И улыбки кругом, шум, крики, чужое веселье.Так что же, думает он, выходит. Одиссей перехитрил Приама? Или Приам Одиссея? И валялся он изменником на дне ямы напрасно? Или стал бессмертным героем? Пуст конь или сидят там, дожидаясь своего часа. Одиссей с товарищами? Останется стоять Троя или падет под ударами ахейцев?Вопросы накатываются один за другим, словно волны на отмель, и уходят, безответные. Кто же он, Синон? Игрушка, которой играют, пересчитывая палками ребра, или принесен он в жертву великому делу? Паламед — вот кто понял бы все… Да нет, пожалуй, не понял бы. Он был мудр в цифрах и словах, но слеп и беспомощен среди людей. И поднимал всех против войны… Нет его теперь, нет, нет, нет.Уже который раз выносят его ноги на главную площадь, в море людское. Вот он, конь. Стоит недвижим, странно манит, тянет к себе. Заглянуть бы — и сразу не было бы изматывающего силы прибоя вопросов. Только бы заглянуть, всунуть голову внутрь и заглянуть. Темно там, конечно, но заглянуть все же нужно. Заглянуть, и сразу все станет ясным, и он узнает, кто он. Только заглянуть, и дело с концом. Стражники поймут, они добрые, они же должны знать, что человек должен знать. Что человек не может жить, не зная. Как может жить человек, не зная, для чего он мучался? Разве не имеет он права заглянуть в коня? Только на секундочку заглянет и все поймет.— Эй, куда прешь? Не видишь, что ли? — Стражник поднимает копье.— Я на секундочку, только загляну внутрь коня и обратно.— Спятил ты, что ли?— Надо мне, понимаешь, надо узнать, кто я.— Проваливай, пьяница, пока не получил!— Я только погляжу внутрь, там ли Одиссей, и обратно. Помоги мне, добрый человек, заглянуть в коня. Идем!Синон хватает стражника за руку, и в то же мгновение сильный удар кулаком в скулу валит его с ног.— Должен же человек знать… — плачет Синон, и стражник бьет тяжелой сандалией его по голове.— Оттащите свинью в сторону, — кивает Гипан, молча наблюдавший за этой сценой.В который раз приникает уже Одиссей к крохотной щели, смотрит, слушает. О боги, как замлели руки и ноги. Рядом скрючились Неоптолем, Филиктет, Менелай, Идоменей, Диомед, маленький Аякс, Эпей…Время не идет, не тянется даже, не ползет. Застыло время. Сколько часов уже они здесь, на площади? Когда же наконец наступит ночь? Может быть, боги остановили солнце?Снова его охватывает зыбкая дремота, укачивая, несет к далекой лесистой Итаке, к Пенелопе… И снова сон не приходит, а лишь, коснувшись его на мгновение, отлетает прочь. Спать нельзя.Наконец в щели темно. Прислушивается — тишина. Никого. Нашумелись. Накричались, наелись, напились — спят. Скоро, скоро…Погибнут ли они, или план удастся? Не надо думать, надо верить. Он верит. Всегда верил. Если веришь в победу, она обязательно придет.Пора. Он толкает товарищей и чувствует, как напрягаются в темноте их тела, натягиваются нервы. Пора. Осторожно открывает незаметный снаружи люк. Молодец, Эпей, мастер редкостный. Тишина. Никого. Тлеют лишь уголья на месте костров. Пора.Один за одним все десять бесшумно спускаются на землю. Теперь подать знак. Горсть углей брошена внутрь коня, на сухую солому, устилающую чрево. Тихий шелест, шорох, легкий треск, и вот уже пламя взвивается вверх, не погасить. Сигнал подан. И уже приближается к пролому в стене ахейское войско.А троянцы все спят, сытые скоты… Набили желудки, храпят…Одиссей спотыкается в темноте о лежащее тело. Нагибается. В отблеске пламени узнает. Синон. Стонет эвбеец, лицо в крови. Тс… лишь бы не закричал, рано еще! Секунду, не больше, колеблется итакиец и затем коротко тычет копьем в лежащую фигурку. Так вернее.Жаль не жаль, в другое время, может быть, и подумал бы, а сейчас некогда. Бушует, бьется огонь, и со стороны Скейских ворот уже слышится глухой грохот боевых греческих колесниц.Ну, вперед!Ночь тепла, тиха. Ветра нет. Тихо. Кассандра и Куроедов дремлют, привалившись к огромному камню. Так и дремлют, взявшись за руки.Сон неясен, но светел, тих. Бредут они с Александром по песку, а следов не оставляют, бредут куда-то и стоят на месте. И рука в руке. Подкатится к ним волна тихо, покорно, лизнет ногу тающей пеной и медленно откатится назад…И вдруг нет руки, нет руки, нет никого рядом, и уже храпят кони, влетая в ворота, сон ли, не сон, а рядом — никого. Еще в руке тепло другой руки, а уже холодит ее пустота. Смерть, конец, гибель. Встает уже за спиной зарево, красит камни. И ветер поднялся. Конец, конец…— Александр! — кричит и знает, что не ответят. — Александр!Бежит, спотыкается, шарит в багровой тьме руками. И уже крики, вопли, рев, стоны. И треск, что столько раз слышала в видениях, треск горящих крыш… Как будет называться этот холм? Гиссарлык… 16 Старшина милиции Петр Иванович Толстиков медленно ехал на мотоцикле по ночным улицам своего участка и думал о завтрашнем футбольном матче. Он, конечно, не Лев Яшин, но верховые мячи его не беспокоят. Низовые, те, конечно, коварнее. Стенку выстраивать поаккуратнее. Ну да с таким свободным защитником, как капитан Зырянов, чувствуешь себя уверенно.Вдруг на мостовую выскочил старичок в длинном пальто и шапке-ушанке и замахал руками.— Товарищ лейтенант, товарищ лейтенант… — больше от волнения ничего, очевидно, сказать не мог и лишь показывал рукой на магазин «Игрушки», у которого остановился мотоцикл.— Во-первых, гражданин, я не лейтенант, а старшина, — сказал с достоинством Толстиков, и любому должно было стать ясно, что звание старшины — это тебе не фунт изюма, — а во-вторых, успокойтесь и скажите, что случилось.— Там, там… — старичок смотрел на темные витрины, уставленные ленивыми плюшевыми зайцами и пластмассовыми Чиполлино с луковками на голове, — там…— Что же там?— Человек! Грабитель. Я сторож, я слышал. Он то ходит, шаги слышно, то останавливается.— Как же вы его проморгали?— А я не моргал, — обиделся сторож. — Замок цел, окна тоже.— Понятно, — кивнул старшина. — Спрятался в магазине до закрытия. Старый трюк. Только это не профессионал. Трюк-то любительский, да и магазин небогатый.— Как это небогатый? — снова обиделся старик. — У нас знаете какой оборот…— Ну да ладно, — вздохнул старшина, — будем брать.— Как — брать? Что именно?— Преступника. Ключи у вас есть?— Вот.— Где выключатель?— Какой еще выключатель?— Да внутри, в магазине.— А, этот… Не знаю, товарищ старшина.Старшина Толстиков нащупал в кармане электрический фонарик и начал отпирать замок.— А если стрельнет? — шепотом спросил сторож.— Не стрельнет, — уверенно сказал старшина. — Такие не стреляют. — Он осторожно открыл дверь, прислушался и вошел.— Слава богу! — сказал мужской голос из темноты. — А я уж думал, что придется сидеть здесь до утра.«Силен, бродяга, — восхищенно подумал старшина, — во дает! Слава богу… Ишь ты!»— Сидеть, наверное, действительно придется, гражданин, только не здесь.В неярком луче фонарика перед старшиной стоял молодой человек лет тридцати в помятом костюме. Еще бы, прятался, наверное, в подсобке, под ящиками. Известное дело.— Вы не знаете, где выключатель? Я его в темноте никак не мог найти, — сказал человек. Голос у него был печальный. Да и то верно, веселиться вроде не из-за чего.— Так прямо и искали? — саркастически спросил старшина, направляя желтое пятно луча на стены. — Да вот же он. Рядом с соцобязательствами.Старшина включил свет и внимательно посмотрел на вора. Тот, казалось, о чем-то задумался и смотрел, не мигая, на игрушечных деревянных коней на колесиках.— Как проникли? — с интересом спросил старшина. — Спрятались до закрытия?— Кто проник? — вздрогнул человек.— Не я, конечно. О вас речь идет.— А я не проник…— Я и спрашиваю: спрятался?— Нет…— А как же?— Не знаю…— И зачем вы здесь, тоже не знаете?— Не знаю…— Сколько вы вчера выпили, в таком случае?— Вчера? Вчера… Вчера… Странное какое слово, если вдуматься, "ч" как зловеще звучит.— Гражданин, — нахмурился старшина, — у нас тут не семинар, а задержание преступника.— Преступника? — рассеянно переспросил гражданин в мятом костюме. — Ах да… понимаю… Это, наверное, я.— Это вы совершенно точно заметили. Давайте в коляску, и поедем.— Как это в коляску? — спросил взломщик и посмотрел на батарею игрушечных колясок, стоявших в углу.— Так. В мотоциклетную.В отделении злоумышленника усадили перед дежурным, который шумно вздохнул и обреченно положил перед собой протокол допроса.— Имя, отчество, фамилия, место рождения, место жительства, должность, место работы… Как вы говорите? Младший научный сотрудник? — Дежурный заметно оживился и с интересом посмотрел на Куроедова. — Что же это вы, Александр Васильевич, деятель, можно сказать, науки и так некрасиво влипли? Когда вы вошли вчера в магазин?— Я не входил… — сказал Куроедов и замолчал. Говорить ему было тяжело, и мысли все время путались. — Вчера я вообще не был в городе.— Где же вы были? — Дежурный положил авторучку на стол, откинулся на спинку стула и вынул из пачки сигарету.— Видите ли… это не совсем обычная история… Я вряд ли сумею объяснить…— Понимаю, понимаю, — кивнул дежурный. — История у всех бывает необычная. По ошибке залез в чужой карман. Сам не знает, почему дал по морде. Прямо мистика какая-то. Где же вы были вчера, Александр Васильевич?— В Трое…— Где, простите, в Троицком?— Нет, в Трое… Я же вам говорю, это не совсем обычная история.— В Трое? — У дежурного округлились глаза. — Древние греки?— Да, — тихо сказал Куроедов и опустил голову на грудь.— И как там? — Дежурный подмигнул старшине. — Как жизнь?— Я не сержусь на вас, — кривясь, пробормотал Куроедов, — я понимаю, что это звучит дико, но…— Не сердитесь? Ну и на том спасибо, гражданин Куроедов. Только симуляция безумия — вещь тонкая. К ней готовиться надо, литературу специальную изучить. А вы — в Трое. Нехорошо. Младший научный сотрудник, а говорите, как школьник. Некрасиво.— Я понимаю, я все понимаю… — Куроедов, казалось, с трудом произносил слова, делая усилие над собой. — Но что я могу еще сказать вам?— Значит, вы утверждаете, что попали в магазин игрушек номер тридцать три прямо из Трои?— Да.— И для чего же, позвольте полюбопытствовать?— Не знаю. Я ведь уже говорил, что не знаю, как попал туда.— Ну хорошо, — вздохнул дежурный. — Может быть, вы посидите, подумаете, отдохнете…— Знаете что? — У Куроедова, казалось, мелькнула мысль. — Позвоните моему научному руководителю Леону Суреновичу Павсаняну. Он заведующий сектором нашего института, доктор исторических наук. Вот телефон.… Павсанян влетел в комнату, как смерч. Полы его плаща развевались, словно крылья. Под плащом была видна синенькая пижама. Увидев Куроедова, он зарычал и прыгнул на него.— Саша! — крикнул он и рухнул вместе с младшим научным сотрудником на жесткую милицейскую скамью. — Видел? Не казни меня, Коня видел?— Позвольте, товарищ Павсанян, — сказал дежурный по отделению, — вы подтверждаете, что это младший научный сотрудник Куроедов?— Я? Подтверждаю? Дорогой мой, запомните эту минуту! Она войдет во все учебники, это вам говорю я, Леон Павсанян! А сейчас, дорогой, позвольте, Саша, ты видел?— Видел, — грустно улыбнулся Куроедов. — Конь на площади…— Ты видел Коня? — со священным ужасом переспросил Павсанян. — Сам?— Да, Леон Суренович, видел.Павсанян вдруг как-то бранно уменьшился в размерах, закрыл лицо руками и заплакал, раскачиваясь из стороны в сторону.— Зачем же вы его так? — укоризненно пробормотал дежурный. — Человек вас опознал, хотел помочь, а вы его каким-то конем…Но Павсанян уже смеялся. Он выпятил узкую грудь и крикнул:— Мой бедный маленький Геродюк! Мне жаль его детей, они будут стыдиться отца, который утверждал, что Коня не было.— Потише, товарищи, — попросил совсем уже стушевавшийся дежурный. — Телефон звонит. Да, товарищ полковник. Все в порядке, нет, ничего особенного не произошло. Задержанный один. Как будто младший научный сотрудник Куроедов. Здесь он, у меня. Что? Как вы сказали? Слушаюсь, товарищ полковник. Выполняю. — Дежурный встал, дико посмотрел на Куроедова. — Полковник Полупанов приказал мне лично расцеловать вас, товарищ Куроедов. Трижды. Разрешите выполнять?Иван Сергеевич Голубь устало потер веки.— Так как же будем оформлять, Александр Васильевич?— Да как хотите. Какая разница?— Как это — какая разница? Отпуск за свой счет — одно. Командировка — другое. Тем более, если считать суточные по два шестьдесят в день, вам полагается за три тысячи лет, я тут уже прикинул, два миллиона восемьсот сорок семь тысяч рублей. Проверьте.— Позвольте, для чего мне проверять, если мне этих денег никто, разумеется, платить не собирается. Я вас, Пиан Сергеевич, не понимаю.— Кроме того, командировка не может быть оформлена, поскольку у вас нет отметки ни о прибытии в Трою, ни об убытии.И снова уходит куда-то голос, не слышит никого Куроедов, только сухой жар руки Кассандры, только горьковатый запах ее волос, только бьющееся в ней отчаяние.Махнул рукой, вышел. В коридоре Маша Тиберман. Глаза набрякшие, без косметики. Увидела, всхлипнула, по-детски шмыгнула носом. Абнеос, Абнеос, нежный бородатый ребенок. Ма-ша. Ма-ша. Да и было ли все это?Их была горстка, чудом уцелевших во время пожара и резни. Они собрались в негустом лесу многохолмной Иды, и в ушах их все еще звучал треск огня и крики. Эней, привалившись спиной к дереву, вытирал пот со лба и никак не мог отдышаться: тащил на плечах дряхлого отца, да и сын висел на руке как гиря.Сидели, молчали. Многоречива победа, поражение же молчит. Да и что скажешь, когда лица еще пылают от жара огня, а в глазах пустота: что скажешь, кому?Но надо идти, пробираться как-нибудь к берегу, бежать от богами проклятого пожарища, от тлеющих руин, от пьяных греческих мечей. Ноги — что чужие, кажется, и не встать на них, да надо.— Вставайте, — негромко говорит Эней, — идем.Все покорно встают, один бородатый в диковинном костюме не подымается. Смотрит пустыми, далекими глазами. Тряпка, обмотанная вокруг шеи, уже совсем пропиталась кровью. Плох, не дойдет. А тащить некому. И так еле бредут.Эней подходит к бородатому.— Сможешь идти? — угрюмо спрашивает.— Ма-ша, — бормочет запекшимися губами. — Ма-ша…Легко умирать Абнеосу. Не здесь он, на склоне Иды, а там, в другом мире теперь его душа. В непонятном, но светлом и мягком, в добром мире. И Маша, Маша все смотрит на него так, будто ждет, просит чего-то. А что?— Идешь? — еще раз спрашивает Эней, так, для очистки совести.— Ма-ша, — все бормочет бородатый, и вдруг слабая улыбка трогает его лицо.— Бредит, слово неясное все говорит, — бросает спутникам Эней. — Пошли!

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12