Я посмотрел в сторону, мечтая остаться в покое, и внезапно подумал о беседках, не словами, но образами, как умели мои прежние мысли, захотел лечь на садовые клумбы среди растущих цветов, прижаться лицом к земле и тихо что-нибудь спеть про себя.
Весна на улице, тепло, нависший туман, который превратится в дождь. Вот чего мне не хватало. И еще болотистых лесов вдали, но при этом мне нужны были Сибель и Бенджи, нужно было уйти и обрести немного воли, чтобы жить дальше.
Ах, Арман, ее-то тебе вечно не хватает, воли. Не допускай, чтобы повторилась старая история. Вооружись всем, что с тобой произошло.
Кто-то был рядом.
Неожиданно мне показалось ужасным, что какой-то незнакомый бессмертный вторгается в обрывки моих личных мыслей и, может быть, стремится эгоистично приблизиться к моим чувствам. Это оказался всего лишь Дэвид Талбот.
Он появился из крыла молельни, пройдя по холлам монастыря, соединяющим ее, как мост, с основным зданием, пока я стоял наверху лестницы, ведущей на второй этаж.
Я увидел, как он вошел в холл, оставив позади стеклянную дверь, ведущую в сад, а за ней – мягкий, смешанный золотисто-белый свет дворика.
– Все спокойно, – сказал он, – на чердаке никого нет, и, конечно, вы можете туда подняться.
– Уходи, – сказал я. Я испытывал не злость, а искреннее желание, чтобы мои мысли не читали, а эмоции оставили в покое. Он проигнорировал мою реплику с удивительным самообладанием, а потом сказал:
– Да, я боюсь вас, немного, но при этом мне ужасно любопытно.
– Ну ясно. Значит, это оправдывает тот факт, что ты за мной следил?
– Я за вами не следил, Арман, – сказал он. – Я здесь живу.
– Вот как. Тогда прости меня, – согласился я. – Я и не знал. Полагаю, я рад, что ты его охраняешь, не оставляешь одного. – Я, естественно, говорил о Лестате.
– Вас все боятся, – спокойно сказал он. Он занял небрежную позу в нескольких футах от меня, скрестив руки на груди. – Знаете ли, знания и обычаи вампиров – предмет, достойный изучения.
– Только не для меня, – сказал я.
– Да, я понимаю, – сказал он. – Я просто размышлял вслух, надеюсь, вы меня простите. Насчет убитого ребенка на чердаке. Это в высшей степени раздутая история, об очень незначительном человечке. Может быть, если вам повезет больше, чем остальным, вы увидите призрак ребенка, чью одежду замуровали в стене.
– Ты не возражаешь, если я тебя рассмотрю? – сказал я. – Раз уж ты собрался с таким самозабвением копаться у меня в голове? Мы же встречались раньше, еще до того, как это случилось – Лестат, путешествие на небеса, этот дом. Я никогда тебя подробно не разглядывал. Либо от безразличия, либо из вежливости, не знаю.
Я сам удивился горячности своего голоса. Мое настроение все время менялось, и не по вине Дэвида Талбота.
– Я думаю от общепринятых представлениях о тебе, – сказал я. – Что ты родился не в этом теле, что ты был пожилым человеком, когда Лестат с тобой познакомился, что тело, где ты обитаешь, принадлежало ловкой душе, способной перескакивать из одного живого существа в другое, а затем торговать им, являясь при этом нарушителем прав собственности.
Он обезоруживающе улыбнулся.
– Так говорил Лестат, – сказал он. – Так он написал. Это, конечно, правда. Вы же знаете. Знаете с тех пор, когда мы встречались.
– Три ночи мы провели вместе, – сказал я. – И я ни разу не тебя ни о чем не спрашивал. То есть, ни разу даже не посмотрел тебе в глаза.
– Мы тогда думали о Лестате.
– А сейчас – нет?
– Я не знаю, – ответил он.
– Дэвид Талбот, – сказал я, смерив его холодным взглядом. – Дэвид Талбот, Верховный Глава Ордена Психодетективов, известный как Таламаска, был катапультирован в тело, в котором сейчас и обитает. – Не знаю, пересказывал ли я уже известные мне факты, или придумывал на ходу. – Там он либо закрепился, либо не смог выбраться, запутавшись в сетях вен-канатов, а потом его хитростью заманили в вампиры, в везучий организм вторглась пламенная кровь, запечатав внутри его душу и превратив в бессмертного; мужчина со смуглой бронзовой кожей и сухими, блестящими и густыми черными волосами.
– Кажется, вы все правильно поняли, – ответил он со снисходительной вежливостью.
– Джентльмен-красавчик, – продолжал я, – карамельного цвета, с такой кошачьей легкостью движений с таким скользящим взглядом, что мне приходит на ум все, что когда-то меня восхищало, плюс смесь запахов корицы, гвоздики, перца и прочих специй – золотых, коричневых и красных, что ароматы пронзают мой мозг и повергают меня в бездну эротических желаний, которые сейчас еще живее, чем прежде, они вот-вот разыграются. Кожа у него пахнет орехами кешью и густым миндальным кремом. Правда.
Он засмеялся.
– Я вас понял.
Я сам себя шокировал. Мне стало паршиво.
– Я не уверен, что сам себя понял, – извинился я.
– Думаю, здесь все ясно, – сказал он. – Вы хотите, чтобы я оставил вас в покое.
– Слушай, – быстро прошептал я, – Я не в себе. Все мои ощущения перепутались, сплелись в узел, как нитки – вкусовые, зрительные, осязательные. Я себя не контролирую.
Я лениво и злобно подумал, не стоит ли напасть на него, схватить, заставить склониться перед моим мастерством и коварством и попробовать его кровь, не спрашивая согласия.
– Я уже слишком далеко продвинулся для этого, – сказал он, – и зачем вам так рисковать?
Какое самообладание. Его старшая сторона действительно управляла здоровой молодой плотью – мудрый смертный с железной властью над вечностью и сверхъестественными силами. Какая смесь энергий! Приятно было бы выпить его кровь, получить его помимо его воли. Ничего нет на земле веселее, чем изнасилование равного тебе по силе.
– Не знаю, – пристыженно сказал я. Изнасилование недостойно мужчины. – Не знаю, зачем я тебя оскорбляю. Понимаешь, я хотел побыстрее уйти. То есть, я хотел зайти на чердак, а потом оказаться где-нибудь подальше отсюда. Я хотел избежать подобных страстей. Ты удивительный, при этом ты считаешь, что я тоже удивительный, и это забавно.
Я обвел его взглядом. Да, истинная правда, во время последней нашей встречи я оставался к нему слеп.
Одевался он сногсшибательно. С изобретательностью былых времен, когда мужчины прихорашивались как павлины, он выбирал золотисто-красноватые и темно-коричневые оттенки. Элегантный, хорошо сложенный, весь в аксессуарах из чистого золота – часы в жилетном кармане, пуговицы и тонкая булавка в современном галстуке, в цветной щепке из ткани, популярном у мужчин этой эпохи, словно они сами напрашиваются на то, чтобы их ухватили за аркан. Нелепое украшение. Даже блестящая рубашка из хлопка была рыжевато-коричневой, вызывая ассоциации с солнцем и нагревшейся землей. Даже ботинки коричневые, глянцевые, как спины жуков. Он подошел ко мне.
– Вы знаете, о чем я сейчас попрошу, – сказал он. – Не нужно бороться с невысказанными мыслями, с новыми ощущениями, с непреодолимым прозрением. Напишите мне обо лучше о них книгу.
Такого вопроса я предугадать не мог. Я был удивлен, приятно удивлен, но, тем не менее, он застал меня врасплох.
– Написать книгу? Я? Арман?
Я направился к нему, резко повернулся и взлетел по ступенькам на чердак, обогнул третий этаж и оказался на четвертом.
Густой, теплый воздух. Это место каждый день жарится на солнце. Все сухое, приятное, дерево пахнет ладаном, а пол весь в трещинах.
– Девочка, где ты? – спросил я.
– То есть, ребенок, – сказал он.
Он подошел сзади и ради приличия выдержал паузу. Он добавил:
– Ее здесь никогда не было.
– Откуда ты знаешь?
– Будь она призраком, я мог бы ее вызвать, – сказал он
Я оглянулся через плечо.
– Ты обладаешь такой силой? Или тебе просто хочется поддержать разговор? Прежде, чем ты осмелишься продолжать, позволь предупредить тебя, что мы почти никогда не обладаем способностью видеть духов.
– Я совсем другой, – сказал Дэвид. – Я ни на кого не похож. Я попал в Темный Мир, имея в своем распоряжении другие возможности. Если позволите, я скажу, что мы, вампиры, развиваемся как вид.
– Глупый шаблон, – сказал я. Я двинулся вглубь чердака. Я увидел маленькую оштукатуренную комнатку с шелушащимися на стенах розами, с большими, гибкими, красиво нарисованными викторианскими розами с бледно-зелеными пушистыми листьями. Я вошел внутрь. Сквозь окно проникал свет, но оно располагалось слишком высоко для ребенка. Безжалостно, подумал я.
– А кто сказал, что здесь умер ребенок? – спросил я. Под многолетней пылью все было чисто. Чужого присутствия не ощущалось. Отлично, вполне справедливо, подумал я, никакой призрак меня не утешит. Почему это специально ради меня из своего сладостного покоя должны возвращаться призраки? Ради того, чтобы я, может быть, прижался к воспоминанию о ней, к ее хрупкой легенде. Как убивают детей в приютах, если за ними ухаживают одни монашки? Я никогда не считал, что женщины настолько жестоки. Сухие, возможно, без воображения, но не агрессивны до такой степени, как мы, чтобы убивать.
Я поворачивался из стороны в сторону. У одной стены выстроился ряд сундуков, один сундук был открыт, а нем лежали брошенные ботинки, маленькие коричневые «оксфордские», как из называют, ботинки, с черными шнурками, и теперь моим глазам открылась дыра, ранее находившаяся у меня за спиной, проломленная дыра, из которой вырвали ее одежду. Сваленная прямо там, одежда лежала заплесневелая и мятая.
Меня сковала неподвижность, как будто эта пыль стала тонким льдом, сошедшим с высоких пиков надменных и чудовищно эгоистичных гор, чтобы заморозить все живое, чтобы сомкнуться и навсегда положить конец всему, что умеет дышать, чувствовать, видеть сны или жить. Он заговорил стихами:
– «Не бойся больше солнечной жары, – прошептал он, – Не бойся бурь бушующих зимы. Не бойся…»
Я вздрогнул от удовольствия. Я знал эти строфы. И любил их. Я стал на колени, как перед причастием, и потрогал ее одежду.
– А она была маленькая, не больше пяти, и совсем она здесь не умерла. Никто ее не убивал. Ничего в ней особенного нет.
– Как же ваши слова противоречат мыслям, – сказал он.
– Неверно, я думаю о двух вещах одновременно. Сам факт убийства человека придает ему индивидуальность. Меня убили. Нет-нет, не Мариус, как ты мог бы подумать, другие.
Я знал, что говорю тихо и высокомерно, потому что не собирался устраивать драму.
– Воспоминания окутывают меня, как старые меха. Я поднимаю руку – и ее накрывает рукав воспоминаний. Я оборачиваюсь – и вижу другую эпоху. Но знаешь, что меня пугает больше всего? Что это состояние, как и все прочие мои состояния, в конечном счете ничего не докажет, однако растянется на века.
– Чего вы боитесь на самом деле? Чего вы хотели от Лестата, когда пришли сюда?
– Дэвид, я пришел его увидеть. Я пришел узнать, как у него дела, почему он лежит там и не двигается. Я пришел… – Продолжать я не собирался.
Благодаря глянцевым ногтям его руки казались украшением тела, необычными, ласковыми, миловидными и приятными в прикосновении. Он достал платьице, рваное, серое, усеянное кусочками кружев. Все, что облечено в плоть, может излучать головокружительную красоту, если сосредоточиться надолго, а его красота выставляла себя напоказ без оправданий.
– Просто одежда. – Ситец в цветочек, бархатная тряпка со взбитым рукавом, не больше, чем яблоко – в тот век и днем, и ночью все ходили с обнаженными плечами. – Ее отнюдь не окружало насилие, – сказал он словно бы с сожалением. – Просто бедный ребенок, как вы думаете? Унылый как по натуре, так и по воле обстоятельств.
– Тогда скажи мне, почему их замуровали в стену? Какой грех совершили эти маленькие платья? – Я вздохнул. – Господи Боже, Дэвид Талбот, почему бы нам не оставить девочке немного романтики и славы? Ты меня злишь. Ты говоришь, что можешь видеть призраки. И как, они тебе нравятся? Ты любишь с ними разговаривать. Я мог бы рассказать тебе об одном призраке…
– Когда же вы мне расскажете? Послушайте, разве вы не заметили приманку? – Он встал и правой рукой смахнул пыль с колен. В левой он держал подобранное с пола платье. Меня чем-то раздражало это сочетание – высокое существо с мятым платьем маленькой девочки в руке.
– Знаешь, если подумать, – сказал я, отвернувшись, чтобы не смотреть на платье в его руке, – нет у Бога веской причины для существования маленьких мальчиков и девочек. Подумай о нежном потомстве других млекопитающих. Разве различают пол среди щенков, котят или жеребят? Никто об этом не думает. Полувзрослое хрупкое существо бесполо. Нет зрелища великолепнее, чем маленькая девочка или мальчик. У меня в голове столько мнений. Наверное, она взорвется, если я что-нибудь не сделаю, а ты говоришь – написать для тебя книгу. Ты думаешь, это возможно, думаешь…
– Вот что я думаю – когда вы напишете книгу, вы расскажете всю историю так, как вам бы хотелось!
– И где здесь великая мудрость?
– Ну подумайте, для большинства из нас речь – это просто выражение наших чувств, просто вспышка. Послушайте, обратите внимание на то, как у вас проявляются эти взрывы.
– Не хочу.
– Хотите, однако не такие слова вам хотелось бы прочесть. Когда пишешь, все по-другому. Создается повествование, не важно, пусть фрагментарное, или экспериментальное, или не принимающее в расчет общепринятые нормы удобства. Попробуйте. Нет, нет, у меня появилась идея получше.
– Какая?
– Пойдемте вниз, в мои комнаты. Я уже говорил, что теперь живу здесь. Из моих окон видны деревья. Я живу не так, как наш друг Луи, который бродит из одного пыльного угла в другой, а потом возвращается в свою квартиру на Рю Руаяль, убедив себя в очередной, тысячный раз в том, что Лестату ничто не угрожает. У меня в комнатах тепло. Освещение в старом стиле, я использую свечи. Пойдемте вниз, а там я запишу ее, вашу историю. Говорите со мной. Ходите по комнате, проповедуйте, если хотите, или обвиняйте, да, обвиняйте, а я все запишу, и тогда сам факт, что я записываю, заставит вас придать ей форму. Вы начнете…
– Что?
– Рассказывать, что произошло. Как вы умерли, как вы выжили.
– На чудеса не настраивайтесь, хитроумный ученый. Я не умер в то утро в Нью-Йорке. Я чуть не умер.
Он меня несколько заинтриговал, но я ни за что не смог бы выполнить его просьбу. Тем не менее, он был честен, на удивление честен, насколько я мог определить, и вследствие этого – искренен.
– Да нет, я говорил не в буквальном смысле. Я имел в виду – что значило подняться так высоко навстречу солнцу, столько страдать, а в результате, как вы сказали, обнаружить в своих страданиях все эти воспоминания, все связующие звенья. Расскажите мне! Расскажите.
– Нет, если ты намерен сделать из этого связный рассказ, – резко сказал я. Я проверял его реакцию. Я ему не надоел. Он хотел продолжать разговор.
– Связный рассказ? Арман, я просто запишу все, что вы скажете. – Простые слова, но любопытно страстные.
– Честно?
Я окинул его игривым взглядом. Я! Сделать такое. Он улыбнулся. Он взбил платье и аккуратно бросил его в середину кучи другой старой одежды.
– Я не изменю ни единого слова, – сказал он. – «Побудь со мной, откройся мне, моей отдайся страсти.» – И опять улыбнулся.
Внезапно он направился ко мне почти в такой же агрессивной манере, в какой я раньше собирался приблизиться к нему. Он просунул руки мне под волосы и потрогал мое лицо, потом собрал мои волосы, уткнулся лицом в мои кудри и рассмеялся. Он поцеловал меня в щеку.
– Волосы у тебя сотканы словно из янтаря, если янтарь расплавить на свече и растянуть на длинные тонкие воздушные нити, чтобы они застыли в таком положении и превратились в эти сияющие локоны. Ты очаровательный, как мальчик, и красивый, как девушка. Жаль, что я не могу хотя бы мельком увидеть, каким ты был у него, у Мариуса, в старинном бархате. Хотелось бы мне хоть на секунду увидеть тебя – в чулках, в подпоясанном камзоле, расшитом рубинами. Посмотри на себя, ледяное дитя. Моя любовь тебя даже не трогает.
Неправда.
У него были горячие губы, под ними чувствовались клыки, я ощутил, как внезапно настойчиво напряглись его пальцы, снова сжавшие мой череп. От этого у меня по спине побежали мурашки, все тело напряглось и вздрогнуло, я не мог и предвидеть, что мне будет так приятно. Я отверг эту одинокую интимность, до такой степени, чтобы направить ее в другое русло или же совершенно от нее избавиться. Скорее я умру, или уйду в темноту, без затей, одинокий, с заурядными слезами на глазах.
По выражению его глаз я решил, что он умеет любить, ничего не отдавая. Никакой не знаток, обычный вампир.
– Я из-за тебя голоден, – прошептал я. – Мне нужен не ты, а тот обреченный, кто до сих пор жив. Я хочу поохотиться. Прекрати. Что ты меня трогаешь? С чего это ты такой ласковый?
– Перед тобой никто не устоит, – сказал он.
– А как же! Кто откажется попользоваться маленьким пикантным греховодником? Кому не хочется получить веселого ловкого мальчика? Дети вкуснее женщин, а девушки слишком похожи на женщин, но мальчики?
1 2 3 4 5 6 7 8