А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 


Емец Дмитрий Александрович
Две старухи
Дмитрий Емец
ДВЕ СТАРУХИ
рассказ
На Домодедовском кладбище на бедные могилы ставят железные кресты с многочисленными завитушками. Эти кресты как бы входят в минимальный похоронный набор, вместе с гробом и небольшой гранитной табличкой с указанием фамилии, даты смерти и номера записи в инвентарной книге. Художественный смысл этих завитушек, очевидно, в том, чтобы, как можно более ослабив сходство креста с крестом, перевести его просто в разряд недорогих безвкусных памятников.
На могиле Марьи Никитичны Николаевой, появившейся летом 1992 года, нет даже такого креста. Почему-то именно в тот день они закончились, а потом уже никто не удосужился его поставить. Ничего не осталось от ее телесного существования - ни имени, ни креста, ни даты рождения.
Земля на могиле быстро провалилась, образовав плоское углубление, в котором весной долго задерживалась вода, а сама могила заросла бурьяном, васильками и каким-то особым сортом репейника с мягкими, как кисточки, цветами. Если развести руками бурьян и репейник, то еще с год можно было увидеть проволочный каркас венка с надписью на ленте: "От жильцов дома". Земля приняла свою дочь и сомкнулась над ней, обратив ее в бурьян и васильки.
Более того, в своем стремлении затеряться и совершенно забыться старушка ухитрилась исчезнуть даже из кладбищенских книг, причем сделала это самым невероятным и мистическим образом. Когда несколькими годами спустя одна из ее прежних знакомых, не присутствовавшая на похоронах, вздумала зачем-то отыскать ее могилу, то оказалось, что вследствии конторской путаницы Никитичну смешали в книгах с какой-то другой Николаевой, впоследствии перезахороненной.
Исчезнуть таким образом было вполне в духе Никитичны. Пьеса ее жизни закончилась именно тем аккордом и в той тональности, в которой она всегда протекала. Никитична канула в землю как в воду, и быстрая смерть ее никого не побеспокоила и не потревожила. Свой быстрый и полный расчет с миром она совершила в обычной своей спешащей и взбаломошной манере.
Возможно, рассказ бы и не состоялся, если бы не еще одна могила, появившаяся на том же Домодедовском, уже почти захороненном кладбище, двумя годами спустя. На этот раз могила не была безымянной. На ней довольно скоро появилась аккуратная гранитная плита с керамической фотографией худощавой женщины с белыми, химически завитыми волосами. В выражении ее длинного, слегка ассиметричного лица было что-то язвительное и вместе с тем недовольное, как если бы она считала всех себе обязанными.
Была и еще одна бросавшаяся в глаза деталь. Женщине на снимке было на вид лет пятьдесят, обычная же кладбищенская игра в вычитание давала в результате на четверть века больше. Впрочем, это обычное дело. Родственники всегда подбирают наиболее удачные и характерные снимки. Часто на могиле девяностолетнего старца можно увидеть его таким, каким он был в двадцать лет.
Итак, надпись на плите гласила:
Ирина Олеговна
Симахович
12.05.1919 - 3.04.1994
С появлением этой могилы круг сомкнулся. Полюса соединились. Они снова были вместе: две старухи, две неразлучные подруги, два антагониста, два врага...
* * *
Никитична происходила (хотелось бы сказать "проистекала") из какой-то рязанской деревушки, откуда до Рязани, по ее словам, было тридцать километров. Тем не менее за первые восемнадцать лет своего существования она ухитрилась побывать в Рязани лишь однажды. То ли Марью туда не брали, то ли ее саму туда не особенно тянуло - скорее всего и первая и вторая причины были тесно слиты.
А потом как-то сразу, внезапно, не дав времени на раскачку, судьба забросила ее в город, причем не в Рязань даже, а сразу в Москву. Произошло это, по-видимому, году в тридцать девятом, в сороковом. Можно предположить, что это явилось для Никитичны потрясением, однако люди того времени действительно были богатыри и великаны. Довольно скоро Марья пообвыклась и втянулась, утешая себя немудреной мыслью, что раз так случилось, значит так надо.
Неизвестно, по какому именно случаю Никитична попала в Москву и была ли это райкомовская разнарядка, первая любовь или ее собственное импульсивное решение, вследствие, допустим ссоры с родными. Сама старуха никогда об этом не рассказывала, и не потому, что тут была какая-то тайна; говорить о прошлом было вообще не в ее духе - ее стихией, ее временным срезом было настоящее и ближайшее будущее, в течении, скажем, часа-двух от текущего момента. Ни в прошлое, ни в более отдаленное будущее Никитична никогда не заглядывала, предпочитая существовать в этом конкретном и осязаемом двухчасовом интервале. Привычка жить настоящим и ближайшим будущим была у нее столь укоренившейся, что она даже на день вперед никогда не загадывала, считая и справедливо, что день для этого слишком длинный. Если же ей порой случалось говорить "вчера" и "завтра", то они использовались у нее в том же значении и звучали так же размыто, как у других звучат "прошлый век" или "грядущее тысячелетие".
Должно быть, именно по этой причине никаких грандиозных исторических событий, происходивших в то время в стране, в памяти Никитичны не запечатлелось. Вероятно, исторические события только по прошествии времени становятся великими, в момент же, когда они происходят, они хотя и трагичны, но довольно заурядны. Так, о войне Никитична могла рассказать лишь то, что было голодно и что кто-то зимой украл у нее валенки. "Знать они были очень ему нужны," - добавляла она философски.
Но и здесь, в столице, она ухитрилась вести существование почти деревенское, не растеряв ни деревенской наивности, ни деревенской открытости, хотя жизнь, пытаясь отрезвить ее, не раз прикладывала Марью носом к стенке. Даже работа, которой Никитична занималась лет тридцать пять-сорок, до пенсии, была почти деревенская: подсобным рабочим-озеленителем на опытных полях Тимирязевской академии. Целыми днями она, не разгибаясь, копала, сажала, окучивала, ползала на коленях по грядкам, вырывала сорняки - делала глубоко привычные ей с детства механистические движения, не задумываясь, вероятно, ни с какой целью, ни зачем, ни во имя чего она делает всё это.
Далее мы пропускаем целый период, несколько десятилетий, о которых нам ничего не известно и которые, собственно, и составляли ее жизнь, и вновь встречаемся с Никитичной уже в старости. Именно старость, как можно предполагать, стала периодом расцвета ее личности, ибо молодость и зрелость ее, задавленные работой, едва ли были ярки и позволяли ее раскрыть неординарность и своеобычность ее натуры. Почти наверняка в эти несколько прошедших десятилетий, выпавших из нашего повествования, у Никитичны были какие-то увлечения, была любовь и связанные с ней мучительные драмы, но к финишу они пришла совершенно одинокой, растерявшей даже тех родных, что у нее были, без детей, без спутников, без красоты, с минимумом здоровья и почти без имущества, если не считать накопившегося за годы случайного барахла и одной комнаты в коммуналке, выделенной ей после расселения общежития.
И вот тут-то, у разбитого, можно сказать, корыта, в самом отчаянном и полунищем положении, произошло невероятное, и оригинальность, авантюрность и оптимизм Марьи Никитичны, свойственные ей и прежде, забили широким вольным ключом.
О покойниках обычно говорят, что они были красивы, если не в свои последние дни, то в молодости. О Никитичне же мы этого говорить не будем. Едва ли красота была ей свойственна, она была вообще вне красоты как понятия. У нее было простое, с мягкими чертами русское лицо, светлые редкие брови, русые, впоследствии довольно быстро поседевшие волосы. Росту она была среднего, кряжистая, сильная, под старость склонная к полноте. Ее раздавленные работой с землей большие руки редко бывали спокойны - их постоянно тянуло что-то трогать, комкать или оправлять. Когда-то, очевидно, Никитична была сильна - и теперь еще по привычке она часто бралась за тяжелые предметы, пыталась двигать громоздкий буфет или, расправляя ковер, приподнимала край дивана.
Часто из ее квартиры доносился грохот и призывы о помощи: это означало, что старуха, пытаясь взгромоздиться на стул или стол, чтобы достать что-нибудь со шкафа, обрушивалась вниз и не могла сама встать. Несмотря на то, что происходили такие падения довольно часто и сопровождались большим шумом, крепкое сложение Никитичны позволяло ей отделываться лишь незначительными ушибами и испугом.
Казалось бы, во многих отношениях Никитична была вполне обычная русская старуха, однако во взгляде ее - глаза у нее были какого-то неясного, смешанного цвета, не то серые, не то серовато-зеленые - было нечто такое, что сразу решительно выводило ее из общего ряда. На самое первое определение, это была бесшабашность, соединенная с самой глобальной простотой и наивностью. Никитична действительно была очень проста, но простота ее была не дурковатая, а всеобъемлющая, захлестывающая, позволяющая ей не оглядываться на окружающих, не пугаться их мнения и автономно существовать по собственным смутно осознаваемым нравственным законам. В чем были эти нравственные законы - Бог его знает, но они безусловно были и всеми ощущались. Материальные, родственные ли узы этого мира не тяготили Никитичну, не имели над ней никакой власти и очень быстро соскочили с нее, что еще раз подчеркивается легкостью и неосновательностью ее смерти, не оставившей на ее могиле даже положенного по кладбищенскому распорядку креста с завитушками.
* * *
С окружающими Никитична особенно не церемонилась, полагая в простоте душевной, что они такие же, как и она. Ко всем женщинам, независимо от их возраста и социального положения, она обращалась "девка" - но не ругательно, а крайне дружелюбно. Ей ничего не стоило, к примеру, заявиться к кому-нибудь из своих соседей в три часа ночи и, переполошив их настойчивым звонком в дверь, спросить:
- Ты спишь, что ль, девка? А мне чтой-то не спится!
- Ты соображаешь, бабка, который час! Ночь на дворе! - шипели на нее заспанные соседи.
- Ночь? - удивлялась Никитична. - То-то и видно, что ночь. А я-то, дура, смотрю, что у меня "люди" не показывают. Може, думаю, поломались?
С полным хладнокровием старуха поворачивалась и шаркала к себе. К окрикам и ругани, весьма часто сопровожавшими ее визиты, Никитична относилась презрительно, как к комариному писку. Уж что-то, а ругани-то она за свою жизнь наслушалась вволю и постоять за себя умела. Только иногда, если слова были особенно обидными или говорились с особенным разражением, старуха поучительно говорила:
- Ну и злая ты, девка, просто как собака. Уж и слова тебе не скажи. Пошла я к своим "людям". Не приду к тебе больше.
Но, разумеется, слова своего не держала и довольно скоро, забыв обиду, снова являлась в самое неподходящее время.
* * *
Деревенская сущность, задавленная городом, проявлялась в Никитичне самым невероятным образом и давала всходы то в виде гераней на подоконнике, то в проросшей прямо на балконе четвертого этажа березке, ушедшие в бетон корни которой старуха поливала из чайника.
Жажда стяжания была ей совершенно чужда, а если и проявлялась порой, то совершенно по-детски в виде страсти к цветным календарям, будильникам или пахучим, щелкавшим замочками сумочкам из искусственной кожи. В этих "ридикюльчиках", как она их называла, у Никитичны хранилась всякая ерунда: прищепки, булавки, позеленевшие швейные наперстки, цветные резинки, сточенная помада, картинки из журналов, привлекшие ее своею яркостью, пузырьки из-под лекарств и прочие вещи, которые с равным успехом могла бы собирать и десятилетняя девочка.
В достоинстве денежных купюр, тогда еще старых, не доживших до всевозможных обменов, Никитична разбиралась неплохо, считала тоже вполне удовлетворительно, однако порой пускалась на хитрость, прося кого-нибудь из сердбольных кассирш или соседей пересчитать свою немногочисленную наличность.
- А сколько тут есть, девка? - спрашивала она, протягивая тяжелый от мелочи старушечий кошелек со звучными, как и у ридикюля, застежками.
Кошелек открывался и начинались долгие пересчеты. Обычно считавшая несколько раз сбивалась, плевала в сердцах и начинала заново.
- А сколько тебе надо, Никитична? - наконец спрашивал она Никитичну.
- Да вот, десять рублей. Хочу будильничек купить, а то мои-то все заврались.
- Да тут столько нет! Здесь от силы рублей пять, - восклицала соседка, вспотевшая от ответственной возни с мелочью.
- Я и сама, девка, вижу, что нет. Три человека уж считали и кажный раз выходило четырек девяносто. Да вот, все равно думаю: а вдруг и есть? отвечала старуха, насмешливо глядя на рассерженную собеседницу.
При всем том, повторю еще раз, никакого стяжательного инстинкта у Никитичны не было. Все эти фокусы объяснялись исключительно веселой стихией ее духа и, возможно, желанием понаблюдать человеческую реакцию.
Другая игра, в которую Никитична играла, спасаясь от одиночества, была игра в "мясорубку", хотя, в принципе, на месте мясорубки мог быть любой предмет. Для игры требовались две вещи: один из соседей и хорошее настроение у самой Никитичны. Начиналась эта игра так. В самый неподходящий час старуха являлась и с озабоченным видом просила:
- Позычь-ка мне мясорубку!
Если хозяйка была незнакома с правилами игры, она выносила мясорубку и начинала объяснять, как ее закреплять, какие фокусы выделывает нож и, как поступить, если соскочит ручка. Мало-помалу завязывался разговор, перетекавший на самые абстрактные, далекие от мясорубки темы.
Удовлетворив свою жажду общения, Никитична на середине фразы перебивала свою собеседницу и сказав: "Ну пошла я, девка, дела у меня!" удалялась.
- Никитична, а мясорубка? - восклицала озадаченная соседка.
Старушка останавливалась и оборачивалась. Игра вступала в свою кульминационную фазу. Именно ради последующих своих слов Никитична и затевала все представление.
- И, девка, зачем она мне? Разве что протаскать. И потом, разе я мясо когда ем? - говорила она.
- Но ты же просила!
- Для разговору, девка, для разговору. Ну потопала я, дела у меня.
Никитична уходила, а соседка долго еще стояла в дверях, держа в руках свою мясорубку с фокусами и соскакивающей ручкой.
* * *
Будучи женщиной общительной, Никитична имела множество знакомых самого различного характера и пошиба: от сострадательных интеллигентных женщин, с жалостью покровительствующих самобытной старушке, до неприятных напористых субъектов, которым невесть что и надо было от нее. Не смущаясь и не прибегая ни к каким ухищрениям, Никитична легко и бесцеремонно шла на контакт. Так же бесцеремонна она была в выходе из контакта, когда собеседник ей наскучивал. "Тошно с тобой, девка (парень). Пошла я!" - говорила старушка.
Знакомства, как поверхностные, так и очень короткие, были у нее по всей Москве, и несколько раз в месяц Никитична обязательно предпринимала их обход, пропадая с утра и до вечера. При всем том, что странно, будучи исключительно общительной, старушка совсем не была болтливой. Самая продолжительная ее беседа с каким-нибудь знакомым, ради которой она могла проехать полгорода, длилась не более трех-пяти минут и была довольно бессодержательна. Чаще всего Никитична даже не проходила в квартиру, а предпочитала беседовать, оставаясь на площадке или в коридоре. То пожалуется, что часы не ходят, то спросит про какого-нибудь общего (а чаще даже совсем не общего, а вовсе неизвестного) знакомого, и, не дослушав ответа, уйдет, сказав нетерпеливо: "Ну потопала я! Некогда мне!" Удалится и оставит человека удивленным: можно подумать не для встречи с ним старуха несколько часов провела в дороге.
Должно быть, страсть Никитичны к часам, о которой еще будет сказано, была не случайна. У нее самой внутри словно находились вечно спешащие, захлебывающиеся тиканьем часы. В общении же она искала не общения: то есть не передачи и не получения определенной информации, а чего-то другого. Возможно, ей надо было просто увидеть человека. Зачем-то посмотреть ему в глаза. Зачем неизвестно.
Разговор Никитичны не был растекающимся бредом маразматической, впавшей в расслабление памяти старухи. Напротив он был всегда очень лаконичен, емок и краток, хотя часто и непонятен. В разговоре этом проявлялась блаженная "странность" и вместе с тем собранность её натуры.
Читать Никитична не умела, знала только цифры. Телефоны множества ее знакомых цветным карандашом царапались на самых неподходящих клочках: газетных полях, рецептах, обувных картонках, засаленных тетрадных листках. Собранные вместе, все эти каракули бережно сохранялись в одном из "ридикюльчиков". Как старуха отличала их - а всех бумажек было хорошо за сотню - неизвестно. Должно быть, ее цепкая память схватывала разные малоотличительные признаки:
1 2 3 4