Объяснил ему что-то. Мальчишка закивал понятливо и, пройдя к ресэпшан, отдал записку ресэпшионисту. Тот жестом автомата развернулся и равнодушно сунул записку в одну из сот за спиной.
Львовский, наблюдавший за ресэпшан, вернулся к нам с таким довольным видом, как будто он только что выиграл сто тысяч долларов.
— Видели, кретины? Просто и ловко. Номер 2201, следовательно, 22-й этаж.
— И дальше что? — воскликнул Злобин. — К нему нас все равно не пустят, я в этом уверен. Его не столько от КГБ охраняют, сколько от таких, как мы с вами.
— Эх вы, к сапогу припаду, а сами трусите…
— Мне что? — Злобин усмехнулся. — Ну и припаду, только зачем? Ради хохмы разве что? Ради спектакля… Пошли, почему нет, сыграем клоунаду. Вообще-то говоря, я бы с большим удовольствием ему по морде дал…
— За что? — поинтересовался Львовский.
— А что он кому хорошего сделал… Настучал на свой народ в «Архипелаге»…
— Не настучал, но преступления разоблачил… — заметил Львовский, впрочем, иронически.
— Вы сами его не любите, Львовский… — вмешался я.
— Я, в отличие от господина Злобина, пытаюсь быть справедливым.
— А я не пытаюсь. Из-за него, из-за засранца, еще, глядишь, Третья мировая война случится! Потому что он всех здесь, на Западе, сумел уверить в том, что русский народ — народ ГУЛАГа. А что с таким отрицательным народом делать? Ясно что, придушить его, если представится возможность… как от чумного больного, от него избавиться…
— Вы смешали грешное с праведным, Злобин. В «Архипелаге» он систему обвиняет, а не русский народ. Нормальные люди не отождествляют ГУЛАГ с населением СССР или с русским народом.
— Где ты видел нормальных людей, Львовский? — Злобин сунул Львовскому ром. Тот оттолкнул бутылку. — Способность среднего человека к самостоятельному мышлению, господин Львовский, чрезвычайно скудная, даже в вашей богом избранной нации — среди евреев. Средний американский человек вообще круглый идиот во всем, что не касается покупки дома, автомобиля или хронического обжорства. До чего же глупая нация, правда, Эдюня?
Переход на обращение «Эдюня» неопровержимо свидетельствовал о том, что Злобин нелегально узурпировал большую часть рома для личного употребления, то есть сосал бутыль чаще нас и высасывал больше.
— Едем, теоретики! — Львовский вбежал в элевейтор. Мы заторопились за ним. В элевейторе находились уже два животастых типа. Толкнув меня в плечо, сомкнулась стена, и мы стали подниматься.
— Мы не в тот элевейтор вперлись, джентльмены, — сообщил Львовский. — Этот поднимет нас лишь на 20-й. Но не беда, на 20-м мы пересядем, да, джентльмены?
— Веди нас, командир, на амбразуры. Мы на вас полагаемся, Львовский.
На 20-м этаже мы последовали в направлении, указанном стрелой «К верхним элевейторам».
— Вы взяли с собой фото обожаемого духовного идола, Львовский? — съехидничал я. — Будете просить автограф?
— Идите в жопу, Эдуард Вениаминович… Неужели вам не любопытно? Вы, между прочим, вчера оба с энтузиазмом отозвались на мое предложение.
— Речь шла о «посмотреть», а не об экспедиции в недра отеля. Где же этот ебаный верхний элевейтор?
— Почему у них тут так темно, а, бля? За такие деньги могли бы осветить коридоры получше… — пробурчал Злобин.
— Вы хотите, чтоб повсюду сиял яркий свет, как в туалете, да, Злобин? Полутьма необходима для создания атмосферы покоя, вот зачем. Останавливающийся в дорогом отеле бизнесмен лишь спит в своей комнате. Он совершает свои дела в баре, или в ресторане, или на Уолл-стрит. Потому коридор отеля уже как бы спальня, коридор уже приготавливает уставшего за день бизнесмена ко сну. Бай-бай…
Мы обнаружили элевейтор номер два в момент закрывания дверей. Злобин придержал их, и мы вскочили в железный ящик. Элевейтор устремился вверх. Взглянув на светящиеся кнопки, мы обнаружили, что этажи начинаются с 25-го. Воскликнув «Shit!», Львовский нажал на 25-й.
— Куда же делись четыре этажа?
— Разумно предположить, что четыре этажа зарезервированы у них для VIP — «very important persons». Ясно, что доступ к этим привилегированным этажам должен быть затруднен для посторонних. Может быть, VIP поднимаются в них не из лобби, но из бейсмента. Дурак вы, Львовский, вы думали, сядете в элевейтор, выйдете, а вас сам бородатый, раскрыв объятия, ждет. Если бы было так просто, каждый больной с улицы имел бы доступ к VIP. Хуюшки, Львовский!
Львовский молчал, хмурый.
На 25-м этаже мы столкнулись с фотографом, спаренным с репортером. Оба были навьючены аппаратурой, как горные ослы. Из кармана пиджака у репортера торчал микрофон, провод уходил ему за спину. С провода свисал желтый ярлык с черными буквами «Нью-Йорк Пост».
— Looking for Russian writer? — возгласил Злобин громко и коряво. Он жил в Штатах дольше меня и Львовского, но говорил много хуже. Ром сделал его нахальным.
— Йа, — согласился репортер. Неохотно.
— Мы коллеги, — сказал Львовский. — «Рашэн Дэйли». — И, хотя его никто об этом не просил, показал свою карточку.
— А, Москов! — отреагировал репортер и осклабился.
Львовский не стал возражать против того, что он журналист из Москов. Он даже как-то подтянулся весь, может быть представив себя советским.
— Вы уже пробовали пожарную лестницу? — спросил он.
— Заперто, — мрачно ответил фотограф.
— Эти с тобой, из КэЖэБэ, пусть откроют, — ухмыльнулся репортер и мотнул головой в сторону нас — меня и Злобина.
— А что, дверь на площадку я им открою, ничего сложного. Старые навыки домушника я не утерял.
— Ой, не пиздите только, Злобин! — Львовский поморщился. — Вы у мамы буфет, где хранилось варенье, гвоздиком открывали…
— ОК… Львовский… — Злобин, сердитый, сунул мне бутылку. — Where is that door? — схватил он за руку репортера.
Мы все гуськом, индейским шагом переместились в конец коридора.
— Ага… — Злобин тяжело присел перед бронзовой ручкой со щелью для ключа в ней и вгляделся в щель. Достал из кармана нож и заковырялся.
— Попробуйте только не открыть, лейтенант! В Сибири сгною! — прошипел Львовский.
— Да, честь страны и честь организации поставлена на карту, — поддержал я шутку.
— Идите на хуй, не пиздите под руку…
Фотограф сложил сумки и камеру на кофейного цвета макет и присел рядом со Злобиным. Раздался металлический хруст. Я подумал, что один из них наступил на руку другого, но, о неожиданность, Злобин, стоя на коленях, распахнул дверь.
— Варенье, бля, в шкафу… — пробурчал он.
— Беру свои слова обратно. Талант! Отлично сделано…
— Браво КэЖэБэ! — воскликнул репортер. Фотограф подхватил свои вещи. Все мы выперлись на бетонную лестницу и стали спускаться вниз. На 22-м мы, подергав ручку, вытолкали Злобина вперед. Он потребовал глоток рома. Глотнул и присел у замка.
— Кто-то идет, — сообщил репортер и свесился вниз, через перила. — Ага, несколько коллег по профессии… Хай, Джерри! Я был лучшего мнения о тебе, я думал, ты уже с утра лежишь под кроватью рашэн Нобеля… Стареешь, мэн, стареешь…
— Бля, видите, Эдуард Вениаминович, как весело! А вы не хотели идти!.. Еще несколько представителей славной американской прессы ищет возможности сфотографировать и зафиксировать скрип сапога нашего национального пророка. Мы должны…
Львовский не успел закончить фразу. Дверь, ведущая на 22-й, резко двинулась на Злобина и сбила его. Злобин в свою очередь сбил с ног фотографа, и тот загремел о бетон со всей своей фотоаппаратурой, Львовский и я повалились на репортера «Нью-Йорк Пост», но не упали. Здоровенные дяди в синих блейзерах уже трясли Злобина, подняв его с бетона. Прислонив нашего товарища к стене, дяди мгновенно обшарили его. В двери на нас прошли еще несколько крепких рож… Бутылка рома, я видел, скатилась в пролет лестницы и где-то глубоко внизу грохнула и раскололась.
— Оставьте нашего парня в покое! Он представитель прессы! — закричал репортер «Нью-Йорк Пост», проявляя здоровое чувство солидарности. — Оставьте его!
— Keep out, бандиты! — закричал дядя с седыми висками, может быть главный. — Вот я вас обвиню сейчас в «trespassing» и «breaking in» и посажу! Законы Соединенных Штатов не дают прессе права взламывать двери.
Наваливаясь на нас всей тяжестью, четверо стали теснить нас с площадки, немилосердно толкая и не заботясь о том, куда мы падаем. Оттеснив до 20-го этажа, они втолкнули нас всех в коридор и захлопнули за нами дверь. Злобина втолкнули последним, и он больно ударил нас со Львовским собой.
— Ни хуя себе… — воскликнул Злобин. — Просто слов нет для выражения… нет слов…
— А чего вы хотели? — сказал я. — Национального пророка охраняют… И вообще… Он ведь не такой, как мы с вами. Он привилегированный, он как Киссинджер, с ним вот Президент Форд будет встречаться. А мы — простые люди, народ то есть. А он Идол. Нормально, чтоб доступ к Идолу народа был затруднен.
— Каким-то приемом он мне по шее врезал. Гад… Карате, что ли? — простонал Злобин.
— Да, вот тебе и припали к валенку. — Львовский остановился и, приподняв штанину, вгляделся в ногу. — Ой, бля, вся кожа на хуй с икры свезена…
В лобби наши подельники-репортеры присоединились к собратьям. Многочисленные, может, полсотни голов, люди прессы скопились ордой, включая десяток телекамер, у ресэпшан и у элевейторов.
— Значит, ожидается-таки сам. Не то выход, не то прибытие. Смотрите, сколько каналов собралось… — Злобин был угрюм.
— Я должен валить, — сказал Львовский, отряхивая пиджак, — меня на полтора часа максимум отпустили. Может, успею еще гамбургер проглотить по пути…
— Втравили в говно и бросаете…
— Я сожалею, Злобин… — Львовский вдруг согнулся и подставил Злобину шею и затылок. — Ну хотите, ударьте меня по шее. Только не приемом…
— Ладно, — сказал Злобин, — катитесь себе.
Пожав нам руки, Львовский ушел.
Мы покинули отель вслед за ним и тотчас свернули с Шестой авеню на боковую улочку. Злобин бубнил что-то угрюмое о хозяевах жизни, о том, что простому человеку во всех странах хуево. Я шагал рядом, разглядывая старый нью-йоркский тротуар, и думал вовсе не о словах Злобина и не о бородатом, к которому мы не пробились, я думал о прессе, потому что собирался сделаться журналистом… Вторгшись в мои мысли, меня разбудили от них знакомые интонации.
— Баба! — воскликнул я и огляделся, ища Бабу.
— Какая баба? Где? — Злобин оживился.
Интонации, обнаружил я, поступали из недр небольшой группы, стоящей у края тротуара. Спины, шеи и профили этих лиц свидетельствовали, что все участники короткого митинга у обочины были либо «Выдры», либо относились к типу «Баб». Охраняя сборище Выдр и Баб, в нескольких шагах стояли несколько типов в серых штанах и синих блейзерах, отдувающихся в области задниц. Из семейства пинавших нас только что на 22-м этаже.
Металлически хрустнула оторванная от лимузина дверца. Группа сделала (если бы присутствовал Львовский, он назвал бы движения — рокировкой) несколько переступаний, и между двух локтей и бедром оказались видны мне… Отдельная длинная редкая прядь, отлепившаяся ветром от лысины, бледные блестящие лоб и нос и косматая борода Главной Бабы, нашего национального каторжника, национального «Папийона» — Александра Исаича Солженицына.
Борода поплыла книзу. Он приседал. Выдры и Бабы зааплодировали.
— Это он, — сказал я Злобину. — Пророк. Национальная гордость.
Хрустнула дверца, прилипшая к телу лимузина. Мягко-тяжелый автомобиль выдвинулся вперед.
— Эх, барин только в троечке промчался-аааа,
Обдавши пылью потных мужичков!..—
вдруг проорал Злобин.
Выдры и Бабы испуганно отшатнулись к бульдогам в блейзерах.
Лишние люди
Промчавшись сквозь темноту летнего Коннектикута — весь он был большим непрерывным садом, этот штат, — бессчетное количество раз повернув, облаянные десятками собак, освещаемые время от времени появлявшейся луной, мы наконец въехали в усадьбу Сакса. Перо мое, бедное стило BIC, желало бы, я чувствую, как оно хочет этого, независимо от меня подмахнуть перед его фамилией — барона… графа… виконта Сакса? Нет, что-то иное… Но, конечно же, «помещика Сакса»! Спасибо, милый Николай Васильевич Гоголь, я въехал, безумный Чичиков из Парижа, в усадьбу помещика Сакса. Автомобиль, проползши по асфальтовому языку меж кустов и деревьев, приблизился к небольшой плотной толпе родственных автомобилей и остановился. В темном доме на холме светились лишь окна нижнего этажа.
Вынув из багажника Кириллова «мерседеса» синюю дорожную сумку, я проследовал за Кириллом и Димочкой и вошел через незначительную дверь в дом.
Стена табачного дыма ударила мне в лицо, желтый жирный свет ослепил меня, грубые мужские русские голоса оглушили. Зеленело бильярдное поле в центре, и округ его — голые, лишь в «плавках» — так назывался мужской купальный костюм в мои времена в эСэСэСэРе, — наполняли дом мужчины, безволосая и волосатая плоть их — мышцы: спинные, грудные, ручные и ножные. Гимнастический зал, задняя комната на стадионе? Предбанник? Казарма? Тюремный душ?
— Ага, Лимон привалил! — прохрипел волосатый Лева Старский. Седой чуб, «соль и перец», усы, как у гусара, движущийся едкий глаз — ближайший друг Сакса, он же его постоянный оппонент-противник, натирал мелом конец бильярдного кия. Плохо завязанный некогда в советской больнице пупок, всеми узлами, мускулистый, выглядел пуговицей на животе.
— Хватит надрачивать, Лев! Бей уже! — Сам Сакс, широкогрудый, маловолосатый, всегда странно молодой, несмотря на тонны водки, им выпиваемые, похожий одновременно на Пола Ньюмена и Роберта Редфорда, прислонил свой кий к бильярду и приветствовал меня следующим образом: схватил меня за ноги ниже колен и, подняв, закружил в дыму. — Лимон к нам приехал, ребята… Скажем welcome Лимону…
«Ребята» издали крики, которые издает стая ворон, когда к ним присоединяется еще одна ворона: захлопали руками, затопали ногами, некто шумно откупорил пивную банку. Молодой Ленька Литвак приблизился, распираемый всеми его ловкими и компактными мышцами гимнаста, — познакомился, протянув мне вверх, к голове Сакса, руку. И представил мне хмурого молодого человека по фамилии или кличке Пушкин и большого брюнета по имени Питер. В глубине за бильярдом невидимый мне артист заколотил в барабан или ведро.
Андрей Патрон, в кухонном фартуке (в розочках) на голом теле, вышел в круг света.
— Вы мне скажите, сумасшедшие, когда вы хотите жрать, чтоб я рассчитывал… Здорово, Лимонов… я разогревать вам два раза, как вчера, не буду…
— Только что пожрали — опять жрать, — сказал Сакс и опустил меня наземь, к моему удовольствию. Ко мне тотчас подбежали три собаки. Одна лизнула мне туфель, другая — руку, самая рослая — афганская борзая — положила мне лапы на грудь.
— Давайте жрать сейчас, — предложил Кирилл.
— Не хотим жрать, — сказал Старский. — Зачем? Бессмысленно. Все спим да жрем.
— Слушайте, идите вы на хуй! Я там на кухне вкалываю один, а вы тут, бляди, кочеврыжитесь, то хотите, то не хотите. — Патрон развязал фартук и, сняв его через голову, швырнул на бильярд. — Куховарьте сами, бляди, анархисты хуевы!
Под фартуком у него ничего не было, то есть одежды никакой. Внушительные яйца и очень приличный даже в кухонном состоянии член, которым Патрон покорил немало женщин.
Они загоготали.
— Обиделся, — сказал Сакс, явно тронутый и расчувствовавшийся. Поймал уходящего сердитого Патрона за шею, привлек к себе. — Миленький, друг ты мой, старикашка… Мы тебе Леньку дадим в помощь и жрать будем… — он поглядел на большие стоячие часы, — …сейчас одиннадцать, в полночь будем жрать. У бассейна или на террасе, мужики?
— У бассейна! — сказали мужики.
— Ну как, Лимонов, Париж? — Ударив наконец по шару, Старский подошел и облокотился на кий. — Все шелушится?
— Да, — согласился я, — обильно шелушится.
— Ты насовсем к нам или на побывку?
— На побывку. Книга выходит в «Рэндом Хауз». Кто ж в вашей реакционной стране после Европы согласится жить.
— Может, и реакционная, но живая наша Америка. У вас там в Европе дохлятиной пахнет. Мертвые все. Или сонные.
— Лимонов! — Кирилл, уже снявший брюки и шелковую рубашку, появился в юниформе команды Сакса, в «плавках». — Не давай Леве замудить тебя. Он большой мастер-замудильщик. Нас он уже всех замудил…
— Иди-иди, красавец, к своей девушке, — ласково сказал Старский.
— В доме есть девушка!
— Одна. Он привез. — Старский указал на Кирилла с презрением.
— Где же она, девушка?
— Читает. — Кирилл улыбался. — Устала, бедная. Нелегко расхаживать одной пизде среди десятка хуев. Психологическое напряжение сказалось, слегла в постель с книгой.
— С Лимоном будет одиннадцать хуев, — сказал Старский.
— Почему же вы не пригласите девушек? Девушки все же в хозяйстве нужны.
— Андрюха прекрасно готовит, Левка — готовит, я — готовлю рябчиков, пальчики оближешь, даже молодой Ленька — хороший куховар, на хуй же нам, чтоб пиздой в помещении воняло, — ответил на мой вопрос возникший за спиной Старского Сакс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Львовский, наблюдавший за ресэпшан, вернулся к нам с таким довольным видом, как будто он только что выиграл сто тысяч долларов.
— Видели, кретины? Просто и ловко. Номер 2201, следовательно, 22-й этаж.
— И дальше что? — воскликнул Злобин. — К нему нас все равно не пустят, я в этом уверен. Его не столько от КГБ охраняют, сколько от таких, как мы с вами.
— Эх вы, к сапогу припаду, а сами трусите…
— Мне что? — Злобин усмехнулся. — Ну и припаду, только зачем? Ради хохмы разве что? Ради спектакля… Пошли, почему нет, сыграем клоунаду. Вообще-то говоря, я бы с большим удовольствием ему по морде дал…
— За что? — поинтересовался Львовский.
— А что он кому хорошего сделал… Настучал на свой народ в «Архипелаге»…
— Не настучал, но преступления разоблачил… — заметил Львовский, впрочем, иронически.
— Вы сами его не любите, Львовский… — вмешался я.
— Я, в отличие от господина Злобина, пытаюсь быть справедливым.
— А я не пытаюсь. Из-за него, из-за засранца, еще, глядишь, Третья мировая война случится! Потому что он всех здесь, на Западе, сумел уверить в том, что русский народ — народ ГУЛАГа. А что с таким отрицательным народом делать? Ясно что, придушить его, если представится возможность… как от чумного больного, от него избавиться…
— Вы смешали грешное с праведным, Злобин. В «Архипелаге» он систему обвиняет, а не русский народ. Нормальные люди не отождествляют ГУЛАГ с населением СССР или с русским народом.
— Где ты видел нормальных людей, Львовский? — Злобин сунул Львовскому ром. Тот оттолкнул бутылку. — Способность среднего человека к самостоятельному мышлению, господин Львовский, чрезвычайно скудная, даже в вашей богом избранной нации — среди евреев. Средний американский человек вообще круглый идиот во всем, что не касается покупки дома, автомобиля или хронического обжорства. До чего же глупая нация, правда, Эдюня?
Переход на обращение «Эдюня» неопровержимо свидетельствовал о том, что Злобин нелегально узурпировал большую часть рома для личного употребления, то есть сосал бутыль чаще нас и высасывал больше.
— Едем, теоретики! — Львовский вбежал в элевейтор. Мы заторопились за ним. В элевейторе находились уже два животастых типа. Толкнув меня в плечо, сомкнулась стена, и мы стали подниматься.
— Мы не в тот элевейтор вперлись, джентльмены, — сообщил Львовский. — Этот поднимет нас лишь на 20-й. Но не беда, на 20-м мы пересядем, да, джентльмены?
— Веди нас, командир, на амбразуры. Мы на вас полагаемся, Львовский.
На 20-м этаже мы последовали в направлении, указанном стрелой «К верхним элевейторам».
— Вы взяли с собой фото обожаемого духовного идола, Львовский? — съехидничал я. — Будете просить автограф?
— Идите в жопу, Эдуард Вениаминович… Неужели вам не любопытно? Вы, между прочим, вчера оба с энтузиазмом отозвались на мое предложение.
— Речь шла о «посмотреть», а не об экспедиции в недра отеля. Где же этот ебаный верхний элевейтор?
— Почему у них тут так темно, а, бля? За такие деньги могли бы осветить коридоры получше… — пробурчал Злобин.
— Вы хотите, чтоб повсюду сиял яркий свет, как в туалете, да, Злобин? Полутьма необходима для создания атмосферы покоя, вот зачем. Останавливающийся в дорогом отеле бизнесмен лишь спит в своей комнате. Он совершает свои дела в баре, или в ресторане, или на Уолл-стрит. Потому коридор отеля уже как бы спальня, коридор уже приготавливает уставшего за день бизнесмена ко сну. Бай-бай…
Мы обнаружили элевейтор номер два в момент закрывания дверей. Злобин придержал их, и мы вскочили в железный ящик. Элевейтор устремился вверх. Взглянув на светящиеся кнопки, мы обнаружили, что этажи начинаются с 25-го. Воскликнув «Shit!», Львовский нажал на 25-й.
— Куда же делись четыре этажа?
— Разумно предположить, что четыре этажа зарезервированы у них для VIP — «very important persons». Ясно, что доступ к этим привилегированным этажам должен быть затруднен для посторонних. Может быть, VIP поднимаются в них не из лобби, но из бейсмента. Дурак вы, Львовский, вы думали, сядете в элевейтор, выйдете, а вас сам бородатый, раскрыв объятия, ждет. Если бы было так просто, каждый больной с улицы имел бы доступ к VIP. Хуюшки, Львовский!
Львовский молчал, хмурый.
На 25-м этаже мы столкнулись с фотографом, спаренным с репортером. Оба были навьючены аппаратурой, как горные ослы. Из кармана пиджака у репортера торчал микрофон, провод уходил ему за спину. С провода свисал желтый ярлык с черными буквами «Нью-Йорк Пост».
— Looking for Russian writer? — возгласил Злобин громко и коряво. Он жил в Штатах дольше меня и Львовского, но говорил много хуже. Ром сделал его нахальным.
— Йа, — согласился репортер. Неохотно.
— Мы коллеги, — сказал Львовский. — «Рашэн Дэйли». — И, хотя его никто об этом не просил, показал свою карточку.
— А, Москов! — отреагировал репортер и осклабился.
Львовский не стал возражать против того, что он журналист из Москов. Он даже как-то подтянулся весь, может быть представив себя советским.
— Вы уже пробовали пожарную лестницу? — спросил он.
— Заперто, — мрачно ответил фотограф.
— Эти с тобой, из КэЖэБэ, пусть откроют, — ухмыльнулся репортер и мотнул головой в сторону нас — меня и Злобина.
— А что, дверь на площадку я им открою, ничего сложного. Старые навыки домушника я не утерял.
— Ой, не пиздите только, Злобин! — Львовский поморщился. — Вы у мамы буфет, где хранилось варенье, гвоздиком открывали…
— ОК… Львовский… — Злобин, сердитый, сунул мне бутылку. — Where is that door? — схватил он за руку репортера.
Мы все гуськом, индейским шагом переместились в конец коридора.
— Ага… — Злобин тяжело присел перед бронзовой ручкой со щелью для ключа в ней и вгляделся в щель. Достал из кармана нож и заковырялся.
— Попробуйте только не открыть, лейтенант! В Сибири сгною! — прошипел Львовский.
— Да, честь страны и честь организации поставлена на карту, — поддержал я шутку.
— Идите на хуй, не пиздите под руку…
Фотограф сложил сумки и камеру на кофейного цвета макет и присел рядом со Злобиным. Раздался металлический хруст. Я подумал, что один из них наступил на руку другого, но, о неожиданность, Злобин, стоя на коленях, распахнул дверь.
— Варенье, бля, в шкафу… — пробурчал он.
— Беру свои слова обратно. Талант! Отлично сделано…
— Браво КэЖэБэ! — воскликнул репортер. Фотограф подхватил свои вещи. Все мы выперлись на бетонную лестницу и стали спускаться вниз. На 22-м мы, подергав ручку, вытолкали Злобина вперед. Он потребовал глоток рома. Глотнул и присел у замка.
— Кто-то идет, — сообщил репортер и свесился вниз, через перила. — Ага, несколько коллег по профессии… Хай, Джерри! Я был лучшего мнения о тебе, я думал, ты уже с утра лежишь под кроватью рашэн Нобеля… Стареешь, мэн, стареешь…
— Бля, видите, Эдуард Вениаминович, как весело! А вы не хотели идти!.. Еще несколько представителей славной американской прессы ищет возможности сфотографировать и зафиксировать скрип сапога нашего национального пророка. Мы должны…
Львовский не успел закончить фразу. Дверь, ведущая на 22-й, резко двинулась на Злобина и сбила его. Злобин в свою очередь сбил с ног фотографа, и тот загремел о бетон со всей своей фотоаппаратурой, Львовский и я повалились на репортера «Нью-Йорк Пост», но не упали. Здоровенные дяди в синих блейзерах уже трясли Злобина, подняв его с бетона. Прислонив нашего товарища к стене, дяди мгновенно обшарили его. В двери на нас прошли еще несколько крепких рож… Бутылка рома, я видел, скатилась в пролет лестницы и где-то глубоко внизу грохнула и раскололась.
— Оставьте нашего парня в покое! Он представитель прессы! — закричал репортер «Нью-Йорк Пост», проявляя здоровое чувство солидарности. — Оставьте его!
— Keep out, бандиты! — закричал дядя с седыми висками, может быть главный. — Вот я вас обвиню сейчас в «trespassing» и «breaking in» и посажу! Законы Соединенных Штатов не дают прессе права взламывать двери.
Наваливаясь на нас всей тяжестью, четверо стали теснить нас с площадки, немилосердно толкая и не заботясь о том, куда мы падаем. Оттеснив до 20-го этажа, они втолкнули нас всех в коридор и захлопнули за нами дверь. Злобина втолкнули последним, и он больно ударил нас со Львовским собой.
— Ни хуя себе… — воскликнул Злобин. — Просто слов нет для выражения… нет слов…
— А чего вы хотели? — сказал я. — Национального пророка охраняют… И вообще… Он ведь не такой, как мы с вами. Он привилегированный, он как Киссинджер, с ним вот Президент Форд будет встречаться. А мы — простые люди, народ то есть. А он Идол. Нормально, чтоб доступ к Идолу народа был затруднен.
— Каким-то приемом он мне по шее врезал. Гад… Карате, что ли? — простонал Злобин.
— Да, вот тебе и припали к валенку. — Львовский остановился и, приподняв штанину, вгляделся в ногу. — Ой, бля, вся кожа на хуй с икры свезена…
В лобби наши подельники-репортеры присоединились к собратьям. Многочисленные, может, полсотни голов, люди прессы скопились ордой, включая десяток телекамер, у ресэпшан и у элевейторов.
— Значит, ожидается-таки сам. Не то выход, не то прибытие. Смотрите, сколько каналов собралось… — Злобин был угрюм.
— Я должен валить, — сказал Львовский, отряхивая пиджак, — меня на полтора часа максимум отпустили. Может, успею еще гамбургер проглотить по пути…
— Втравили в говно и бросаете…
— Я сожалею, Злобин… — Львовский вдруг согнулся и подставил Злобину шею и затылок. — Ну хотите, ударьте меня по шее. Только не приемом…
— Ладно, — сказал Злобин, — катитесь себе.
Пожав нам руки, Львовский ушел.
Мы покинули отель вслед за ним и тотчас свернули с Шестой авеню на боковую улочку. Злобин бубнил что-то угрюмое о хозяевах жизни, о том, что простому человеку во всех странах хуево. Я шагал рядом, разглядывая старый нью-йоркский тротуар, и думал вовсе не о словах Злобина и не о бородатом, к которому мы не пробились, я думал о прессе, потому что собирался сделаться журналистом… Вторгшись в мои мысли, меня разбудили от них знакомые интонации.
— Баба! — воскликнул я и огляделся, ища Бабу.
— Какая баба? Где? — Злобин оживился.
Интонации, обнаружил я, поступали из недр небольшой группы, стоящей у края тротуара. Спины, шеи и профили этих лиц свидетельствовали, что все участники короткого митинга у обочины были либо «Выдры», либо относились к типу «Баб». Охраняя сборище Выдр и Баб, в нескольких шагах стояли несколько типов в серых штанах и синих блейзерах, отдувающихся в области задниц. Из семейства пинавших нас только что на 22-м этаже.
Металлически хрустнула оторванная от лимузина дверца. Группа сделала (если бы присутствовал Львовский, он назвал бы движения — рокировкой) несколько переступаний, и между двух локтей и бедром оказались видны мне… Отдельная длинная редкая прядь, отлепившаяся ветром от лысины, бледные блестящие лоб и нос и косматая борода Главной Бабы, нашего национального каторжника, национального «Папийона» — Александра Исаича Солженицына.
Борода поплыла книзу. Он приседал. Выдры и Бабы зааплодировали.
— Это он, — сказал я Злобину. — Пророк. Национальная гордость.
Хрустнула дверца, прилипшая к телу лимузина. Мягко-тяжелый автомобиль выдвинулся вперед.
— Эх, барин только в троечке промчался-аааа,
Обдавши пылью потных мужичков!..—
вдруг проорал Злобин.
Выдры и Бабы испуганно отшатнулись к бульдогам в блейзерах.
Лишние люди
Промчавшись сквозь темноту летнего Коннектикута — весь он был большим непрерывным садом, этот штат, — бессчетное количество раз повернув, облаянные десятками собак, освещаемые время от времени появлявшейся луной, мы наконец въехали в усадьбу Сакса. Перо мое, бедное стило BIC, желало бы, я чувствую, как оно хочет этого, независимо от меня подмахнуть перед его фамилией — барона… графа… виконта Сакса? Нет, что-то иное… Но, конечно же, «помещика Сакса»! Спасибо, милый Николай Васильевич Гоголь, я въехал, безумный Чичиков из Парижа, в усадьбу помещика Сакса. Автомобиль, проползши по асфальтовому языку меж кустов и деревьев, приблизился к небольшой плотной толпе родственных автомобилей и остановился. В темном доме на холме светились лишь окна нижнего этажа.
Вынув из багажника Кириллова «мерседеса» синюю дорожную сумку, я проследовал за Кириллом и Димочкой и вошел через незначительную дверь в дом.
Стена табачного дыма ударила мне в лицо, желтый жирный свет ослепил меня, грубые мужские русские голоса оглушили. Зеленело бильярдное поле в центре, и округ его — голые, лишь в «плавках» — так назывался мужской купальный костюм в мои времена в эСэСэСэРе, — наполняли дом мужчины, безволосая и волосатая плоть их — мышцы: спинные, грудные, ручные и ножные. Гимнастический зал, задняя комната на стадионе? Предбанник? Казарма? Тюремный душ?
— Ага, Лимон привалил! — прохрипел волосатый Лева Старский. Седой чуб, «соль и перец», усы, как у гусара, движущийся едкий глаз — ближайший друг Сакса, он же его постоянный оппонент-противник, натирал мелом конец бильярдного кия. Плохо завязанный некогда в советской больнице пупок, всеми узлами, мускулистый, выглядел пуговицей на животе.
— Хватит надрачивать, Лев! Бей уже! — Сам Сакс, широкогрудый, маловолосатый, всегда странно молодой, несмотря на тонны водки, им выпиваемые, похожий одновременно на Пола Ньюмена и Роберта Редфорда, прислонил свой кий к бильярду и приветствовал меня следующим образом: схватил меня за ноги ниже колен и, подняв, закружил в дыму. — Лимон к нам приехал, ребята… Скажем welcome Лимону…
«Ребята» издали крики, которые издает стая ворон, когда к ним присоединяется еще одна ворона: захлопали руками, затопали ногами, некто шумно откупорил пивную банку. Молодой Ленька Литвак приблизился, распираемый всеми его ловкими и компактными мышцами гимнаста, — познакомился, протянув мне вверх, к голове Сакса, руку. И представил мне хмурого молодого человека по фамилии или кличке Пушкин и большого брюнета по имени Питер. В глубине за бильярдом невидимый мне артист заколотил в барабан или ведро.
Андрей Патрон, в кухонном фартуке (в розочках) на голом теле, вышел в круг света.
— Вы мне скажите, сумасшедшие, когда вы хотите жрать, чтоб я рассчитывал… Здорово, Лимонов… я разогревать вам два раза, как вчера, не буду…
— Только что пожрали — опять жрать, — сказал Сакс и опустил меня наземь, к моему удовольствию. Ко мне тотчас подбежали три собаки. Одна лизнула мне туфель, другая — руку, самая рослая — афганская борзая — положила мне лапы на грудь.
— Давайте жрать сейчас, — предложил Кирилл.
— Не хотим жрать, — сказал Старский. — Зачем? Бессмысленно. Все спим да жрем.
— Слушайте, идите вы на хуй! Я там на кухне вкалываю один, а вы тут, бляди, кочеврыжитесь, то хотите, то не хотите. — Патрон развязал фартук и, сняв его через голову, швырнул на бильярд. — Куховарьте сами, бляди, анархисты хуевы!
Под фартуком у него ничего не было, то есть одежды никакой. Внушительные яйца и очень приличный даже в кухонном состоянии член, которым Патрон покорил немало женщин.
Они загоготали.
— Обиделся, — сказал Сакс, явно тронутый и расчувствовавшийся. Поймал уходящего сердитого Патрона за шею, привлек к себе. — Миленький, друг ты мой, старикашка… Мы тебе Леньку дадим в помощь и жрать будем… — он поглядел на большие стоячие часы, — …сейчас одиннадцать, в полночь будем жрать. У бассейна или на террасе, мужики?
— У бассейна! — сказали мужики.
— Ну как, Лимонов, Париж? — Ударив наконец по шару, Старский подошел и облокотился на кий. — Все шелушится?
— Да, — согласился я, — обильно шелушится.
— Ты насовсем к нам или на побывку?
— На побывку. Книга выходит в «Рэндом Хауз». Кто ж в вашей реакционной стране после Европы согласится жить.
— Может, и реакционная, но живая наша Америка. У вас там в Европе дохлятиной пахнет. Мертвые все. Или сонные.
— Лимонов! — Кирилл, уже снявший брюки и шелковую рубашку, появился в юниформе команды Сакса, в «плавках». — Не давай Леве замудить тебя. Он большой мастер-замудильщик. Нас он уже всех замудил…
— Иди-иди, красавец, к своей девушке, — ласково сказал Старский.
— В доме есть девушка!
— Одна. Он привез. — Старский указал на Кирилла с презрением.
— Где же она, девушка?
— Читает. — Кирилл улыбался. — Устала, бедная. Нелегко расхаживать одной пизде среди десятка хуев. Психологическое напряжение сказалось, слегла в постель с книгой.
— С Лимоном будет одиннадцать хуев, — сказал Старский.
— Почему же вы не пригласите девушек? Девушки все же в хозяйстве нужны.
— Андрюха прекрасно готовит, Левка — готовит, я — готовлю рябчиков, пальчики оближешь, даже молодой Ленька — хороший куховар, на хуй же нам, чтоб пиздой в помещении воняло, — ответил на мой вопрос возникший за спиной Старского Сакс.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19