И оттого, что солдат с автоматом стоял у печки рядом с мешком, так близко, что серый от пыли сапог с коротким и широким, как ведерко, голенищем почти касался грязной мешковины, все существо кассира было полно тоскливой тревоги.
А если немец нагнётся и заглянет в мешок?
Смерть? Нет, умереть не так страшно. Случится такое, что во много раз хуже. Фашисты обнаружат золото. А железнодорожники приедут в тыл, они найдут Чередникова, покажут ему квитанцию и расскажут, что самолично сдали ценности старшему кассиру. Чередников прочтёт бумажку и, увидев знакомую подпись, облегчённо вздохнёт. В верные руки сданы сокровища! Раз Корецкий принял – что ни случись, не пропадут. У Корецкого за двадцать пять лет копейки не пропало. Железнодорожники уйдут, успокоенные, а Чередников будет терпеливо ждать… Тем временем фашисты приобретут на это золото новые проклятые машины, и машины эти будут мять родные русские поля, стрелять в советских людей, в его, Митрофана Ильича, сыновей…
Старику стало страшно.
«Господи, спаси и сохрани, не допусти богатства во вражьи нечистые руки!» – твердил он про себя жалкие, смешные слова, пришедшие из далёкого прошлого.
Между тем Муся уселась на край стола и беззаботно раскачивала стройной ножкой, искоса следя за тем, как офицер, и солдат, и переводчик, каждый втайне от другого, еле заметно поводят глазами в такт её движениям. Девушка что-то щебечет, и щебечет так естественно, что Митрофану Ильичу опять начинает казаться, что она кокетничает всерьёз. Злая досада снова начинает подниматься в нем. Но тут он замечает, что села Муся как раз так, чтобы загородить мешок от взоров офицера и переводчика, и старик радуется: «Умница, молодец! Вот у кого нужно учиться самообладанию! И откуда у неё это все берётся? Актриса, настоящая актриса!..»
– Передайте его благородию, что я готов помочь ему чем могу, – торопливо, по-волжски окая, говорит Митрофан Ильич, снова вспоминая характерные интонации купца из пьесы. – Прошу покорнейше пройти в хранилище – может, впопыхах, в сутолоке да в спешке они какие крохи и оставили…
Кассир идёт впереди, сопровождаемый солдатом, напоминающим молчаливую куклу. Офицер и переводчик следуют за ними. Муся остаётся в операционном зале. «Может быть, этой хитрой девчонке удастся унести, спрятать мешок?» – думает Митрофан Ильич. Он уже начинает понимать, что эти первые увиденные им фашисты, в сущности, ничего не знают о его народе, что их не так-то уж трудно обмануть, провести, повторяя выдумки их же собственной пропаганды. Все уверенней входит он в роль бывшего богача, обездоленного советской властью, пришедшего вместе с внучкой взглянуть на этот когда-то принадлежавший ему особняк. Поначалу случайная выдумка эта показалась ему безнадёжно наивной. Теперь он видел, что ему верят. Усатый переводчик расшаркивается перед стариком и, заскакивая сбоку, величает его не иначе, как «ясновельможный пан коммерсант». И ещё в одном убеждается Митрофан Ильич: они боятся. Их танки, машины с пехотой, мотоциклы, снова танки непрерывной чередой, потрясая все вокруг, движутся через площадь к вокзалу. Их часовой стоит у главного подъезда. Эти трое вооружённых идут с ним, беспомощным, безоружным стариком, и все-таки они боятся, заставляют его идти вперёд, все время держат руки в карманах, опасливо оглядываются на двери, вздрагивают при каждом громком разрыве. «А, уж научили вас, субчиков-голубчиков!.. Это вам не Западная Европа! У нас под ручку с дамочками по бульварам не погуляешь!» – злорадно думает старый кассир.
Они входят в помещение операционных касс. Немцы бросаются к тяжёлым сейфам, вделанным в стену. Из-за громоздкости сейфы эти решено было не увозить. Митрофан Ильич опускается в дубовое канцелярское кресло на положенную поверх сиденья суконную подушечку, сшитую ещё руками его покойной жены, и, подперев ладонью подбородок, смотрит на запылённые фигуры в чужой, незнакомой форме, шныряющие с крысиным проворством.
Он сидит под чёрной стеклянной табличкой с серебристыми буквами: «Старший кассир М. И. Корецкий», за своим столом, «на своём рабочем месте», как любил он говаривать. И ему начинает казаться, что он видит неправдоподобно страшный сон.
Переводчик берет со стола дырокол, собственный дырокол Митрофана Ильича, который он как-то принёс на службу из дому, и, удовлетворённо хмыкнув, суёт в свой бездонный карман, где канцелярские мелочи исчезают совершенно бесследно. Покончив с дыроколом, переводчик вздыхает:
– Пан прав, они действительно всё увезли, кроме этих… как это по-русску… шпингалетов для окон. Не будет ли пан такой любезный проводить нас в помещение… как это… ну, не элеватор, нет… ну, казнохранилище, да?
Страшный сон продолжается. Выслав вперёд солдата с автоматом и вынув револьвер, офицер опускается в темное подвальное помещение, полное запахов старой бумаги, пыли и горелого сургуча. Острый луч электрического фонарика шарит в зияющих провалах пустых сейфов, выхватывает из мрака толстые стальные двери, заляпанные сургучом и воском, скользит по полу, густо покрытому шелестящим пеплом и клочками недогоревших бумаг… Дурной, тяжёлый кошмар… Но где-то в глубине потрясённой души Митрофана Ильича теплится надежда: Волкова там, наверху. Что бы тут ни произошло, эта ловкая девица, может быть, что-нибудь сумеет сделать… Пусть мучают, пусть расстреляют даже, лишь бы ей удалось спасти казённые ценности, а если не спасти, то хотя бы спрятать, чтобы они не достались этим…
Наверху звучно хлопает дверь. Фашисты, точно по команде, отскакивают к стене и с предостерегающими криками наводят оружие на слабо освещённую лестницу. Они тяжело дышат. Револьвер так и ходит в руке офицера, И снова злорадный смешок кривит губы старика: «Повадки волчьи, а души заячьи. Не будет, не будет вам ходу по нашей земле!»
Уже без боязни переиграть, он смело обращается к переводчику:
– Спроси-ка, любезный, не может ли его благородие прислать сюда поскорее сапёров?
– К чему пану сапёры?
– Да вот взяли они моду перед уходом минировать лучшие дома. Аль не слыхали? Ну как же, дело известное, замуруют куда-нибудь в фундамент адскую машину, а то и две и уедут. Их уж и следа нет, а часики себе тик-так, тик-так, а по прошествии времени она, бомбочка-то, как ахнет – дом-то и прости-прощай, только его и видали!.. Им чужого разве жалко! А я этот дом для себя, для наследников своих возводил на долгие века…
Выслушав перевод, офицер сразу заторопился. Перепрыгивая через две ступеньки, он и его спутники выскакивают из подвала, почти бегом минуют анфиладу пустых комнат. Митрофан Ильич, усмехаясь, плетётся сзади.
Нет, Волкова не ушла. Она сидела на подоконнике и жестами что-то объясняла кому-то на улице, должно быть солдату, караулившему подъезд. Сердце старика дрогнуло. Мешок лежал на прежнем месте и даже, как ему показалось, стал больше размерами.
Офицер козырнул Мусе, торопливо осмотрел комнату и указал солдату на пишущую машинку. Тот схватил её и понёс. Девушка, мгновение назад кокетливо улыбавшаяся, соскочила с окна и бросилась к солдату. Немцы остановились.
– Эта вещь принадлежит фрейлен? – спросил офицер.
– Нет, нет, что вы, это не моя машинка, я не могу её отдать! Понимаете вы, она не моя, учрежденческая! – всполошенно кричала Муся и тянула машинку к себе что было сил.
Офицер удивлённо поднял брови:
– Так почему же фрейлен защищает чужую машинку? Всё здесь, – он обвёл рукой вокруг себя, – трофеи великой армии фюрера…
– Отдай, дурак! – крикнула Муся, не выпуская машинки.
Солдат, у которого от ярости уши покраснели до свекольного цвета, старался оторвать руки девушки от своей добычи, но она держала цепко и все норовила ударить его ногой.
– Ваше благородие, Христом-богом прощу, пришлите вы поскорей сапёров! – отчаянно выкрикнул Митрофан Ильич. – Ведь вот-вот взлетит мой дом на воздух! Бух – и всё!
Офицер исчез в двери. Солдат вырвал наконец машинку и, оттолкнув девушку, следом за переводчиком выскочил из комнаты. Девушка рухнула на пол, но сейчас же вскочила, высунулась по пояс в окно и яростно затрясла кулачками. Митрофан Ильич силой оттащил её от подоконника. Муся осмотрела свои посиневшие пальцы, подула на них и вдруг заплакала обильными сердитыми слезами.
– Ну что ты! Ну не надо… Важное дело – машинка! Ведь мы ж сокровища сохранили.
Девушка вскочила и царапнула старика возмущённым взглядом:
– Это ж лучшая машинка в учреждении! Как вы это не понимаете! Я за неё отвечаю… «Трофеи армии фюрера»! Ах, мерзавцы!..
Девушка брезгливо вытирала о платье руку, которую пожал офицер. Она тёрла её с таким усердием, точно хотела содрать кожу. Глядя на неё, маленькую и сердитую, на лицо её, красное и мокрое от слез, Митрофан Ильич улыбнулся в первый раз за все дни войны.
– Если бы я ещё верил в бога, я сказал бы, что само провидение оставило мне тебя в помощники, Муся, – сказал он, впервые назвав сотрудницу по имени.
Девушка удивлённо взглянула на него. Никогда прежде он не называл её так. На ресницах у неё все ещё поблескивали слезинки, но она тоже улыбнулась.
– Есть время болтать о чудесах! Берите мешок. Не может же любящий гроссфатер из бывших лишенцев допустить, чтобы его маленькая внучка таскала такие тяжести.
Девушка без труда вскинула себе на плечи узел с вещами.
– Здорово я их поймала на старого буржуя, а? Дурни, поверили! Я думала, они хоть хитрые, а они… – Она многозначительно постучала костяшками пальцев о подоконник.
– Они нас своей фашистской меркой мерят, Мусенька, – ответил Митрофан Ильич. – Врали про нас чорт те что и сами тому вранью поверили. Она ещё, ложь-то эта, им, ох, как горько отрыгнется!
Он взвалил на себя мешок с ценностями. Лицо его вдруг изобразило удивление. Его спина и локоть ясно ощутили шершавые куски торфа.
– Чего вы удивляетесь, товарищ гроссфатер? Не может же в таком скверном мешке быть золото. Я обложила ценности торфом, на случай если они туда нос сунут, – пояснила девушка и заторопила: – Мы пойдём чёрным ходом, потом через дырку в заборе во двор клуба пищевиков, а оттуда на Урицкую и на бульвар… Мы так девчонками на танцы без билета к пищевикам лазили. Очень удобно.
Она пошла вперёд, показывая дорогу через пустые дворы.
Со стороны станции продолжала доноситься канонада; она как будто даже усилилась.
Город, окутанный дымом, был мертвенно пуст.
3
И точно сам мир уже изменился. Близость человека не радовала. Она настораживала и пугала. Едва заслышав звук приближающихся шагов, спутники спешили свернуть в первую попавшуюся подворотню. Встречные, очевидно, переживали то же и торопились исчезнуть в дымной мгле. Казалось, этот древний русский город, упоминающийся в старинных летописях, вдруг за несколько минут превратился в глухую пустыню. Приходилось держаться настороже и не только ступать, но и дышать как можно тише.
Так, никого не встретив, но поминутно натыкаясь на брошенные посреди улицы домашние вещи, спутники миновали несколько центральных кварталов. Улица вывела к бульвару, пересекавшему их путь.
Когда открылся их взору бульвар, Митрофан Ильич и Муся застыли, инстинктивно прижавшись к стене дома. Не сразу поняли они даже, что же здесь, собственно, произошло. Тенистые курчавые тополя, сомкнутые кроны которых ещё утром вздымались над серединой бульвара, образуя собой две пышные зеленые гряды, теперь валялись на земле. Среди поверженных деревьев с блестящей, ещё не успевшей завять листвой возились чужие сапёры. Одни пилили, обрубали сучья, тесали бревна; другие копали продолговатые ямы; третьи облицовывали брустверы окопных ровиков кирпичом, который солдаты выбрасывали из окон ближайших домов, разбивая для этого, очевидно, печки в квартирах. У сапёров были усталые, безразличные лица. Какой-то массивный военный, должно быть их начальник, сидел развалясь в глубоком кожаном кресле, стоявшем посреди не существовавшего уже бульвара. Пилотка у него была засунута под погон. Розовая лысина сверкала на солнце.
Митрофан Ильич стоял, точно окаменелый. Муся все настойчивее дёргала его за рукав.
– Пошли, пошли! – шептала она. – Обойдём бульвар, ну их!
Старик машинально двинулся за девушкой. Он не понимал, что она ему говорит, куда его тащит. Он чувствовал только, что маленькая сильная рука, крепко держащая его локоть, дрожит, и сам дрожал, как от озноба, а в ушах назойливо звучал глухой стук топоров, звон сапёрных лопат.
Усилившийся ветер снова отнёс в сторону прогорклый дым. В полную силу засияло жаркое солнце, и от этого ещё страшнее стали безлюдные улицы, пустые дома с выбитыми окнами и распахнутыми дверями, серый пепел, шелестевший под ногами и медленно порхавший над городом.
Старик и девушка прошли несколько улиц, не встретив ни души. И вдруг на перекрёстке неожиданно столкнулись с группой вражеских солдат, вывалившей из разбитых дверей большого магазина «Гастроном». Передний из них нёс целую груду винных бутылок, обёрнутую в пятнистый брезент; заметив штатских, он было отпрянул, но, рассмотрёв девушку в нарядном платье, остановился, расставил ноги и, что-то сказав, басисто захохотал. Вслед за ним захохотал и второй – румяный, очкастый. Он нёс на руке с десяток коробок с шоколадными конфетами. Остальные были нагружены ящиками, плетёнками, картонными коробами.
Сзади всех брёл без пилотки, спотыкаясь, маленький, лысый. Рукава у него были засучены. Он на ходу лил себе прямо в рот варенье из банки.
Тот, что нёс коробки с конфетами, медленно сложил свою поклажу у ног и поманил Мусю к себе пальцем. При этом, осклабившись, он показывал ей на шоколад. Девушка отшатнулась, как будто ей предлагали не конфеты, а что-то ядовитое, отвратительное. Солдаты снова дружно засмеялись. Они были пьяны и находились в самом благодушном расположении.
Маленький, лысый, хватив об асфальт банкой с недоеденным вареньем, отвесил Мусе преувеличенно любезный поклон.
– Дейч зольдатен – карашо… Добрый тшеловек, – ткнул он себя в грудь алым от варенья пальцем.
– Матка, матка, тшиколат! – тонким голосом зазывал очкастый.
Он схватил Мусю за руку и стал тянуть её к коробкам, лежавшим на панели. Обрадовавшись неожиданной потехе, солдаты обступили девушку. Митрофан Ильич очутился вне этого круга.
– Тшиколат люксус, – подмигивая товарищам, повторял очкастый и пытался силой заставить девушку взять конфеты.
– Муся, да возьми, отвяжись ты от них! – крикнул Митрофан Ильич, пытавшийся пробиться к ней на помощь.
Девушка отчаянным усилием вырвалась из рук немца и, гневно сверкая глазами, закричала ему в лицо:
– Уйди, уйди ты!
– Муся, бери, ну их!
Солдаты обернулись к Митрофану Ильичу. Один из них, уставившись глазами на мешок, который старик поставил на землю, свистнул сквозь зубы, предвещая новую забаву. Он сделал вид, что забирает мешок себе. Неподдельный, ужас, появившийся на лице Митрофана Ильича, окончательно развеселил солдат.
Очкастый опять свистнул и с преувеличенным старанием принялся развязывать верёвку. Обведя рукой товарищей, он показал, что намерен разделить содержимое мешка между ними. Муся смотрела на его пальцы, неторопливо развязывавшие тугой узел. Она готова была броситься к солдату, вцепиться в эти ненавистные руки, вырвать драгоценный мешок, но какое-то странное оцепенение связывало её. Митрофан Ильич стоял возле, бессильно откинув голову назад и страдальчески полузакрыл глаза.
Наконец верёвка поддалась. Предвкушая новую забаву, солдаты тесно сгрудились вокруг мешка, театрально протягивая руки. Тот, что был в очках, вытащил из мешка горсть торфяной крошки. Он удивлённо посмотрел на девушку, на старика, подбросил торф на руке, чтобы показать товарищам, что так заботливо оберегают эти смешные русские.
Солдаты снова засмеялись, жестами показывая, что им не нужно торфяной крошки. Забрав с панели свои трофеи, они шумно двинулись прочь. Девушка, оцепенев, стояла над раскрытым мешком, ещё не веря, что опасность миновала. Проходя мимо, очкастый сунул ей коробку конфет.
– Дейч зольдатен, го-го! – произнёс он победно и рысцой побежал догонять остальных.
Муся и её спутник, увязав мешок, поплелись вслед за ними. Бежать, казалось, было некуда: оккупанты, по-видимому, разбрелись уже по всему городу. И опять тяжёлая апатия овладела Митрофаном Ильичом. Девушка почти тащила его.
Путь их лежал мимо городской публичной библиотеки. Пришлось сойти с тротуара на дорогу. Кто-то выбрасывал из окна охапки книг. Из разбитых окон городского музея, которым так гордились местные краеведы, слышались чужая песня, буханье все тех же тяжёлых сапог, грохот, треск бьющегося стекла. Муся с ужасом оглядывалась кругом, но Митрофан Ильич, казалось, ничего этого не замечал. Он покорно тащил свою ношу и смотрел на всё пустыми, ничего не выражающими глазами.
– Когда читаешь в газетах, разве представляешь себе, как все это выглядит!
1 2 3 4 5 6 7 8 9
А если немец нагнётся и заглянет в мешок?
Смерть? Нет, умереть не так страшно. Случится такое, что во много раз хуже. Фашисты обнаружат золото. А железнодорожники приедут в тыл, они найдут Чередникова, покажут ему квитанцию и расскажут, что самолично сдали ценности старшему кассиру. Чередников прочтёт бумажку и, увидев знакомую подпись, облегчённо вздохнёт. В верные руки сданы сокровища! Раз Корецкий принял – что ни случись, не пропадут. У Корецкого за двадцать пять лет копейки не пропало. Железнодорожники уйдут, успокоенные, а Чередников будет терпеливо ждать… Тем временем фашисты приобретут на это золото новые проклятые машины, и машины эти будут мять родные русские поля, стрелять в советских людей, в его, Митрофана Ильича, сыновей…
Старику стало страшно.
«Господи, спаси и сохрани, не допусти богатства во вражьи нечистые руки!» – твердил он про себя жалкие, смешные слова, пришедшие из далёкого прошлого.
Между тем Муся уселась на край стола и беззаботно раскачивала стройной ножкой, искоса следя за тем, как офицер, и солдат, и переводчик, каждый втайне от другого, еле заметно поводят глазами в такт её движениям. Девушка что-то щебечет, и щебечет так естественно, что Митрофану Ильичу опять начинает казаться, что она кокетничает всерьёз. Злая досада снова начинает подниматься в нем. Но тут он замечает, что села Муся как раз так, чтобы загородить мешок от взоров офицера и переводчика, и старик радуется: «Умница, молодец! Вот у кого нужно учиться самообладанию! И откуда у неё это все берётся? Актриса, настоящая актриса!..»
– Передайте его благородию, что я готов помочь ему чем могу, – торопливо, по-волжски окая, говорит Митрофан Ильич, снова вспоминая характерные интонации купца из пьесы. – Прошу покорнейше пройти в хранилище – может, впопыхах, в сутолоке да в спешке они какие крохи и оставили…
Кассир идёт впереди, сопровождаемый солдатом, напоминающим молчаливую куклу. Офицер и переводчик следуют за ними. Муся остаётся в операционном зале. «Может быть, этой хитрой девчонке удастся унести, спрятать мешок?» – думает Митрофан Ильич. Он уже начинает понимать, что эти первые увиденные им фашисты, в сущности, ничего не знают о его народе, что их не так-то уж трудно обмануть, провести, повторяя выдумки их же собственной пропаганды. Все уверенней входит он в роль бывшего богача, обездоленного советской властью, пришедшего вместе с внучкой взглянуть на этот когда-то принадлежавший ему особняк. Поначалу случайная выдумка эта показалась ему безнадёжно наивной. Теперь он видел, что ему верят. Усатый переводчик расшаркивается перед стариком и, заскакивая сбоку, величает его не иначе, как «ясновельможный пан коммерсант». И ещё в одном убеждается Митрофан Ильич: они боятся. Их танки, машины с пехотой, мотоциклы, снова танки непрерывной чередой, потрясая все вокруг, движутся через площадь к вокзалу. Их часовой стоит у главного подъезда. Эти трое вооружённых идут с ним, беспомощным, безоружным стариком, и все-таки они боятся, заставляют его идти вперёд, все время держат руки в карманах, опасливо оглядываются на двери, вздрагивают при каждом громком разрыве. «А, уж научили вас, субчиков-голубчиков!.. Это вам не Западная Европа! У нас под ручку с дамочками по бульварам не погуляешь!» – злорадно думает старый кассир.
Они входят в помещение операционных касс. Немцы бросаются к тяжёлым сейфам, вделанным в стену. Из-за громоздкости сейфы эти решено было не увозить. Митрофан Ильич опускается в дубовое канцелярское кресло на положенную поверх сиденья суконную подушечку, сшитую ещё руками его покойной жены, и, подперев ладонью подбородок, смотрит на запылённые фигуры в чужой, незнакомой форме, шныряющие с крысиным проворством.
Он сидит под чёрной стеклянной табличкой с серебристыми буквами: «Старший кассир М. И. Корецкий», за своим столом, «на своём рабочем месте», как любил он говаривать. И ему начинает казаться, что он видит неправдоподобно страшный сон.
Переводчик берет со стола дырокол, собственный дырокол Митрофана Ильича, который он как-то принёс на службу из дому, и, удовлетворённо хмыкнув, суёт в свой бездонный карман, где канцелярские мелочи исчезают совершенно бесследно. Покончив с дыроколом, переводчик вздыхает:
– Пан прав, они действительно всё увезли, кроме этих… как это по-русску… шпингалетов для окон. Не будет ли пан такой любезный проводить нас в помещение… как это… ну, не элеватор, нет… ну, казнохранилище, да?
Страшный сон продолжается. Выслав вперёд солдата с автоматом и вынув револьвер, офицер опускается в темное подвальное помещение, полное запахов старой бумаги, пыли и горелого сургуча. Острый луч электрического фонарика шарит в зияющих провалах пустых сейфов, выхватывает из мрака толстые стальные двери, заляпанные сургучом и воском, скользит по полу, густо покрытому шелестящим пеплом и клочками недогоревших бумаг… Дурной, тяжёлый кошмар… Но где-то в глубине потрясённой души Митрофана Ильича теплится надежда: Волкова там, наверху. Что бы тут ни произошло, эта ловкая девица, может быть, что-нибудь сумеет сделать… Пусть мучают, пусть расстреляют даже, лишь бы ей удалось спасти казённые ценности, а если не спасти, то хотя бы спрятать, чтобы они не достались этим…
Наверху звучно хлопает дверь. Фашисты, точно по команде, отскакивают к стене и с предостерегающими криками наводят оружие на слабо освещённую лестницу. Они тяжело дышат. Револьвер так и ходит в руке офицера, И снова злорадный смешок кривит губы старика: «Повадки волчьи, а души заячьи. Не будет, не будет вам ходу по нашей земле!»
Уже без боязни переиграть, он смело обращается к переводчику:
– Спроси-ка, любезный, не может ли его благородие прислать сюда поскорее сапёров?
– К чему пану сапёры?
– Да вот взяли они моду перед уходом минировать лучшие дома. Аль не слыхали? Ну как же, дело известное, замуруют куда-нибудь в фундамент адскую машину, а то и две и уедут. Их уж и следа нет, а часики себе тик-так, тик-так, а по прошествии времени она, бомбочка-то, как ахнет – дом-то и прости-прощай, только его и видали!.. Им чужого разве жалко! А я этот дом для себя, для наследников своих возводил на долгие века…
Выслушав перевод, офицер сразу заторопился. Перепрыгивая через две ступеньки, он и его спутники выскакивают из подвала, почти бегом минуют анфиладу пустых комнат. Митрофан Ильич, усмехаясь, плетётся сзади.
Нет, Волкова не ушла. Она сидела на подоконнике и жестами что-то объясняла кому-то на улице, должно быть солдату, караулившему подъезд. Сердце старика дрогнуло. Мешок лежал на прежнем месте и даже, как ему показалось, стал больше размерами.
Офицер козырнул Мусе, торопливо осмотрел комнату и указал солдату на пишущую машинку. Тот схватил её и понёс. Девушка, мгновение назад кокетливо улыбавшаяся, соскочила с окна и бросилась к солдату. Немцы остановились.
– Эта вещь принадлежит фрейлен? – спросил офицер.
– Нет, нет, что вы, это не моя машинка, я не могу её отдать! Понимаете вы, она не моя, учрежденческая! – всполошенно кричала Муся и тянула машинку к себе что было сил.
Офицер удивлённо поднял брови:
– Так почему же фрейлен защищает чужую машинку? Всё здесь, – он обвёл рукой вокруг себя, – трофеи великой армии фюрера…
– Отдай, дурак! – крикнула Муся, не выпуская машинки.
Солдат, у которого от ярости уши покраснели до свекольного цвета, старался оторвать руки девушки от своей добычи, но она держала цепко и все норовила ударить его ногой.
– Ваше благородие, Христом-богом прощу, пришлите вы поскорей сапёров! – отчаянно выкрикнул Митрофан Ильич. – Ведь вот-вот взлетит мой дом на воздух! Бух – и всё!
Офицер исчез в двери. Солдат вырвал наконец машинку и, оттолкнув девушку, следом за переводчиком выскочил из комнаты. Девушка рухнула на пол, но сейчас же вскочила, высунулась по пояс в окно и яростно затрясла кулачками. Митрофан Ильич силой оттащил её от подоконника. Муся осмотрела свои посиневшие пальцы, подула на них и вдруг заплакала обильными сердитыми слезами.
– Ну что ты! Ну не надо… Важное дело – машинка! Ведь мы ж сокровища сохранили.
Девушка вскочила и царапнула старика возмущённым взглядом:
– Это ж лучшая машинка в учреждении! Как вы это не понимаете! Я за неё отвечаю… «Трофеи армии фюрера»! Ах, мерзавцы!..
Девушка брезгливо вытирала о платье руку, которую пожал офицер. Она тёрла её с таким усердием, точно хотела содрать кожу. Глядя на неё, маленькую и сердитую, на лицо её, красное и мокрое от слез, Митрофан Ильич улыбнулся в первый раз за все дни войны.
– Если бы я ещё верил в бога, я сказал бы, что само провидение оставило мне тебя в помощники, Муся, – сказал он, впервые назвав сотрудницу по имени.
Девушка удивлённо взглянула на него. Никогда прежде он не называл её так. На ресницах у неё все ещё поблескивали слезинки, но она тоже улыбнулась.
– Есть время болтать о чудесах! Берите мешок. Не может же любящий гроссфатер из бывших лишенцев допустить, чтобы его маленькая внучка таскала такие тяжести.
Девушка без труда вскинула себе на плечи узел с вещами.
– Здорово я их поймала на старого буржуя, а? Дурни, поверили! Я думала, они хоть хитрые, а они… – Она многозначительно постучала костяшками пальцев о подоконник.
– Они нас своей фашистской меркой мерят, Мусенька, – ответил Митрофан Ильич. – Врали про нас чорт те что и сами тому вранью поверили. Она ещё, ложь-то эта, им, ох, как горько отрыгнется!
Он взвалил на себя мешок с ценностями. Лицо его вдруг изобразило удивление. Его спина и локоть ясно ощутили шершавые куски торфа.
– Чего вы удивляетесь, товарищ гроссфатер? Не может же в таком скверном мешке быть золото. Я обложила ценности торфом, на случай если они туда нос сунут, – пояснила девушка и заторопила: – Мы пойдём чёрным ходом, потом через дырку в заборе во двор клуба пищевиков, а оттуда на Урицкую и на бульвар… Мы так девчонками на танцы без билета к пищевикам лазили. Очень удобно.
Она пошла вперёд, показывая дорогу через пустые дворы.
Со стороны станции продолжала доноситься канонада; она как будто даже усилилась.
Город, окутанный дымом, был мертвенно пуст.
3
И точно сам мир уже изменился. Близость человека не радовала. Она настораживала и пугала. Едва заслышав звук приближающихся шагов, спутники спешили свернуть в первую попавшуюся подворотню. Встречные, очевидно, переживали то же и торопились исчезнуть в дымной мгле. Казалось, этот древний русский город, упоминающийся в старинных летописях, вдруг за несколько минут превратился в глухую пустыню. Приходилось держаться настороже и не только ступать, но и дышать как можно тише.
Так, никого не встретив, но поминутно натыкаясь на брошенные посреди улицы домашние вещи, спутники миновали несколько центральных кварталов. Улица вывела к бульвару, пересекавшему их путь.
Когда открылся их взору бульвар, Митрофан Ильич и Муся застыли, инстинктивно прижавшись к стене дома. Не сразу поняли они даже, что же здесь, собственно, произошло. Тенистые курчавые тополя, сомкнутые кроны которых ещё утром вздымались над серединой бульвара, образуя собой две пышные зеленые гряды, теперь валялись на земле. Среди поверженных деревьев с блестящей, ещё не успевшей завять листвой возились чужие сапёры. Одни пилили, обрубали сучья, тесали бревна; другие копали продолговатые ямы; третьи облицовывали брустверы окопных ровиков кирпичом, который солдаты выбрасывали из окон ближайших домов, разбивая для этого, очевидно, печки в квартирах. У сапёров были усталые, безразличные лица. Какой-то массивный военный, должно быть их начальник, сидел развалясь в глубоком кожаном кресле, стоявшем посреди не существовавшего уже бульвара. Пилотка у него была засунута под погон. Розовая лысина сверкала на солнце.
Митрофан Ильич стоял, точно окаменелый. Муся все настойчивее дёргала его за рукав.
– Пошли, пошли! – шептала она. – Обойдём бульвар, ну их!
Старик машинально двинулся за девушкой. Он не понимал, что она ему говорит, куда его тащит. Он чувствовал только, что маленькая сильная рука, крепко держащая его локоть, дрожит, и сам дрожал, как от озноба, а в ушах назойливо звучал глухой стук топоров, звон сапёрных лопат.
Усилившийся ветер снова отнёс в сторону прогорклый дым. В полную силу засияло жаркое солнце, и от этого ещё страшнее стали безлюдные улицы, пустые дома с выбитыми окнами и распахнутыми дверями, серый пепел, шелестевший под ногами и медленно порхавший над городом.
Старик и девушка прошли несколько улиц, не встретив ни души. И вдруг на перекрёстке неожиданно столкнулись с группой вражеских солдат, вывалившей из разбитых дверей большого магазина «Гастроном». Передний из них нёс целую груду винных бутылок, обёрнутую в пятнистый брезент; заметив штатских, он было отпрянул, но, рассмотрёв девушку в нарядном платье, остановился, расставил ноги и, что-то сказав, басисто захохотал. Вслед за ним захохотал и второй – румяный, очкастый. Он нёс на руке с десяток коробок с шоколадными конфетами. Остальные были нагружены ящиками, плетёнками, картонными коробами.
Сзади всех брёл без пилотки, спотыкаясь, маленький, лысый. Рукава у него были засучены. Он на ходу лил себе прямо в рот варенье из банки.
Тот, что нёс коробки с конфетами, медленно сложил свою поклажу у ног и поманил Мусю к себе пальцем. При этом, осклабившись, он показывал ей на шоколад. Девушка отшатнулась, как будто ей предлагали не конфеты, а что-то ядовитое, отвратительное. Солдаты снова дружно засмеялись. Они были пьяны и находились в самом благодушном расположении.
Маленький, лысый, хватив об асфальт банкой с недоеденным вареньем, отвесил Мусе преувеличенно любезный поклон.
– Дейч зольдатен – карашо… Добрый тшеловек, – ткнул он себя в грудь алым от варенья пальцем.
– Матка, матка, тшиколат! – тонким голосом зазывал очкастый.
Он схватил Мусю за руку и стал тянуть её к коробкам, лежавшим на панели. Обрадовавшись неожиданной потехе, солдаты обступили девушку. Митрофан Ильич очутился вне этого круга.
– Тшиколат люксус, – подмигивая товарищам, повторял очкастый и пытался силой заставить девушку взять конфеты.
– Муся, да возьми, отвяжись ты от них! – крикнул Митрофан Ильич, пытавшийся пробиться к ней на помощь.
Девушка отчаянным усилием вырвалась из рук немца и, гневно сверкая глазами, закричала ему в лицо:
– Уйди, уйди ты!
– Муся, бери, ну их!
Солдаты обернулись к Митрофану Ильичу. Один из них, уставившись глазами на мешок, который старик поставил на землю, свистнул сквозь зубы, предвещая новую забаву. Он сделал вид, что забирает мешок себе. Неподдельный, ужас, появившийся на лице Митрофана Ильича, окончательно развеселил солдат.
Очкастый опять свистнул и с преувеличенным старанием принялся развязывать верёвку. Обведя рукой товарищей, он показал, что намерен разделить содержимое мешка между ними. Муся смотрела на его пальцы, неторопливо развязывавшие тугой узел. Она готова была броситься к солдату, вцепиться в эти ненавистные руки, вырвать драгоценный мешок, но какое-то странное оцепенение связывало её. Митрофан Ильич стоял возле, бессильно откинув голову назад и страдальчески полузакрыл глаза.
Наконец верёвка поддалась. Предвкушая новую забаву, солдаты тесно сгрудились вокруг мешка, театрально протягивая руки. Тот, что был в очках, вытащил из мешка горсть торфяной крошки. Он удивлённо посмотрел на девушку, на старика, подбросил торф на руке, чтобы показать товарищам, что так заботливо оберегают эти смешные русские.
Солдаты снова засмеялись, жестами показывая, что им не нужно торфяной крошки. Забрав с панели свои трофеи, они шумно двинулись прочь. Девушка, оцепенев, стояла над раскрытым мешком, ещё не веря, что опасность миновала. Проходя мимо, очкастый сунул ей коробку конфет.
– Дейч зольдатен, го-го! – произнёс он победно и рысцой побежал догонять остальных.
Муся и её спутник, увязав мешок, поплелись вслед за ними. Бежать, казалось, было некуда: оккупанты, по-видимому, разбрелись уже по всему городу. И опять тяжёлая апатия овладела Митрофаном Ильичом. Девушка почти тащила его.
Путь их лежал мимо городской публичной библиотеки. Пришлось сойти с тротуара на дорогу. Кто-то выбрасывал из окна охапки книг. Из разбитых окон городского музея, которым так гордились местные краеведы, слышались чужая песня, буханье все тех же тяжёлых сапог, грохот, треск бьющегося стекла. Муся с ужасом оглядывалась кругом, но Митрофан Ильич, казалось, ничего этого не замечал. Он покорно тащил свою ношу и смотрел на всё пустыми, ничего не выражающими глазами.
– Когда читаешь в газетах, разве представляешь себе, как все это выглядит!
1 2 3 4 5 6 7 8 9