано, а главное - литературно. У меня так не получится.
В общем, понюхал я сигаретку, вспомнил свою клятву, данную два года назад, покачал сам себе головой, в очередной раз понимая, что на то клятвы и даются, чтобы потом их нарушать, да и прикурил от зажигалки, услужливо поднесенной мне одним из молодых бандитов-беспредельщиков, которые здесь, в камере, все как один были на моей стороне.
Выпустив дым, я прислушался к своим ощущениям и не нашел в них ничего неприятного. Наверное, курить не так уж и вредно, но только не так, как делают это все курильщики, которые не задумываясь смолят по пачке, а то и по две в день. То ли дело - английские джентльмены из романов. Сигара после обеда, и все. Тогда и кайф от этого есть.
А у нас как получается? Вошел - закурил. Вышел - закурил. Перед началом работы - закурил. Закончил - опять же сигаретку. И так без конца. И уже не чувствуешь ни вкуса табака, ни кайфа от него. Разве что от первой сигареты с утра. А дальше весь день делаешь это на автомате и никакого особенного удовольствия от курения нету.
Затянувшись во второй раз, я почувствовал, как меня приятно повело.
Эх, черт побери, вот была бы у меня такая сила воли, чтобы курить по одной или по две в день…
Тюря, наблюдавший за мной со своей койки, усмехнулся и спросил:
- Ну и как, потащило тебя?
- Ага, - ответил я, чувствуя, как по телу пробегает сыплющийся песок.
- И сколько ты не курил до этого?
- Не скажу точно, но около двух лет.
- Я восемь лет не курил, думал, что уже навсегда, но, как видишь…
Он помолчал, а потом неожиданно спросил:
- Слушай, Знахарь, а что тебе в понятиях не нравится?
Слухи о моих распрях с теми, кто придерживался понятий, летели далеко впереди меня, и поэтому, как только я оказался в камере, ко мне сразу же подвалили несколько молодых беспредельщиков, и один из них, представившись Гансом, сказал:
- Молодые Знахаря уважают. Можешь на нас рассчитывать. Если старперы будут давить, мы поддержим.
И они отвалили в свой угол.
Противостояние между законниками и беспредельщиками в последнее время приобрело такие масштабы, что не замечать этого было просто невозможно. И, похоже, мир воров в законе, мир воровских понятий чувствовал реальную угрозу со стороны молодых, не останавливающихся ни перед чем волчат. Да и не волчатами они уже были, а настоящими волками, знающими, что такое кровь, смерть и огромные деньги.
И, судя по всему, они начинали набирать силу, а дальше…
Да-а-а… Интересно, что же будет дальше?
С удовольствием сделав очередную затяжку, я выпустил дым в потолок и, смакуя забытые ощущения, неторопливо сказал:
- Что мне в понятиях не нравится, говоришь… Ну что же, я могу сказать. Правда, я не спикер какой-нибудь, и речь у меня не на бумажке написана, так что извини, Тюря, если не очень складно будет.
- Ничего, я понятливый, - ухмыльнулся Тюря, - давай излагай.
- Ишь ты, прямо как в университете! Ну ладно. Попробую изложить.
Я докурил сигарету до конца и, затушив ее в жестяной баночке из под венгерского паштета, начал:
- Воровское сообщество в последнее время обрело невиданные доселе возможности.
Тюря покосился на меня, а мне стало смешно.
- Это ничего, что я как в газете, начал?
- Ничего, ничего, только ты, смотри, не закончи, как в газете.
- Не боись. В газете слабо закончить так, как закончу я.
- Ну-ну!
- Так вот. Обрело возможности. Это - деньги, это - производство, это - средства массовой информации. То есть - радиостанции, издательства, типографии и прочее. Фильмы про бандитов снимают? Снимают. Целыми сериалами. И бандиты там такие благородные, что аж слеза прошибает. Радио «Гарсон» круглые сутки гоняет блатняк. Все про зону, про колючку, про нары да про то, какие воры и убийцы ребята кайфовые да несчастные и как они через решетку на звездочки вольные смотрят. И еще про то, как они маму любят и на березки дрочат… Ну да ладно, я не об этом.
Я повернулся на бок и, глядя на Тюрю, спросил:
- Это ничего, что я так о нас, о злодеях, говорю?
- А ничего, ничего. Ты говори, а я послушаю. Интересно, знаешь ли.
Он отложил свою бисерную зебру и завалился на шконку.
- Ну вот и хорошо. А главное, все трендят о каких-то там понятиях. Мол, это - по понятиям. А где они, эти понятия? И знаешь, почему авторитетам скоро кирдык придет? Я тебе скажу. Тут один щенок договорился в разговоре со мной до того, что употребил выражение «воровское движение». Да какое это, к долбаной бабушке, движение, если каждый творит то, что ему угодно, и подгоняет эти понятия к своим поступкам, как ему угодно? Ты посмотри на этих уродов, которых тут полная камера! У них понятия не идут дальше того, на сколько метров от петуха должен находиться уважающий себя урка. И как он должен защищать свою честь, если его назовут козлом. И все! Ну, там еще какие-то пионерские представления о том, что крысятничать нехорошо. Это же детский сад. Это же, блин, сборище дегенератов!
Я сделал паузу и сказал:
- Дай-ка еще сигаретку, Тюря! Я пацанам скажу, мне пришлют передачку. Рассчитаюсь.
Тюря молча протянул мне пачку, и тут я обратил внимание на то, что в камере царила тишина, и единственным звуком, нарушившим ее, был щелчок зажигалки, поднесенной мне молодым беспредельщиком по прозвищу Симпсон.
Все восемьдесят рыл слушали меня, сидя тихо, как мышки за плинтусом. И авторитеты, и простые, как дворницкий лом, урки, и отмороженный молодняк - все они молчали и слушали, как разглагольствует молодой одноглазый вор в законе Знахарь.
Как он, свинья неблагодарная, без страха идет против мнения общества, которое, между прочим, и возвело его в ранг того самого вора в законе. Я обвел взглядом камеру и увидел, что все смотрят на меня.
Одни - с надеждой на то, что я каким-то волшебным революционным образом окажусь лидером нового криминала и любому вору, не придерживающемуся правильных понятий, можно будет сказать: «Вор? А что ж ты, падла, не по понятиям живешь?»
Другие, те, кто привык подгонять понятия под себя, - с весьма недобрым и многообещающим выражением, говорившим о том, что сколько бы птичка ни чирикала, а ответ держать придется.
И, между прочим, по тем самым гибким и удобным кому надо понятиям.
А остальные, то есть те самые уроды, которых тут, как я только что изволил сказать, полная камера, - просто с тупым любопытством. Как бараны из-за загородки следят за непонятными делами людей.
Я уже забыл о том, что не курил два года и, привычно затянувшись, прищурил единственный глаз, в который попал дым.
Выпустив тонкую струйку дыма, я сказал:
- Зря я тогда курить бросил. Все-таки кайф, хоть и вредно.
Тюря засмеялся и ответил:
- Вот и я точно то же самое сказал, когда через восемь лет закурил снова. А ты давай продолжай, складно звонишь!
- Ага, складно, - отозвался я, - но ведь не мусорок, правда?
- Правда, - согласился Тюря, - но за такие речи общество тебя и почикать может. Ты ведь их, речи эти, прямо как Ленин с броневика, двигаешь.
- А это ничего, - легкомысленно бросил я, - как-нибудь разберемся.
И мне все это было - действительно «ничего».
Тогда, на том хилом сходняке, где Стилет с Дядей Пашей деньги у меня вымогали, со мной случилось что-то странное.
Я потерял страх.
Я перестал бояться.
У меня, как бы это сказать, вроде как хвост отвалился.
Вот всю жизнь был, и я жил с ним, и он иногда помогал мне цепляться за ветки, а в других ситуациях мешал… а теперь его не стало. И это совершенно не значило, что я глупо и бесстрашно выйду на рельсы биться на кулачках с несущимся на меня железным раскаленным локомотивом.
Вовсе нет. Чувство опасности и осторожность остались. Все нормально. Но тот самый страх, который заставляет людей поджимать хвост в надежде, что все обойдется и можно будет жить дальше, плохо, позорно, но все-таки жить, - пропал.
Смерть перестала быть стоявшим за спиной пугалом, всю жизнь мешавшим совершать правильные поступки. Она вышла из тени, и я понял, что она всего лишь часть моей жизни, которая всегда была, есть и будет со мной до тех пор, пока не кончится моя жизнь.
А вместе с ней кончится и моя смерть.
Кажется, в кодексе самурая что-то об этом сказано.
Надо будет как-нибудь почитать. Если, конечно, доживу до того счастливого момента, когда смогу, одетый в шелковый халат с драконами, снять с полки старинный том с названием… ну, например, «История средневековой Японии».
Я хмыкнул и, посмотрев на Тюрю, продолжил выступление.
1 2 3 4 5
- Что за оружие… Нож охотничий.
- А где ножик-то взял?
Вся камера молча и с интересом следила за происходящим, и вдруг с верхнего яруса раздался чейто голос:
- А ножик он у корефана своего двинул, пока тот пьяный на хате валялся.
- Заткнись, Пахарь, тебя не спрашивают, - огрызнулся Шустрый.
- Не затыкайся, Пахарь, - возразил я, не сводя взгляда с Шустрого, - откуда ты об этом знаешь?
- А он сам рассказывал, как геройствовал в тот вечер. Что, Шустрый, не рассказывал разве? И про то, как кореш твой, козел, ты ведь его так называл, вырубился, а ты у него, у козла, ножичек-то и прибрал. Ты еще сказал, что это инструмент для настоящего мужчины, а кореш твой типа не настоящий. Забыл?
- Ну, охотничий нож - это и на самом деле для настоящего мужчины, - рассудительно заметил я. - Ты ведь настоящий мужчина? Правда, Шустрый? Ты ведь женщины с сумочкой не испугался? Или все-таки было страшно, но ты смог себя перебороть. А?
Смотрю, а Шустрый и вовсе завял, пальцы из-за пояса вынул, руки по бокам висят, а сам ссутулился, как плакучая ива… Урка, блин!
- Ладно, - говорю, - о том, что ты за урка, мы еще поговорим. А сейчас скажи мне, почему ты сокамерникам отдыхать мешаешь? Что вы там с этим не поделили?
И киваю в сторону второго орла.
А тот уже вроде очухался, за бейцы больше не держится, порозовел…
- Тебя как кличут? - спрашиваю.
- Берендей я.
- Ага… Так вроде бы какого-то царя звали, то ли у Пушкина, то ли у кого-то еще.
- Не знаю я никакого Пушкина, а звать меня - Санек, а братва Берендеем кличет.
- Понятно, - говорю, - ну, ты помолчи пока, а потом ответишь, когда тебя спросят.
И перевожу взгляд на Шустрого.
- Ну, так в чем у вас проблемы?
- А Берендей свою бациллу петушиным ножом резал. Он Марго тянет, и за это прикармливает. А раз петушиный ножик в руки взял, то это - косяк. Не по понятиям, значит. Он сам теперь…
- Что - он сам? - вскинулся Берендей.
- Заткнись, - оборвал его я, - а ты продолжай.
- Если он какую-то вещь из рук пидара принял, то, значит, сам испоганился. Вот что это значит, - уверенно выдал Шустрый, и по его лицу было видно, что он доволен собой, потому что следует понятиям.
Марго был опущенным, а попросту говоря - петухом. А еще проще - пассивным гомосексуалистом. Но его это не напрягало, потому что попал он сюда как раз за это самое, и тут для него просто рай наступил. Зэков, которые не гнушались прогуляться в шоколадный цех, было хоть отбавляй, так что для Марго, а в обычной жизни его звали Петя Донских, настала полная благодать.
Стоячих членов - целая толпа. Хочешь - в очко принимай любимую игрушку, хочешь - в рот, в общем, полный кайф!
Я подумал и неторопливо, как бы рассуждая сам с собой, сказал:
- Значит, тот, кого в очко тянут, - пидар. Так, Шустрый?
- А как же, - поддержал он, - конечно.
- Ага. А ты сам этого Марго потягиваешь небось?
- Ну-у-у… - замялся Шустрый.
- Ты не нукай, не запряг, - подстегнул его я, - Тянешь?
- А кто ж его не тянет?
- Значит, тянешь. Я правильно понял?
- Правильно.
- Та-ак. И Берендей тянет.
- Ну, а уж он-то просто как любимую шалаву.
- А что, шалава бывает любимая?
- А как же? Обязательно, - пустился в расуждения Шустрый, - вот если ты приходишь с дела, а твоя маруха тебя встречает, стол накрыт, бутылочка запотела, то разве она не любимая шалава? У каждого настоящего урки такая есть.
О, Господи, подумал я, это какой-то бред. Этого просто не может быть.
Или я в своих европейских и американских миллионерских приключениях напрочь забыл, что в мире, а особенно в тюрьмах, полным-полно такой вот первобытной швали, которая теперь, как я по своей одноглазой наивности думал, встречается только в старых советских фильмах?
Я вдруг потерял зашевелившийся было интерес к роли этакого третейского судьи и, поморщившись, сказал:
- Значит, так. Тот, кого в очко тянут, - пидар?
- Пидар, - уверенно ответил Шустрый.
- А ты, Берендей, что скажешь?
- Конечно, пидар, - подтвердил Берендей.
- Тогда ответьте мне, бараны, на один вопросик, да не спешите с ответом.
Берендей дернулся было, но я бросил на него презрительный взгляд и, поправив под головой серую плоскую подушку, сказал:
- А вопросик вот какой. А сами-то вы кто после того, что сделали?
В камере настала мертвая тишина.
Может быть, кому-то и не нравилось то, что я наезжаю на пацанов, которые вроде бы и не сделали ничего особенного. Тут, в камере, все не ангелы сидят. Но я играл свою игру, и мне было наплевать, кто что думает. Мне нужно было разозлить воров, потому что…
В общем, я хотел спровоцировать их на открытый конфликт.
Шустрый открыл было рот, но я жестом остановил его и сказал:
- Не надо спешить с ответом. Сроку вам - два часа. Подумайте пока, а потом, не торопясь, ответите. А тот, кто неправильный ответ даст, пойдет с Марго брататься да место у параши обживать. Сгиньте.
Оба мгновенно исчезли, а я, откинувшись на подушку, уставился в грязный потолок и вдруг почувствовал, что мне ужасно хочется курить.
Я не курил уже почти два года, и, конечно же, это было весьма полезно для моего молодого еще пока организма. Но все это время, если вспомнить, я, несмотря на умопомрачительные зигзаги, которые выписывала моя окончательно спятившая судьба, был богат, находился на воле и почти уже забыл о том, какой омерзительной может быть жизнь за решеткой.
Повернув голову направо, я посмотрел на поседевшего в тюрьмах и на зонах авторитета Тюрю, который медленно и аккуратно вышивал черным и белым бисером полоски на маленькой тряпичной зебре, уставив сильные плюсовые очки на свое занятие. И получалось у него здорово.
В последний раз он попал за решетку месяц назад за то, что, несмотря на свои пятьдесят восемь лет, в одиночку поставил на гоп-стоп кассу Ленинградского зоопарка и унес не только недельную выручку, но и весь черный нал, переведенный в доллары и бережливо сложенный в пачечки вороватым сотрудником Зоопарка, неким Болтовским, неприятным типом с острым носиком, ускользающим ментовским взглядом и погаными младшесержантскими усиками. Я как-то видел Болтовского по телевизору, и когда Тюря рассказал о своем подвиге, то сразу же вспомнил этого темного сквалыгу.
Когда Тюрю задержали, возникла неприятная ситуация.
При нем нашли триста десять тысяч рублей и шесть тысяч двести долларов. Припертый к стенке, Тюря клятвенно заявил, что все эти деньги взял в сейфе. Бухгалтеры и Болтовский били себя в груди и присягали на чем попало, что никаких долларов в кассе не было, а Тюря врет.
Тюря оскорбительно смеялся и на очной ставке говорил, что врет как раз не он, а Болтовский, который все время прятал глаза, и было видно, что он разрывается между жестокой жадностью и разумным пониманием, что признаваться в том, что доллары принадлежат ему, нельзя ни в коем случае. В общем, Болтовский отмазался, доллары канули неизвестно куда, а Тюря сидел в «Крестах» под следствием.
- Слышь, Тюря, - нерешительно сказал я, - угости сигареткой, а то у меня нету.
Тюря удивленно покосился на меня, сдвинул очки на лоб и сказал:
- Так ведь ты, Знахарь, вроде не куришь…
Я вздохнул и ответил:
- Не курил два года, пока на воле бегал. А тут чего-то засвербило. Да так, что сил нет как курить хочется.
Тюря покачал головой и сказал:
- Мне, конечно, не жалко, но может, не стоит?
- Да нет, Тюря, стоит. Неизвестно, как у меня дело повернется, а я еще буду лишать себя такого удовольствия… Так что давай, будь другом.
- Да ради бога, - сказал Тюря и протянул мне пачку «Парламента».
Достав сигарету, я вернул пачку Тюре и, прежде чем закурить, понюхал ее, проведя сигаретой под носом.
Давно забытый пряный запах сухого табака напомнил мне, как много-много лет назад, когда мы были мальчишками и наши обоняние и вкус еще не были притуплены табаком, алкоголем и прочими благами цивилизации, мы нюхали сигареты и все они были разными.
Тогда мы были еще слишком мелкими, чтобы курить открыто, и поэтому свои первые затяжки я сделал в одной из подворотен на Васильевском Острове, куда мы с приятелями забрели во время одного из бесконечных и увлекательных путешествий по огромному Городу, казавшемуся то сказочным, то страшным.
Рассказывать о моих ощущениях, связанных с первой сигаретой, нет резона, потому что гораздо лучше это сделал товарищ Марк Твен, когда описывал, как Том Сойер с корешами курили табачок из трубки, выстроганной из кукурузного початка. Там у него все правильно описано, а главное - литературно. У меня так не получится.
В общем, понюхал я сигаретку, вспомнил свою клятву, данную два года назад, покачал сам себе головой, в очередной раз понимая, что на то клятвы и даются, чтобы потом их нарушать, да и прикурил от зажигалки, услужливо поднесенной мне одним из молодых бандитов-беспредельщиков, которые здесь, в камере, все как один были на моей стороне.
Выпустив дым, я прислушался к своим ощущениям и не нашел в них ничего неприятного. Наверное, курить не так уж и вредно, но только не так, как делают это все курильщики, которые не задумываясь смолят по пачке, а то и по две в день. То ли дело - английские джентльмены из романов. Сигара после обеда, и все. Тогда и кайф от этого есть.
А у нас как получается? Вошел - закурил. Вышел - закурил. Перед началом работы - закурил. Закончил - опять же сигаретку. И так без конца. И уже не чувствуешь ни вкуса табака, ни кайфа от него. Разве что от первой сигареты с утра. А дальше весь день делаешь это на автомате и никакого особенного удовольствия от курения нету.
Затянувшись во второй раз, я почувствовал, как меня приятно повело.
Эх, черт побери, вот была бы у меня такая сила воли, чтобы курить по одной или по две в день…
Тюря, наблюдавший за мной со своей койки, усмехнулся и спросил:
- Ну и как, потащило тебя?
- Ага, - ответил я, чувствуя, как по телу пробегает сыплющийся песок.
- И сколько ты не курил до этого?
- Не скажу точно, но около двух лет.
- Я восемь лет не курил, думал, что уже навсегда, но, как видишь…
Он помолчал, а потом неожиданно спросил:
- Слушай, Знахарь, а что тебе в понятиях не нравится?
Слухи о моих распрях с теми, кто придерживался понятий, летели далеко впереди меня, и поэтому, как только я оказался в камере, ко мне сразу же подвалили несколько молодых беспредельщиков, и один из них, представившись Гансом, сказал:
- Молодые Знахаря уважают. Можешь на нас рассчитывать. Если старперы будут давить, мы поддержим.
И они отвалили в свой угол.
Противостояние между законниками и беспредельщиками в последнее время приобрело такие масштабы, что не замечать этого было просто невозможно. И, похоже, мир воров в законе, мир воровских понятий чувствовал реальную угрозу со стороны молодых, не останавливающихся ни перед чем волчат. Да и не волчатами они уже были, а настоящими волками, знающими, что такое кровь, смерть и огромные деньги.
И, судя по всему, они начинали набирать силу, а дальше…
Да-а-а… Интересно, что же будет дальше?
С удовольствием сделав очередную затяжку, я выпустил дым в потолок и, смакуя забытые ощущения, неторопливо сказал:
- Что мне в понятиях не нравится, говоришь… Ну что же, я могу сказать. Правда, я не спикер какой-нибудь, и речь у меня не на бумажке написана, так что извини, Тюря, если не очень складно будет.
- Ничего, я понятливый, - ухмыльнулся Тюря, - давай излагай.
- Ишь ты, прямо как в университете! Ну ладно. Попробую изложить.
Я докурил сигарету до конца и, затушив ее в жестяной баночке из под венгерского паштета, начал:
- Воровское сообщество в последнее время обрело невиданные доселе возможности.
Тюря покосился на меня, а мне стало смешно.
- Это ничего, что я как в газете, начал?
- Ничего, ничего, только ты, смотри, не закончи, как в газете.
- Не боись. В газете слабо закончить так, как закончу я.
- Ну-ну!
- Так вот. Обрело возможности. Это - деньги, это - производство, это - средства массовой информации. То есть - радиостанции, издательства, типографии и прочее. Фильмы про бандитов снимают? Снимают. Целыми сериалами. И бандиты там такие благородные, что аж слеза прошибает. Радио «Гарсон» круглые сутки гоняет блатняк. Все про зону, про колючку, про нары да про то, какие воры и убийцы ребята кайфовые да несчастные и как они через решетку на звездочки вольные смотрят. И еще про то, как они маму любят и на березки дрочат… Ну да ладно, я не об этом.
Я повернулся на бок и, глядя на Тюрю, спросил:
- Это ничего, что я так о нас, о злодеях, говорю?
- А ничего, ничего. Ты говори, а я послушаю. Интересно, знаешь ли.
Он отложил свою бисерную зебру и завалился на шконку.
- Ну вот и хорошо. А главное, все трендят о каких-то там понятиях. Мол, это - по понятиям. А где они, эти понятия? И знаешь, почему авторитетам скоро кирдык придет? Я тебе скажу. Тут один щенок договорился в разговоре со мной до того, что употребил выражение «воровское движение». Да какое это, к долбаной бабушке, движение, если каждый творит то, что ему угодно, и подгоняет эти понятия к своим поступкам, как ему угодно? Ты посмотри на этих уродов, которых тут полная камера! У них понятия не идут дальше того, на сколько метров от петуха должен находиться уважающий себя урка. И как он должен защищать свою честь, если его назовут козлом. И все! Ну, там еще какие-то пионерские представления о том, что крысятничать нехорошо. Это же детский сад. Это же, блин, сборище дегенератов!
Я сделал паузу и сказал:
- Дай-ка еще сигаретку, Тюря! Я пацанам скажу, мне пришлют передачку. Рассчитаюсь.
Тюря молча протянул мне пачку, и тут я обратил внимание на то, что в камере царила тишина, и единственным звуком, нарушившим ее, был щелчок зажигалки, поднесенной мне молодым беспредельщиком по прозвищу Симпсон.
Все восемьдесят рыл слушали меня, сидя тихо, как мышки за плинтусом. И авторитеты, и простые, как дворницкий лом, урки, и отмороженный молодняк - все они молчали и слушали, как разглагольствует молодой одноглазый вор в законе Знахарь.
Как он, свинья неблагодарная, без страха идет против мнения общества, которое, между прочим, и возвело его в ранг того самого вора в законе. Я обвел взглядом камеру и увидел, что все смотрят на меня.
Одни - с надеждой на то, что я каким-то волшебным революционным образом окажусь лидером нового криминала и любому вору, не придерживающемуся правильных понятий, можно будет сказать: «Вор? А что ж ты, падла, не по понятиям живешь?»
Другие, те, кто привык подгонять понятия под себя, - с весьма недобрым и многообещающим выражением, говорившим о том, что сколько бы птичка ни чирикала, а ответ держать придется.
И, между прочим, по тем самым гибким и удобным кому надо понятиям.
А остальные, то есть те самые уроды, которых тут, как я только что изволил сказать, полная камера, - просто с тупым любопытством. Как бараны из-за загородки следят за непонятными делами людей.
Я уже забыл о том, что не курил два года и, привычно затянувшись, прищурил единственный глаз, в который попал дым.
Выпустив тонкую струйку дыма, я сказал:
- Зря я тогда курить бросил. Все-таки кайф, хоть и вредно.
Тюря засмеялся и ответил:
- Вот и я точно то же самое сказал, когда через восемь лет закурил снова. А ты давай продолжай, складно звонишь!
- Ага, складно, - отозвался я, - но ведь не мусорок, правда?
- Правда, - согласился Тюря, - но за такие речи общество тебя и почикать может. Ты ведь их, речи эти, прямо как Ленин с броневика, двигаешь.
- А это ничего, - легкомысленно бросил я, - как-нибудь разберемся.
И мне все это было - действительно «ничего».
Тогда, на том хилом сходняке, где Стилет с Дядей Пашей деньги у меня вымогали, со мной случилось что-то странное.
Я потерял страх.
Я перестал бояться.
У меня, как бы это сказать, вроде как хвост отвалился.
Вот всю жизнь был, и я жил с ним, и он иногда помогал мне цепляться за ветки, а в других ситуациях мешал… а теперь его не стало. И это совершенно не значило, что я глупо и бесстрашно выйду на рельсы биться на кулачках с несущимся на меня железным раскаленным локомотивом.
Вовсе нет. Чувство опасности и осторожность остались. Все нормально. Но тот самый страх, который заставляет людей поджимать хвост в надежде, что все обойдется и можно будет жить дальше, плохо, позорно, но все-таки жить, - пропал.
Смерть перестала быть стоявшим за спиной пугалом, всю жизнь мешавшим совершать правильные поступки. Она вышла из тени, и я понял, что она всего лишь часть моей жизни, которая всегда была, есть и будет со мной до тех пор, пока не кончится моя жизнь.
А вместе с ней кончится и моя смерть.
Кажется, в кодексе самурая что-то об этом сказано.
Надо будет как-нибудь почитать. Если, конечно, доживу до того счастливого момента, когда смогу, одетый в шелковый халат с драконами, снять с полки старинный том с названием… ну, например, «История средневековой Японии».
Я хмыкнул и, посмотрев на Тюрю, продолжил выступление.
1 2 3 4 5