Что-то куда-то сдвинулось, стронулось, пошла какая-то другая дорога под ногами, и ей бы только понять - какая… Бэла набрала прямой телефон Кравчука и услышала его голос: «У меня летучка». «Я знаю, - проговорила она быстро. - Я хочу тебе сказать, что я тебя люблю… Не задерживайся, ладно?» Он молчал, а она не видела, как ошеломленно он сидит, прижав трубку к уху, сидит так, что чуткий ко всяким изменениям Борис Шихман решил: не завертелись ли колеса истории назад? А ведь он уже привык к мысли, что все в его жизни остается по-прежнему, раз остается Кравчук. Но все-таки отчего так прибалдел редактор, от каких таких слов?
– Хорошо, - сказал Кравчук тихо, - я приду вовремя.
Бэла завертелась вихрем. Он придет вовремя - это самое главное. Главнее всего на свете. Значит, она его скоро обнимет и ей будет все равно, что происходит в этом проклятом мире. Главное, чтоб они были вместе. Не имеет значения - где, под каким небом. Если он захочет, пусть это будет любая глухомань, и не будет теплого клозета, черт с ним. Главное, чтоб он был с ней и чтоб она его ждала с работы.
Она приготовит сейчас самое любимое его блюда, благо оно так доступно. Бэла достала из морозилки кусок жирной магазинной свинины. Она резала ее грубо, крупно - так Валя любил - и складывала куски в жаровню. И квашеная капуста у нее есть, рыночная, покупала как-то под водочку как закуску. То, что она постояла в холодильнике и скислась, хорошо. Именно такую солянку любит Валя - из свинины пожирней и капусты покислей. Она отучала его от этой грубой еды, от которой у него отрыжка, но сейчас готовила именно ее. Если бы Бэлу спросили, почему так поступает, она вряд ли объяснила бы. Она не знала, но чувствовала, что при помощи хрустящей, пряной капусты на секунду станет именно той женщиной, которая годится не только для хорошей жизни. Что она сумеет подняться до Натальи, которой он мог рассказать все и не бояться выглядеть слабым. И еще Бэла испытала облегчение оттого, что Наталья - алкоголичка, пропащая душа, потому что именно в такие минуты мужчины возвращаются к старым женам. На этом месте Бэла затопталась: в сущности, она ведь так ничего и не знает. Может, все в полном порядке, и они едут за границу, и она смехом зайдется завтра, когда будет вспоминать этот охвативший ее психоз?
Но чувствовала - смеха не будет. Что-то там лопнуло. Как ей Зинченко сказал: «Я не сделаю это для вас». Имей Валя назначение, сделал бы.
Правильно, что воняет у нее в доме прокисшей капустой. Это запах неудачи. Черт возьми, голова лопнет от всего, и надо любым способом доставать билеты для дочери, которую должны принимать в комсомол. Почему это все так вместе? Что за странные связи родило наше время? Бэла открыла форточку в кухне, и к ней ворвался пронзительный голос реанимобиля. «Успей, родной!» - подумала она. Она всегда так просила, слыша сирену «скорой».
ВАЛЕНТИН КРАВЧУК
Когда Валентин Петрович вернулся в свой кабинет, то прежде всего увидел порушенные им сувениры и Бориса Шихмана, который старательно заталкивал их в ящики, выдвигая на освободившиеся места пластиковые самолеты и танки, чугунные бюсты, треугольные вымпелы всех цветов.
– Убираю вот, - сказал Борис.
– Спасибо, - тихо ответил Кравчук, вспомнив, что в машине остался пакет, который он готовил для Савельича. - Была тут у меня сумасбродная идея… Ну, я и похулиганил…
– Я так и понял… - Борис сел в кресло и посмотрел на Кравчука. - Судя по твоему лицу, ты в курсе.
– Если ты насчет того, что я никуда не еду, - Невесело засмеялся Кравчук.
– Это как раз слава богу, - ответил Шихман. - Я в этом лицо заинтересованное. Но я про другое… Твоего Виктора Ивановича уходят на пенсию. Это стопроцентная информация… И именно сегодня совершается акция, назовем ее «Один момент».
– Не может быть! - закричал Кравчук.
– Может! Может! - махнул рукой Шихман. - Вверху легкая паника с дрожью. Накрыли Зинченко… По взяточному делу… Потянулась целая цепочка…
– Ты что? - Кравчука даже слегка зашатало.
– А теперь скажи мне, если способен, как на духу: у тебя были с ними дела?..
– Какие дела? Дружили мы, земляки… Вытащил он меня сюда, Виктор Иванович… С квартирой помог… С работой…
– Это не криминал, - сказал Шихман.
, - Ничего другого, ничего! - страстно сказал Кравчук. - Это что, мне придется доказывать?
– Не думаю, если ничего нет, - сказал Шихман и встал. - Собери лицо, - сказал он, - и давай проведем летучку. В общем… Я понял, что ты приедешь… И держал людей на стреме.
– Я сейчас видел автобусную аварию. Страшное дело…
– В жизни много страшного, Валя, - тихо сказал Шихман. - Более чем…
– Там был один мужик… Он так сноровисто вытаскивал людей…
Закинув голову, Шихман засмеялся. Смеялся он громко, весело, закрывая глаза ладонью.
– Что с тобой? - не понял Валентин.
– Пока Кравчук, - захлебываясь, сказал Шихман, - везде находит героев, с ним все будет о'кей. Пиши, Валя, пиши! А я зову людей…
– Стой! - закричал Кравчук. - Стой! Что плохого в героях, что?
– У тебя всегда один и самый лучший, один и самый худший. А в жизни, нормальной, которую мы с тобой, уже старые идиоты, между прочим, проживаем, так не бывает. Хватит героев, Валя, хватит! Не надо падающих автобусов и самолетов, не надо амбразур, не надо горящих домов. Надо, чтоб жизнь была нормальной! Герой - это нонсенс.
– Не знаю, не уверен. Я сейчас ни в чем не уверен, - сказал Валентин. - Зови людей.
Кравчук остался один.
Почему он не удивился, узнав про Зинченко? Почему страшная информация не показалась неестественной? Оттого, что тот по-хамски послал его сегодня по телефону? Но это ерунда. Они вообще сосуществовали, потому что был Виктор Иванович. Он сажал их ошуюю и одесную и таким образом запрещал противоречия. Много раньше дважды в год на дни рождения хозяина и хозяйки они сидели за большим столом только семьями. Он с Натальей и Зинченко с Татьяной. Женщины болтали про свое, а они, мужики, расплавлялись под действием коньяка и воспоминаний. Как-то хорошо вспоминалась Раздольская. И какой там особенный воздух - сладкий, но и с горчинкой тоже, и как временами он сухой и паленый, когда веет от калмыков, а временами нежный и влажный, когда от моря. И какая там на базаре продавалась рыба в те времена, когда они были мальчишками. Всегда в этом месте Виктор Иванович грустнел и говорил, что он по сравнению с ними - старик, и не годы это определяют, война. И начинал вспоминать войну. Кравчук честно признавался потом Наталье, именно в эти минуты ему всегда хотелось уйти. Потому что он все это слышал раз сто, а может, двести. Например, эту байку, как их полковой или какой там еще повар автоматически набирал в руку одинаковое количество фарша для котлет, проверяй хоть на каких электронных весах. Что однажды какая-то заблудившаяся или сошедшая с ума пуля тихонько пролетела сбоку и сбила с груди Виктора Ивановича осоавиахимовский значок. Что как-то они захватили немецкую кухню и навалились на их гороховый суп и потом едва не проиграли сражение, так их всех пронесло. «Неподходящая для русского человека пища - этот немецкий суп».
– Это была чечевица, а не горох! - почему-то каждый раз (в пятисотый, семисотый, тысячный) взвизгивала Фаина Ивановна. - Чечевица! Я убеждена!
Кравчук как-то посмотрел в момент такого разговора на Татьяну. Она выдергивала ей одной видимую нитку из рукава. В другой раз она выдергивала нитку из пояса, оглаживала толстые листья столетника или сцепляла две вилки вместе и, положив на стол, раскачивала их, как детскую качалку.
Чем дальше шло время, тем глупее казались воспоминания Виктора Ивановича, тем багровее становился Зинченко, тем выше звенел голос Фаины, призывающей петь, тем больше ниток надо было выдернуть Татьяне.
Кравчук давно себе сказал: Виктор Иванович и устарел, и поглупел. Но мало ли что он себе говорил. Виктор Иванович старшой в их команде. Поэтому ошуюю и одесную продолжали существовать. Тем более был между ними Петрушка, со всех сторон в доме Виктора Ивановича пялились на них его картинки. Не будь этой тайной родственной связи, не простил бы ему Бэлы Виктор Иванович.
Первый раз Валентин увидел, что Наталья пьет профессионально, тоже у Виктора Ивановича. Фаина праздновала свое пятидесятилетие. Сидела во главе стола в блестящем платье, с прической на одно ухо, вся такая «под пожилую молодую», народу собралось много, их «землячество» растворилось в общей куче, и Наталья оказалась не рядом, а как раз напротив. Возле нее сидел один именитый, сильно пьющий главный режиссер, которого явно раздражала длительность пауз между рюмками и витиеватость тостов. Он крутанулся с бутылкой к соседу, но тот, картинно приложив ладонь к груди, сказал, что на машине. Тихим выразительным матом ругнулся режиссер, все-таки стесняясь пить в одиночку, и увидел, как с другой стороны очень незаметно между салатов и прочей снеди к нему целенаправленно двигается рюмочка. Валентин остолбенел тогда от этого враз возникшего между ними взаимопонимания, от этих согласованно-одновременных быстрых заглатываний, от их какой-то прямо родственной нежности друг к другу, оттого, что у обоих тарелки с едой оказались нетронуты, а уже через полчаса режиссер, привстав, перенес к себе поближе следующую бутылку коньяка, а Наталья, как в хорошо изученном танце, сделала это свое легкое, почти воздушное движение - одним пальчиком подвинула рюмку. В паузе перед горячим он ей сказал: «Ты много пьешь…» «Да ты что, зайчик?» - ответила она, глядя на него нежно. И ушла к Татьяне, чуть заплетающимися ногами. Он шел за ней, потому что жуткий, какой-то смертный страх охватил его. Как будто она шла не через комнату, а по мосту, под которым уже лежит мина, и сейчас отсчитываются последние секунды.
– Сядешь со мной, - грубо сказал он Наталье. Татьяна посмотрела на него весело, видимо, решила, что бедный Кравчук приревновал жену к этому облезлому, угреватому режиссеру.
– Сяду, сяду, - засмеялась Наталья.
И он успокоился, еще долго он вот так же успокаивался от искренних обещаний, от искренней лжи, от искренней хитрости.
Когда уже все было испробовано, он возненавидел Наталью люто, как врага, как горе, и даже Зинченко - Зинченко! - с которым у него никогда никакого человеческого взаимопонимания не было, а было только это - ошуюю и одесную, - сказал, что пьющая баба - дело, конечно, последнее. Именно тогда он картинно поседел. Было в этом что-то издевательское - красивая седина на горе. Но было именно так.
– Какой вы стали интересный! - говорила редакционная машинистка и поводила толстыми плечами так, чтоб сомнений в ее словах не оставалось. - Просто тронь - упаду!
Кравчук бежал из машбюро с ощущением какого-то необъяснимого ужаса. Он не входил в лифт с женщинами, его раздражало, возмущало в них все - слова, жесты, косметику просто видеть не мог: черную тушь продолженных до висков век, крашеные подглазья, какие-то нечеловечески вычерченные рты. Случайно, из-за ангины, попал к врачу, а та, выписывая лекарство, тут же переправила его к невропатологу. От крохотных синих таблеток наступила апатия. Было все все равно. Даже сын. Спал по двенадцать часов. Гуляла вовсю освобожденная от опеки Наталья. Он почти не слышал.
Однажды проснулся рано, спокойный, отдохнувший. В кухне тихо-тихо пил чай сын. Вышел к нему. Увидел серьезного сосредоточенного мальчика в грязном свитере. Проводил его в школу и тут же, утром, рванулся в ГУМ, купил ему новые рубашки, новый свитер, спортивную куртку. Когда вернулся, Наталья с больной с похмелья головой бестолково ходила по квартире. Прошли мимо друг друга, как чужие.
Но понял - из ямы выскочил. А вскоре пришла в редакцию Бэла. Чистая, холеная, из другого мира, из другого теста. Смотрел на нее и думал - есть же такие! С такими, наверное, все иначе… Вся судьба… И застучало в висках: судьба, судьба… Ее же полагается делать? Разве не об этом он исписал километры страниц? И тогда Татьяна прибежала к нему с кулаками. Не фигурально, нет, самым настоящим образом. Прослышала про Бэлу и прибежала.
– Я убью тебя, слышишь, убью! - И шла на него так рьяно, что он не то что испугался, а забеспокоился точно.
– Я бы тоже запила, говорю тебе чистую правду, но меня рвет от первой рюмки. Это беда моя, а не счастье. Я бы пила с ней, с Наташкой, потому что я ее понимаю… Мы все живем плохо, Валя, плохо! И чем живем вроде бы лучше, тем на самом деле хуже. Неужели ты этого не чувствуешь? Нет? Или врешь? Чувствуешь, а врешь? Нас всех, понимаешь, всех, как черной пеленой накрыло, и мы ничего не видим, мы слепые, мы глухие… Валя! Мы плохие! Ты не думал никогда, что мы плохие? Ты помнишь моего отца? Вот пока он жил, я знала - я хорошая… Ах ты господи! Я не о том… Наташка твоя - звездочка. В пелене она, Валя, в пелене… Ну, как же ты ее бросишь? Зачем же ты тогда на свет народился, если можешь человека бросить, чтоб он загинул? Валя! Я тебе отцом своим клянусь, не может быть счастья на несчастье… Думай об этом, думай! Валя! Хочешь, я на колени перед тобой встану… Только не бросай ее, не бросай!
И встала. Пришлось ее подымать, потому что от обилия произнесенных слов она сама же и рухнула, и разревелась, и ушла от него, размазывая по лицу слезы.
Бэла ничего этого не знает. Она уже была, а он все-таки сделал еще одну попытку спасти Наталью. Повез ее в Дмитров, к специалисту. Наталья сидела тихо, забившись в угол машины, пряча руки в рукава цигейковой шубки.
Когда шли по двору больницы, сказала ему:
– Ну зачем ты меня ведешь? Зачем тебе сразу две женщины?
Он втолкнул ее в кабинет.
– Она не хочет лечиться, - сказал ему потом врач.
Бэла не пришлась их землячеству. Она была «всесторонне чужая». Это вслух выраженная куриная мысль Фаины. Бэла не пела в застольях их песни. Когда Фаина визгливо затевала «Тополя, тополя, беспокойной весной вы шумите листвой…», Валентин чувствовал, как Бэла сначала вздрагивала, а потом напрягалась.
– Это же твоя специальность, - смеясь, говорил ей Валентин, - художественная самодеятельность. Ты должна слушать и восторгаться…
– Хорошо, - говорила она. - Я постараюсь привыкнуть. Но это ужасающе, Валечка… Они так кричат…
Когда в середине застолья согласно вековой традиции Фаина Ивановна выносила из спальни аккордеон, две женщины как взлетали из-за стола, Бэла и невестка Виктора Ивановича. Валентин видел: зашли в самую дальнюю комнату и закрыли за собой дверь. И еще Валентин заметил: невестка забрала с собой дочку, которая смотрела телевизор в холле. Кравчук тогда внимательно стал смотреть на оруще поющих. Пуще всех, конечно, старались хозяева дома, очень им стремились соответствовать все подчиненные Виктора Ивановича. Зинченко не пел, он никогда не пел. Он сидел, будто обтянутый непробиваемой пленкой, и только глаза его поблескивали в прорезях пленки насмешливо и недобро.
…Кравчук набрал номер Виктора Ивановича - ответа не было.
Зинченко звонить не хотелось, более того, после информации Шихмана возникла мысль, что надо бы с ним разрубить все связывающие корни. Взяточничество- дело последнее. Слава богу, у него с ним общих дел - ноль. И вдруг понял, что у Виктора Ивановича дела могли быть. Вот откуда эта торопливость с его отстранением, вот почему и его сегодня «закрыли». Кравчук просто кожей ощутил этот щуп, который миллиметр за миллиметром ошаривает его жизнь, и он перед ним голый, голый… Нет за мной греха, хотелось крикнуть оглядывающим его невидимкам.
А в кабинет уже заходили люди, Шихман внимательно смотрел на Кравчука.
– Все о'кей, Борис! - бросил небрежно, будто о каком-то их общем деле.
Шихман понимающе кивнул. И тут раздался звонок.
Прямого телефона. Кравчук схватил трубку. «Я люблю тебя», - сказала Бэла.
Летучка шла своим ходом. Кравчук ничего не слышал. Хоть и сказал он о'кей, но все в нем разладилось, все сдвинулось с места. Надо себя собрать, но не знал, с чего начать. Он вспомнил усталые глаза врача, которой предложил на шоссе свою кровь. «Напишите лучше правду», - ответила она. Короче, предложила ему заниматься своим делом. Что есть его дело? Герои? Правда?
В чем, в чем, а в своей профессиональной силе он не сомневался никогда. И никогда не стоял перед вопросом, писать или не писать. Дело в том, что любой факт можно повернуть так, как тебе угодно, создать свою позицию правды. Как там говаривал Чехов? Хотите рассказ о чернильнице? Это про него! Он тоже на своем журналистском уровне - никогда в писатели не рвался - может рассказать о любой вещи, любом событии, и это будет то, что надо. «Напишите правду». А что такое правда? Вы видели хоть одного человека на земле, который считал бы себя неправым, считал бы, что не так живет, не за то получает деньги? Самый последний подонок считает себя правым на этой земле.
И если собрать всех, виновных хотя бы в этой аварии на дороге, они закричат каждый свою правду в десять, двадцать горл, и это будет правда о резине, об асфальте, о графике, о зарплате, о нехватке кадров, и такая раздробленная правда окажется уже и не правдой вовсе… Потому что правда - одна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
– Хорошо, - сказал Кравчук тихо, - я приду вовремя.
Бэла завертелась вихрем. Он придет вовремя - это самое главное. Главнее всего на свете. Значит, она его скоро обнимет и ей будет все равно, что происходит в этом проклятом мире. Главное, чтоб они были вместе. Не имеет значения - где, под каким небом. Если он захочет, пусть это будет любая глухомань, и не будет теплого клозета, черт с ним. Главное, чтоб он был с ней и чтоб она его ждала с работы.
Она приготовит сейчас самое любимое его блюда, благо оно так доступно. Бэла достала из морозилки кусок жирной магазинной свинины. Она резала ее грубо, крупно - так Валя любил - и складывала куски в жаровню. И квашеная капуста у нее есть, рыночная, покупала как-то под водочку как закуску. То, что она постояла в холодильнике и скислась, хорошо. Именно такую солянку любит Валя - из свинины пожирней и капусты покислей. Она отучала его от этой грубой еды, от которой у него отрыжка, но сейчас готовила именно ее. Если бы Бэлу спросили, почему так поступает, она вряд ли объяснила бы. Она не знала, но чувствовала, что при помощи хрустящей, пряной капусты на секунду станет именно той женщиной, которая годится не только для хорошей жизни. Что она сумеет подняться до Натальи, которой он мог рассказать все и не бояться выглядеть слабым. И еще Бэла испытала облегчение оттого, что Наталья - алкоголичка, пропащая душа, потому что именно в такие минуты мужчины возвращаются к старым женам. На этом месте Бэла затопталась: в сущности, она ведь так ничего и не знает. Может, все в полном порядке, и они едут за границу, и она смехом зайдется завтра, когда будет вспоминать этот охвативший ее психоз?
Но чувствовала - смеха не будет. Что-то там лопнуло. Как ей Зинченко сказал: «Я не сделаю это для вас». Имей Валя назначение, сделал бы.
Правильно, что воняет у нее в доме прокисшей капустой. Это запах неудачи. Черт возьми, голова лопнет от всего, и надо любым способом доставать билеты для дочери, которую должны принимать в комсомол. Почему это все так вместе? Что за странные связи родило наше время? Бэла открыла форточку в кухне, и к ней ворвался пронзительный голос реанимобиля. «Успей, родной!» - подумала она. Она всегда так просила, слыша сирену «скорой».
ВАЛЕНТИН КРАВЧУК
Когда Валентин Петрович вернулся в свой кабинет, то прежде всего увидел порушенные им сувениры и Бориса Шихмана, который старательно заталкивал их в ящики, выдвигая на освободившиеся места пластиковые самолеты и танки, чугунные бюсты, треугольные вымпелы всех цветов.
– Убираю вот, - сказал Борис.
– Спасибо, - тихо ответил Кравчук, вспомнив, что в машине остался пакет, который он готовил для Савельича. - Была тут у меня сумасбродная идея… Ну, я и похулиганил…
– Я так и понял… - Борис сел в кресло и посмотрел на Кравчука. - Судя по твоему лицу, ты в курсе.
– Если ты насчет того, что я никуда не еду, - Невесело засмеялся Кравчук.
– Это как раз слава богу, - ответил Шихман. - Я в этом лицо заинтересованное. Но я про другое… Твоего Виктора Ивановича уходят на пенсию. Это стопроцентная информация… И именно сегодня совершается акция, назовем ее «Один момент».
– Не может быть! - закричал Кравчук.
– Может! Может! - махнул рукой Шихман. - Вверху легкая паника с дрожью. Накрыли Зинченко… По взяточному делу… Потянулась целая цепочка…
– Ты что? - Кравчука даже слегка зашатало.
– А теперь скажи мне, если способен, как на духу: у тебя были с ними дела?..
– Какие дела? Дружили мы, земляки… Вытащил он меня сюда, Виктор Иванович… С квартирой помог… С работой…
– Это не криминал, - сказал Шихман.
, - Ничего другого, ничего! - страстно сказал Кравчук. - Это что, мне придется доказывать?
– Не думаю, если ничего нет, - сказал Шихман и встал. - Собери лицо, - сказал он, - и давай проведем летучку. В общем… Я понял, что ты приедешь… И держал людей на стреме.
– Я сейчас видел автобусную аварию. Страшное дело…
– В жизни много страшного, Валя, - тихо сказал Шихман. - Более чем…
– Там был один мужик… Он так сноровисто вытаскивал людей…
Закинув голову, Шихман засмеялся. Смеялся он громко, весело, закрывая глаза ладонью.
– Что с тобой? - не понял Валентин.
– Пока Кравчук, - захлебываясь, сказал Шихман, - везде находит героев, с ним все будет о'кей. Пиши, Валя, пиши! А я зову людей…
– Стой! - закричал Кравчук. - Стой! Что плохого в героях, что?
– У тебя всегда один и самый лучший, один и самый худший. А в жизни, нормальной, которую мы с тобой, уже старые идиоты, между прочим, проживаем, так не бывает. Хватит героев, Валя, хватит! Не надо падающих автобусов и самолетов, не надо амбразур, не надо горящих домов. Надо, чтоб жизнь была нормальной! Герой - это нонсенс.
– Не знаю, не уверен. Я сейчас ни в чем не уверен, - сказал Валентин. - Зови людей.
Кравчук остался один.
Почему он не удивился, узнав про Зинченко? Почему страшная информация не показалась неестественной? Оттого, что тот по-хамски послал его сегодня по телефону? Но это ерунда. Они вообще сосуществовали, потому что был Виктор Иванович. Он сажал их ошуюю и одесную и таким образом запрещал противоречия. Много раньше дважды в год на дни рождения хозяина и хозяйки они сидели за большим столом только семьями. Он с Натальей и Зинченко с Татьяной. Женщины болтали про свое, а они, мужики, расплавлялись под действием коньяка и воспоминаний. Как-то хорошо вспоминалась Раздольская. И какой там особенный воздух - сладкий, но и с горчинкой тоже, и как временами он сухой и паленый, когда веет от калмыков, а временами нежный и влажный, когда от моря. И какая там на базаре продавалась рыба в те времена, когда они были мальчишками. Всегда в этом месте Виктор Иванович грустнел и говорил, что он по сравнению с ними - старик, и не годы это определяют, война. И начинал вспоминать войну. Кравчук честно признавался потом Наталье, именно в эти минуты ему всегда хотелось уйти. Потому что он все это слышал раз сто, а может, двести. Например, эту байку, как их полковой или какой там еще повар автоматически набирал в руку одинаковое количество фарша для котлет, проверяй хоть на каких электронных весах. Что однажды какая-то заблудившаяся или сошедшая с ума пуля тихонько пролетела сбоку и сбила с груди Виктора Ивановича осоавиахимовский значок. Что как-то они захватили немецкую кухню и навалились на их гороховый суп и потом едва не проиграли сражение, так их всех пронесло. «Неподходящая для русского человека пища - этот немецкий суп».
– Это была чечевица, а не горох! - почему-то каждый раз (в пятисотый, семисотый, тысячный) взвизгивала Фаина Ивановна. - Чечевица! Я убеждена!
Кравчук как-то посмотрел в момент такого разговора на Татьяну. Она выдергивала ей одной видимую нитку из рукава. В другой раз она выдергивала нитку из пояса, оглаживала толстые листья столетника или сцепляла две вилки вместе и, положив на стол, раскачивала их, как детскую качалку.
Чем дальше шло время, тем глупее казались воспоминания Виктора Ивановича, тем багровее становился Зинченко, тем выше звенел голос Фаины, призывающей петь, тем больше ниток надо было выдернуть Татьяне.
Кравчук давно себе сказал: Виктор Иванович и устарел, и поглупел. Но мало ли что он себе говорил. Виктор Иванович старшой в их команде. Поэтому ошуюю и одесную продолжали существовать. Тем более был между ними Петрушка, со всех сторон в доме Виктора Ивановича пялились на них его картинки. Не будь этой тайной родственной связи, не простил бы ему Бэлы Виктор Иванович.
Первый раз Валентин увидел, что Наталья пьет профессионально, тоже у Виктора Ивановича. Фаина праздновала свое пятидесятилетие. Сидела во главе стола в блестящем платье, с прической на одно ухо, вся такая «под пожилую молодую», народу собралось много, их «землячество» растворилось в общей куче, и Наталья оказалась не рядом, а как раз напротив. Возле нее сидел один именитый, сильно пьющий главный режиссер, которого явно раздражала длительность пауз между рюмками и витиеватость тостов. Он крутанулся с бутылкой к соседу, но тот, картинно приложив ладонь к груди, сказал, что на машине. Тихим выразительным матом ругнулся режиссер, все-таки стесняясь пить в одиночку, и увидел, как с другой стороны очень незаметно между салатов и прочей снеди к нему целенаправленно двигается рюмочка. Валентин остолбенел тогда от этого враз возникшего между ними взаимопонимания, от этих согласованно-одновременных быстрых заглатываний, от их какой-то прямо родственной нежности друг к другу, оттого, что у обоих тарелки с едой оказались нетронуты, а уже через полчаса режиссер, привстав, перенес к себе поближе следующую бутылку коньяка, а Наталья, как в хорошо изученном танце, сделала это свое легкое, почти воздушное движение - одним пальчиком подвинула рюмку. В паузе перед горячим он ей сказал: «Ты много пьешь…» «Да ты что, зайчик?» - ответила она, глядя на него нежно. И ушла к Татьяне, чуть заплетающимися ногами. Он шел за ней, потому что жуткий, какой-то смертный страх охватил его. Как будто она шла не через комнату, а по мосту, под которым уже лежит мина, и сейчас отсчитываются последние секунды.
– Сядешь со мной, - грубо сказал он Наталье. Татьяна посмотрела на него весело, видимо, решила, что бедный Кравчук приревновал жену к этому облезлому, угреватому режиссеру.
– Сяду, сяду, - засмеялась Наталья.
И он успокоился, еще долго он вот так же успокаивался от искренних обещаний, от искренней лжи, от искренней хитрости.
Когда уже все было испробовано, он возненавидел Наталью люто, как врага, как горе, и даже Зинченко - Зинченко! - с которым у него никогда никакого человеческого взаимопонимания не было, а было только это - ошуюю и одесную, - сказал, что пьющая баба - дело, конечно, последнее. Именно тогда он картинно поседел. Было в этом что-то издевательское - красивая седина на горе. Но было именно так.
– Какой вы стали интересный! - говорила редакционная машинистка и поводила толстыми плечами так, чтоб сомнений в ее словах не оставалось. - Просто тронь - упаду!
Кравчук бежал из машбюро с ощущением какого-то необъяснимого ужаса. Он не входил в лифт с женщинами, его раздражало, возмущало в них все - слова, жесты, косметику просто видеть не мог: черную тушь продолженных до висков век, крашеные подглазья, какие-то нечеловечески вычерченные рты. Случайно, из-за ангины, попал к врачу, а та, выписывая лекарство, тут же переправила его к невропатологу. От крохотных синих таблеток наступила апатия. Было все все равно. Даже сын. Спал по двенадцать часов. Гуляла вовсю освобожденная от опеки Наталья. Он почти не слышал.
Однажды проснулся рано, спокойный, отдохнувший. В кухне тихо-тихо пил чай сын. Вышел к нему. Увидел серьезного сосредоточенного мальчика в грязном свитере. Проводил его в школу и тут же, утром, рванулся в ГУМ, купил ему новые рубашки, новый свитер, спортивную куртку. Когда вернулся, Наталья с больной с похмелья головой бестолково ходила по квартире. Прошли мимо друг друга, как чужие.
Но понял - из ямы выскочил. А вскоре пришла в редакцию Бэла. Чистая, холеная, из другого мира, из другого теста. Смотрел на нее и думал - есть же такие! С такими, наверное, все иначе… Вся судьба… И застучало в висках: судьба, судьба… Ее же полагается делать? Разве не об этом он исписал километры страниц? И тогда Татьяна прибежала к нему с кулаками. Не фигурально, нет, самым настоящим образом. Прослышала про Бэлу и прибежала.
– Я убью тебя, слышишь, убью! - И шла на него так рьяно, что он не то что испугался, а забеспокоился точно.
– Я бы тоже запила, говорю тебе чистую правду, но меня рвет от первой рюмки. Это беда моя, а не счастье. Я бы пила с ней, с Наташкой, потому что я ее понимаю… Мы все живем плохо, Валя, плохо! И чем живем вроде бы лучше, тем на самом деле хуже. Неужели ты этого не чувствуешь? Нет? Или врешь? Чувствуешь, а врешь? Нас всех, понимаешь, всех, как черной пеленой накрыло, и мы ничего не видим, мы слепые, мы глухие… Валя! Мы плохие! Ты не думал никогда, что мы плохие? Ты помнишь моего отца? Вот пока он жил, я знала - я хорошая… Ах ты господи! Я не о том… Наташка твоя - звездочка. В пелене она, Валя, в пелене… Ну, как же ты ее бросишь? Зачем же ты тогда на свет народился, если можешь человека бросить, чтоб он загинул? Валя! Я тебе отцом своим клянусь, не может быть счастья на несчастье… Думай об этом, думай! Валя! Хочешь, я на колени перед тобой встану… Только не бросай ее, не бросай!
И встала. Пришлось ее подымать, потому что от обилия произнесенных слов она сама же и рухнула, и разревелась, и ушла от него, размазывая по лицу слезы.
Бэла ничего этого не знает. Она уже была, а он все-таки сделал еще одну попытку спасти Наталью. Повез ее в Дмитров, к специалисту. Наталья сидела тихо, забившись в угол машины, пряча руки в рукава цигейковой шубки.
Когда шли по двору больницы, сказала ему:
– Ну зачем ты меня ведешь? Зачем тебе сразу две женщины?
Он втолкнул ее в кабинет.
– Она не хочет лечиться, - сказал ему потом врач.
Бэла не пришлась их землячеству. Она была «всесторонне чужая». Это вслух выраженная куриная мысль Фаины. Бэла не пела в застольях их песни. Когда Фаина визгливо затевала «Тополя, тополя, беспокойной весной вы шумите листвой…», Валентин чувствовал, как Бэла сначала вздрагивала, а потом напрягалась.
– Это же твоя специальность, - смеясь, говорил ей Валентин, - художественная самодеятельность. Ты должна слушать и восторгаться…
– Хорошо, - говорила она. - Я постараюсь привыкнуть. Но это ужасающе, Валечка… Они так кричат…
Когда в середине застолья согласно вековой традиции Фаина Ивановна выносила из спальни аккордеон, две женщины как взлетали из-за стола, Бэла и невестка Виктора Ивановича. Валентин видел: зашли в самую дальнюю комнату и закрыли за собой дверь. И еще Валентин заметил: невестка забрала с собой дочку, которая смотрела телевизор в холле. Кравчук тогда внимательно стал смотреть на оруще поющих. Пуще всех, конечно, старались хозяева дома, очень им стремились соответствовать все подчиненные Виктора Ивановича. Зинченко не пел, он никогда не пел. Он сидел, будто обтянутый непробиваемой пленкой, и только глаза его поблескивали в прорезях пленки насмешливо и недобро.
…Кравчук набрал номер Виктора Ивановича - ответа не было.
Зинченко звонить не хотелось, более того, после информации Шихмана возникла мысль, что надо бы с ним разрубить все связывающие корни. Взяточничество- дело последнее. Слава богу, у него с ним общих дел - ноль. И вдруг понял, что у Виктора Ивановича дела могли быть. Вот откуда эта торопливость с его отстранением, вот почему и его сегодня «закрыли». Кравчук просто кожей ощутил этот щуп, который миллиметр за миллиметром ошаривает его жизнь, и он перед ним голый, голый… Нет за мной греха, хотелось крикнуть оглядывающим его невидимкам.
А в кабинет уже заходили люди, Шихман внимательно смотрел на Кравчука.
– Все о'кей, Борис! - бросил небрежно, будто о каком-то их общем деле.
Шихман понимающе кивнул. И тут раздался звонок.
Прямого телефона. Кравчук схватил трубку. «Я люблю тебя», - сказала Бэла.
Летучка шла своим ходом. Кравчук ничего не слышал. Хоть и сказал он о'кей, но все в нем разладилось, все сдвинулось с места. Надо себя собрать, но не знал, с чего начать. Он вспомнил усталые глаза врача, которой предложил на шоссе свою кровь. «Напишите лучше правду», - ответила она. Короче, предложила ему заниматься своим делом. Что есть его дело? Герои? Правда?
В чем, в чем, а в своей профессиональной силе он не сомневался никогда. И никогда не стоял перед вопросом, писать или не писать. Дело в том, что любой факт можно повернуть так, как тебе угодно, создать свою позицию правды. Как там говаривал Чехов? Хотите рассказ о чернильнице? Это про него! Он тоже на своем журналистском уровне - никогда в писатели не рвался - может рассказать о любой вещи, любом событии, и это будет то, что надо. «Напишите правду». А что такое правда? Вы видели хоть одного человека на земле, который считал бы себя неправым, считал бы, что не так живет, не за то получает деньги? Самый последний подонок считает себя правым на этой земле.
И если собрать всех, виновных хотя бы в этой аварии на дороге, они закричат каждый свою правду в десять, двадцать горл, и это будет правда о резине, об асфальте, о графике, о зарплате, о нехватке кадров, и такая раздробленная правда окажется уже и не правдой вовсе… Потому что правда - одна.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18