А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

Аромат от них пошел по всему дому. Старуха отворила дверь и прислонила к ней железную кочергу, чтобы та не захлопнулась. Затем выложила дно корыта травой и стала поливать водой. Наполнив до половины корыто, она подбежала к печке и вытащила щипцами раскалившиеся на углях топор, лемех и чересло, бросая их одно за другим в корыто. Корыто заклубилось паром, сквозь который проступала седая всклокоченная голова и руки с лопатой, мешающие воду. Старуха то выныривала из тумана, подсыпая траву в ночвы, то исчезала в нем, нагибаясь за водой. Стукнуло глухо об пол вытащенное железо, старуха исчезла и проплыла с девушкой на руках. Вода в ночвах разомкнулась и приняла больную. Проплыл черный платок и накрыл девушку. Знахарка подняла руки к окну и быстро заговорила:
– Ой ты всэ злэ, лыхэ, не зэмнэ на той гори вбыйся, на терновых плодах поколыся, в глубоких ричках втопыся, в железных ступах потовчися, в смоляных волнах поколыся!!! Сгинь, пропады. Тут тоби не стояты! Тут тоби не буты! Жовтои кости не ломаты, билого тила не вьялыты, червоной крови не полыты, наших жилок не стегаты!
Старуха всплеснула руками, как будто что-то стряхнула с них, и наклонилась над девушкой. Потом поднялась над оседающим паром и хрипящим шепотом зашелестела:
– Из твоих рук, из твоих ног, из твоих ух, из твоей головы, из твоих очей, из твоих плечей! Из твоих пят, из твоих колен, из твоих пальцив, из твоих локтив – сгинь – выйды! В них тоби не стояты! В них тоби не буты! – Ее седые космы развевались, она сплюнула через плечо в дверь. И впервые взглянула на вошедших: – Геть вси з хаты!
Казак, не переча, встал и вышел. Селезнев за ним следом.
– Не знаю, что тебе и посоветовать, добрый человек, не знаю. А может, если не поможет, отвезете ее в Соколы-Вознесенск, в госпиталь.
Казак недоверчиво посмотрел на Селезнева, вздохнул и сказал:
– Ни, нам в Вознесенск нельзя.
Селезнев о чем-то стал догадываться, но продолжал:
– Если хотите, я заберу ее к докторам. А сейчас оставляю вот это лекарство от простуды, я его сам принимал и излечился весной.
– Спасибо тебе!
Шум и гвалт перебили их разговор. Три дюжих молодца потащили к казаку кучера Селезнева.
– Ось, батьку Максимэ, – показали они чернявому, – якийсь москаль тут порается близ лису.
– Это мой возница, – сказал Селезнев.
Максим покачал головой, глядя на молодцов, и укоризненно сказал:
– Вам, як курчатам, голову скоро скрутять. А цього пана як пропустылы?
Молодцы свирепо завращали глазами на Селезнева.
– Возия видпустить. Допомогты. Повечеряем и хай идуть. А тоби, Петро, ще раз пропустыш – з нами робыть ничого. У нас одын проморгав – у всех головы литять.
Кучер опасливо освободился из крепких рук и, просительно глядя на Селезнева, пробормотал:
– Поехали, ваше благородие. Обещаю, быстро доедем!
– Шо ж ты брезгуешь молодецким угощением? – усмехнулся казак. – Вот господин твой даже лекарство дал и адресу. Ну да воля ваша. Ровного шляху вам!
…Кибитка, как будто новенькая, домчала Селезнева до Соколов через час.

ГОРОД БУДЕТ

Плотников и каменщиков, прибывших из разных городов, сразу поставили к делу. А дело здесь, у теплого голубого залива, судя по всему, затеивалось большое. Никола Парамонов после окончания войны снова был определен с корабля на Николаевские верфи. А оттуда их, лучших мастеровых, плотников, кузнецов, каменщиков, послали вот сюда возводить новый порт, его строения. Работа нелегкая, от зари до зари. Но все-таки хорошо, коль на твоих глазах поднимаются и большие дома, склады и заборы. Никола, когда не гнало время, любил разукрасить крыльцо, вырезать конек, посадить на крышу петушка. Но сегодня нужно было стесать несколько бревен для арки, что установят завтра. Говорят, будут завтра, двадцать второго августа, город закладывать. Приедут все морские и военные начальники. Амвросий из Херсона благословит. А что его закладывать, эвон они уже сколько построили и еще настроят. Настроят, лишь бы дерево хорошее, не сырое давали, да скобы железные не разгибались, да унтер с мастером не ругались, не дрались, да дома с ребятишками было бы хорошо. Построят, чего не построить. Он засадил в ствол топор, посмотрел в сторону моря и устало присел на неотесанное бревно.
– Шо, братку, придивляешься, чи добре мисто це для людей?
Никола обернулся, рядом с ним остановился складный черноволосый человек и дружелюбно улыбался ему.
– Эге, да ты тут тоже, дружище? – вскочил Никола и крепко обнял своего старого побратима Павла Щербаня, с которым рубил корабли в Херсоне и в Николаеве, плотничал на судах и готовил всякий шанец для обороны и штурма в войсках Румянцева, Потемкина и Суворова. Случилось так, что уже несколько раз сходились они и расходились на стройках и кораблях. Ныне Никола снова жил в Николаеве, где взяли в знаменитый «день невест» себе жен. Его тихая и ласковая Таисия одарила его уже двумя парнями, и он копил деньги на свой дом. Хотел его поставить на Ингуле, напротив и справа от завода. Там уже низшие военные чины, переселившиеся сюда греки и солдаты заселили несколько улиц. Их так и называли между собой в поселении – военные улицы. Ему это было еще не по карману. Да и участки отводили там адмиралтейским мастеровым неохотно. Отсылали подальше от реки. Так и звали между собой улицы, что протянулись над Ингулом, – Военным поселением, а те, что дальше в степь к Херсонской дороге, – Слободское. А сейчас отправили их с Николаевских верфей по приказу главного морского начальника сюда, в Гаджибей, на полгода. Но чувствовалось, что дело затягивается и придется здесь сидеть да куковать. А его Таисия там, в Николаеве, одна, бедная, с ребятишками, хорошо хоть огороды разрешил адмиралтейский начальник разводить для служилых людей. А Павло работал нынче в Херсоне, и оттуда их команду привели несколько дней назад. Мужики еще раз похлопали друг друга по плечам, посмотрели в глаза, покивали друг другу.
– Ну как твои невесты?
– А як твои женихи?
– Ничего.
– То и добре. И у мэне так. Живемо. Ну и та надовго мы тут? Чи не чув?
– Говорят, новый город большой тут будут строить для заморских купцов да кораблей дальних.
– Ну так построимо. Будэ город. Он тут як красиво! – Павло повел рукой вдоль бухты, где теплое Черное море гладило светлые песчаные косы, брошенные степью к его ногам.
А Никола стал загибать пальцы:
– Я уже в Херсоне строил, в Екатеринославле, в Очакове дома выправлял, в Николаеве и корабли, и элинги рубил и тут вот начал. Сам даже дивлюсь, сколько видел всего.
– Хоть бы назвали якось красиво, – мечтательно сказал Павло. – Чого-то старые города так гарно назывались: Миргород, Прилуки, Переяслав, Нежин, чи то у вас Орел, Новгород, а?
Микола с удивлением на него посмотрел:
– Да тебе-то что, паря? Ты и в Петербурге не царь, и в Батурине не гетман.
– Ну то чего ж. Все равно добре будет, колы диты в хорошему и красивому мисти житы будут. Та зваться будуть по-хорошему. Ось миргородцы – це добре.
– То верно, а вот завтра, говорят, и будут город святить.
Августовский жаркий ветер пахнул им в спину, туда же пришелся и удар веревочным концом, который отпустил им мастер – надзиратель за строительством.
– Вы, чертовы дети, чего прохлаждаетесь! Устроили себе роздых пасхальный.
Павло оглянулся, хотел что-то сказать, но махнул рукой и пошел к своему месту. Лицо у Николы перекосилось, он выдернул топор из бревна и резко поднял его вверх. Мастер присел, втянул голову в плечи.
– Ты, зараза, если еще раз посмеешь руки распустить, – задохнулся Никола, – на куски изрублю.
Мастер на карачках пополз от него и уже в отдалении встал, отряхнувшись, несмело крикнул:
– Я тебе покажу, пугачевец проклятый. – И быстро побежал к конторе.

БАЛ

Шарль Мовэ, известный на юге негоциант и предприниматель, прибывший в Россию уже давно, заказал себе герб и диплом на дворянство, которое получил вроде бы за особые заслуги в русско-турецкой войне. Известно, правда, было и то, что в военных действиях он не участвовал, дипломатические услуги не оказывал, но совершал какие-то необходимые и нужные кому-то поставки и покупки. Его скоропостижное дворянство особенно тут никого не удивило. Мало ли кому давали его здесь, на землях Новороссии, под сенью светоносного князя Потемкина. Да и ныне при новом наместнике Зубове многое разрешалось.
Шарль Мовэ решил сделать важную для себя операцию: подписать у самой императрицы диплом и герб. Знал и раньше, что при дворе за немалые деньги да при соответствующем письме Попова со ссылкой на волю Потемкина, а ныне Зубова, могут дать подписать императрице бумаги. А документы оформить – это уже на века весь твой род дворяне – люди заслуженные, родовитые. Родовитости потом за деньги можно и еще добавить.
Заказал не без страха диплом из нескольких пергаментных листов, которые переплели в глазет. Каждый лист был переложен зеленым гарнитуром, обведен великолепнейшими рамами из золота. На заглавном листе был наподобие финифти портрет императрицы. В центре лучшим гравером города Николаева написан золотыми буквами титул, а чернилами красиво выведена фамилия – ИВАН МОВИН. Так решил расстаться Шарль и с безродностью, и с фамилией. Недешево это стало. За одно письмо заплатил сто пятьдесят рублей, за рисовку шестьдесят, а за весь материал еще двести пятьдесят рублей. Да за письмо, Поповым подписанное, пятьсот рублей. Но все окупится. Уйдут подозрения, не останется свидетелей его доносительства за рубеж, и можно будет вести без страха все дела и торговлю.
Поехал в Петербург. Жил там три месяца. С опаской ждал.
…Докладывающий Екатерине его дело статс-секретарь Трощинский получил вчера шкатулку от будущего дворянина Мовина. Доложил сдержанно: пожалован дворянством за русско-турецкую войну. Просит в память Потемкина подписать диплом и утвердить герб. На гербе было море, парус, горящая свеча и циркуль.
– Что сие значит? – поинтересовалась Екатерина.
– Должно быть, морской артиллерийский офицер.
Екатерина подивилась неполному знанию статс-секретаря, обычно все хорошо ведавшего. Отметила, указывая на пышность диплома:
– Как у герцога или графа бумага, – и вздохнула: – Ладно, пусть служит прилежно короне.
Вечером дворянин Иван Мовин посылал щедрые дары новороссийской земли в дом Трощинского и получил по случаю приглашение на бал во дворец, где обычно собирался только придворный штат из генерал-адъютантов, флигель-адъютантов, фрейлин, штатс-дам, камер-юнкеров, камергеров. Но сегодня приглашены были многие. Начался Новый год, тридцать третий год правления Екатерины.
Музыка гремела, танцы были. Но все уже было не так, как при молодости Екатерины. Танцевать она не выходила, сидела в окружении небольшого кружка приближенных, а к ней подводили нужных людей.
Она что-то спрашивала и быстро отпускала. Подле нее стоял Платон Зубов, ее фаворит, заменивший покойного Потемкина у кормила власти и там, на юге, в наместничестве Новороссийском. Хотел произвести впечатление столь же размашистого и умного помощника императрицы. Екатерина вздохнула: «Не надо, не надо пыжиться – не будешь в делах такой, как Потемкин».
В отдалении стоял Де Рибас, ожидая незаметного приглашения Зубова. Суворов, дав толчок всему строительству в крае и в возведении нового порта, был то в Польше, то в Петербурге. Строительство надо было продолжать. Де Рибас проявил в этом ловкость и силу необыкновенную. На пренебрежительные замечания Мордвинова о том, что нет смысла тратиться на новый город, на обустройство новой гавани, нового порта, развернул такую картину процветающего города, роста торговли, благородных излияний, рекой текущих к ногам императрицы, что Зубов заколебался и решил представить Екатерине, попросив рассказать о будущем городе.
– Ваше величество, – начал тот с низким поклоном. – Победы, одержанные в ваше царство, беспримерны. Никто не смеет покушаться ныне на черноморские ваши земли. – Екатерина отвела скучающий взор. Де Рибас заторопился: – Все Средиземное и Черное моря истосковались о торговле с нами. Я навел справки коммерческие, кто и как и чем торговать с нами может. Здесь, на юге, уже большое количество лиц из дворянского звания, негоцианты богатые, офицеры, иноземцы, и всем им вина тонкие испанские Малага, Аликанте, Кирекс понравятся. А порт-вейн и мадера крепкая в больших количествах разойдутся. А «бордо» французское все и большими партиями можно подавать. Оно отсюда в Лифляндию, новороссийские губернии и даже в Москву пойдет. И думается, отнимет сию ветвь торговли у Риги и Петербурга. Но они-то, вы знаете, не оскудеют от этого. А сколь дорого платят хозяйки за масло прованское, горчицу, уксус, шоколад, ликеры. Все мы табак любим нюхать, а французы его мастера создавать. Ежели начнем ввозить, все подешевеет. Ну а в новые города лампы нужны, набивные полотна, хрусталь. Что до женских товаров, то здесь их с барышом крепким продадут и пошлину богатую доставят. Только французские колонии продать нам могут сахар, перец, ром, индиго. Итальянцы рвутся свои дешевые вина привезти, лимонный сок, апельсины, померанцы, миндаль, конфекты, сыр разный, а особливо пармезан, шелковые материи флорентийские, генуэзские, вермичель, картины, мраморные вещи, антики, бриллианты, жемчуг. А Левант рядом, и оттуда и вина в бочках и бочонках. Особливо Алонское и Родосто, но и санторинское, кипрское, Малвузия Тиноская. А оливковое масло, изюм и фиги, миндаль в скорлупе, финики, оливки зеленые и черные в соли, апельсины, бумагу хлопчатую, шелк сученый и несученый, грецкую губку, кофе мокское, курительный табак, благоуханный ладан, смолы, чернильные орехи, аптечные травы, шафран, курительные трубки с янтарными мундштуками. А сама Анатолия северная, откуда потоком пойдут фиги, изюм, орехи грецкие, нардек или гранатовый сок, из которого делают водку, ореховое дерево, красное дерево, из которого делается прекрасная мебель…
Екатерина перебила:
– Ну а мы-то чем будем торговать с этими краями?
– Мы? Вывозила бы Россия пшеницу. Сию твердую пшеницу Арнаутку очень уважают за границей. Фасоли много и гороху. Топленое масло, паюсная икра, желтое и белое сало, сальные свечи, канаты и веревки несмоленые, полосное железо, юфть, воловьи кожи. Московское швеяльное золото, меха всех сортов, парусное полотно, гвозди, железные тульские изделия. А еще крахмал, смола корабельная, пенька, лен, деготь, воск, рыбий хлеб, льняное и конопляное масло, рыбий жир, шерсть, ревень, мыло, щетина, табак новороссийский, солонина говяжья и свиная, можжевеловые ягоды, рогожи и другие статьи, не такие важные.
Екатерина нетерпеливо махнула веером:
– Хватит, хватит! Чувствую, что торговлю развернуть надо.
…В уголке, расположившись за круглым столом, на котором стояло два бокала с вином, сладости и чашки с кофе, шумно и глубоко дышал могущественный Безбородко. Вот уже много лет он вблизи императрицы: он и докладчик по челобитным, и ее главный секретарь, и ее тайный советник. Его одного при всех временщиках принимала она ежедневно в одиннадцать часов, и он после низкого земного поклона садился рядом и докладывал. А известно, как зависит от докладчика направление дела в ту или иную сторону, как разрешается оно в зависимости от умения подать. Екатерина довольно часто приговаривала: «Я разучилась писать, прикажите составить примерный ответ». И ведомо было, что мнение императрицы выражал на бумаге Александр Андреевич сам, а она его подписывала. Знал он самые заветные и важные тайны. Через него шли переписки с разными лицами и выпускались манифесты, исходящие от верховной власти, именные указы на учреждения или рескрипты на имя начальствующего лица, утверждались всеподданнейшие доклады… Любил князь прихвастнуть и походя бросить: «Из-под перышка всемилостивейшей 20 тысяч актов и писем взял. В разработке всех законов принимал участие, манифесты до недавнего времени составлял».
Щедроты царицы шли через руки Безбородко. И все, кто ждал царской милости, тянулись к нему. А кто их не искал, милостей-то? Вот и сейчас, распахнув руки, бежал к нему один из придворных вертопрахов. А с левой стороны, увидев его и озарившись улыбкой от уха до уха, двигался земляк. Полтавчане, черниговцы души в нем не чаяли. Да как же! Хоть и не задаром, но детишек на службу устроит, да и самому место даст. Землякам надо помогать. Правда, вот недавно один обратился и попросил определить его театральным капельмейстером: «Палочкой махать да шесть тысяч брать». Пришлось объяснить, что музыку надо знать немного. Земляки не обижались на первый отказ и продолжали настигать вельможу-холостяка всюду.
Сегодня работал в кабинете и услышал, как бухают в приемной сапоги, а потом послышалось сочное зеванье. Приоткрыл дверцу и увидел крепкого и загорелого земляка, тот изнывал на диванчике от безделья.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49