Пошли через городской парк.Там на одной из площадок соревновались городошники. И стояло много зрителей — смотрели.Владимир Николаич и Груша остановились тоже, посмотрели…— Делать нечего, — негромко сказал Владимир Николаич, трогаясь опять в путь.— А у вас, Владимир Николаич, я как-то все не спрошу, родные-то здесь не живут?— Здесь! — почему-то воскликнул Владимир Николаич. — Тут вот в чем дело: они все на известном уровне, а я — отстал, когда принялся злоупотреблять-то. Ну, и… наметилось такое охлаждение. — Владимир Николаич говорил об этом, не сожалея, не огорчаясь, а как бы даже злясь на этих, которые «на известном уровне». — Но они об этом еще крупно пожалеют. Я им не… это… не мальчик, понимаешь, которого можно сперва не допускать к себе, потом, видите ли, допустить. У меня ведь так: я молчу, молчу, потом ка-ак покажу зубы!.. Меня же вот в районе-то — все же боятся. Как выезжаю куда с ревизией… А дело в том, что меня иногда как сильного бухгалтера просят из других учреждений съездить обревизовать на местах. Как приезжаю, так сразу говорят: «Дятел прилетел!» Страх и уважение нагоняю. Меня же ничем не купишь. Сколько уж раз пытались: то барана подсунут, то намекнут: мол, шифоньер по заказу сделаем или книжный шкаф… Фигу! А один раз поехал в промартель, тут вот, километров за сорок, ну, сижу в конторе. Приходят: «Владимир Николаич, мы тут валенки хорошие катаем… Может, скатать?» Что ж, давайте, говорю. Я заплачу по прейскуранту, все честь по чести. Это не возбраняется. Ладно. Через два дня приносят валенки. Так они что сделали: чтоб угодить мне, взяли да голенища-то несколько раз — вот так вот — изогнули, изогнули… Раза в три слой получился.— Как бурки?— Как бурки, только это не бурки, а нормальные валенки, но с голенищами такая вот история. Ладно. Я помалкиваю насчет голенищ. Сколько, спрашиваю, стоит? Да ничего, мол, не надо. Кэ-эк я дал счетами по столу, как заорал: цена?! Полная стоимость по прейскуранту! И — развернуть голенища, как у всех трудящихся!.. Я вам покажу тут!..Прохожие, некоторые, стали оглядываться на них — Владимир Николаич всерьез кричал.— Потише, Владимир Николаич, — попросила Груша. — А то оглядываются.— Да, да, — спохватился Владимир Николаич. — Это не очень интеллигентно. Горячность чертова…
И вот пришли они домой к Владимиру Николаичу.Этакая уютненькая квартирка в пятиэтажном кирпичном ковчеге… Вся напрочь уставленная и увешанная предметами.— Ну-те-с… вот здесь мы и обитаем! — оживленно сказал хозяин.И стал вежливо, но несколько поспешно предлагать Груше: снять плащик шуршащий, болонью, сесть в креслице, полистать журнал с картинками — с журнального столика на гнутых ножках… Вообще дома он сделался суетливым и чего-то все подхихикивал и смущался. И очень много говорил.— Раздевайтесь. Вот так, собственно, и живем. Как находите? Садитесь. Я знаю, вы сейчас скажете: не чувствуется в доме женской руки, женского глаза. Что я на это скажу? Я скажу: я знаю! Не хотите? — журналишка… Есть любопытные картинки. Как находите квартирку?— Хорошо, хорошо, Владимир Николаевич, — успела сказать Груша.— Нет, до хорошего тут еще… Нет, это еще не называется хорошо. — Владимир Николаевич налаживал стол: появилась неизменная бутылка шампанского, лимоны в хрустальной вазочке, конфеты — тоже в хрустальной вазочке. — Хорошо здесь будет… при известных, так сказать, обстоятельствах.— Холодильник-то как? В очереди стояли?— В очереди. Мы вместе в очереди-то стояла, а когда разошлись, я сходил да очередь-то переписал на новый адрес — на себя. Она даже не знает — ждет, наверно. — Владимир Николаич посмеялся. — Ругает, наверно, советскую власть… Прошу! Сейчас мы еще музыку врубим… — Владимир Николаич потрусил в другую комнату и уже оттуда сообщил: «Мост Ватерлоо»!И из той комнаты полилась грустная, человечнейшая мелодия.Владимир Николаевич вышел довольный.— Как находите? — спросил.— Хорошо, — сказала Груша. — Грустная музыка.— Грустная, — согласился Владимир Николаич. — Иной раз включишь один, плакать охота…Груша глянула на него… И что-то в лице ее дрогнуло — не то жалость, не то уважение за слезы, а может, — кто знает? — может, это любовь озарила на миг лицо женщины.— Прошу! — опять сказал Владимир Николаич.Груша села за стол.— Нет, жить можно! — воскликнул Владимир Николаич. И покраснел. Волновался, что ли. — Я так скажу, Агриппина Игнатьевна: жить можно. Только мы не умеем.— Как же? Вы говорите, умеете.— В практическом смысле — да, но я говорю о другом: душевно мы какие-то неактивные. У меня что-то сердце волнуется, Груша… А? — Владимир Николаич смело воткнулся своим активным взглядом в лицо женщины, в глаза ей. — Груша!— А?— Я волнуюсь, как… пионер. Честное слово.Груша смутилась.— Да чего же вы волнуетесь?— А я не знаю. Я откуда знаю? — Владимир Николаич с подчеркнутым сожалением перевел взгляд на стол, налил в фужеры шампанского. — Выпьем на брудершафт?— Как это? — не поняла Груша.— А вот так вот берутся… Дайте руку. Вот так вот берут, просовывают, — Владимир Николаич показал как, — и выпивают. Вместе. М-м?Груша покраснела.— Господи!.. Да для чего же так-то?— А вот — происходит… тесное знакомство. М-м?— Да что-то я… это… Давайте уж прямо выпьем?— Да нет, зачем же прямо? Все дело в том, что тут образуется кольцо.— Да неловко ведь так-то.— Да чего тут неловкого?.. Ну, давайте. Смелей! Музыка такая играет… даже жалко. Неужели у вас не волнуется сердце? Не волнуется?— Да нет, волнуется… Господи, чего говорю-то?.. Зачем говорить-то об этом?— Да об этом целые книги пишут! — взволнованно воскликнул Владимир Николаич. — Поэмы целые пишут.Груша все никак не могла уразуметь, почему надо выпить таким заковыристым образом.— Ну?.. — торопил Владимир Николаич. Он и правда волновался. Но жесты его были какие-то неуверенные, незавершенные. — Ну? А то шампанское выдыхается.— Да давайте прямо выпьем, какого лешего мы будем кособочиться-то?— Так образуется два кольца. Неужели непонятно? После этого переходят на «ты».— Ну и перейдем на «ты»… без этих фокусов.— Мы сломаем традицию. Традицию не надо ломать. Смелей!.. Просовывайте сюда вот руку… — Владимира Николаича даже слегка трясло. — Музыка такая играет!.. Мы ее потом еще разок заведем.— Вот наказание-то! — воскликнула Груша. И засмеялась.
Витьку принялись подгонять в учебе сразу три отличницы: сестра Оля и две ее подружки, Лидок и Валя. Все девушки рослые и, как показалось Витьке, на редкость скучные. Особенно Витька невзлюбил Лидок. Лидок без конца сосала конфеты и поглаживала Витьку по голове. Витька стряхивал ее руку и огрызался. Девушки смеялись.— Ну! — скомандовала Оля. — Повторим домашнее задание.— Хоть уж в воскресенье-то… — попробовал было увильнуть Витька. Но Оля была непреклонна:— Никаких воскресений! Ты у нас будешь… Циолковским.— Нет, он у нас будет Жолио Кюри. — Лидок погладила Витьку по голове. — Верно, Витя?— Да иди ты! — Витька так тряхнул головой, что у него шея хрустнула.Девушки засмеялись.— Не хочет. А кем же ты хочешь, Витя?— Золотарем.Лидок не знала такой профессии. Решила, что это что-то связанное с золотом.— Ну, Витя, это тяжело. Это где-то в Сибири — там холодно.Витя, в свою очередь, посмеялся от души. И не стал объяснять невестам, кто есть золотарь.Сели за стол.— Ты таблицу умножения знаешь, конечно? — начала Лидок.— Знаю, конечно.— Перемножь вот эти цифры. Только не сбейся.Витька умножил скучное число на число еще более скучное, получил скучнейший результат.— На.— Пра-ально. Еще. Тренируйся больше.— Ну и дура ты! — не выдержал Витька.Лидок сделала большие глаза и перестала сосать конфетку.— Витя, да ты что?! — изумилась сестра Оля. — Разве так можно?— А чего она?..— Чего она?— «Тренируйся»… Кто же тут тренируется? Тренируются на турнике или в футбол.— А зачем же обзываться-то? Нехорошо это.— А еще — городской! — вставила Валя.— Они, городские-то, хуже наших, — заметила Лидок. — Получают там раннее развитие… и начинают. — Она опять принялась сосать конфетку. — Давай дальше. Умножь от это на это.Витька стал умножать.Лидок склонилась над ним сзади и следила.— Непра-ально, — сказала она. — Семью осемь — сколько?— Пятьдесят шесть.— Ну… А ты сколько пишешь?— Шесть пишем… А!— Ну, о-от.Витька принялся снова вычислять.Лидок стояла над ним.— Та-ак, та-ак…— Перестань сосать свои конфеты! — взорвался Витька.Лидок толкнула ладошкой Витьку — носом к тетрадке.— Умножай.— Дура, — сказал Витька.— Папа! — позвала сестра Оля.Из горницы вышел дядя, строгий и озабоченный: он составлял какой-то отчет, на столе в горнице лежал ворох всяких ведомостей.— Как же ему помогать? — пожаловалась Оля. — Он на нас говорит — «дуры».— Зайди ко мне, — велел дядя Коля.Витька без робости зашел к дяде в горницу.— Вот что, дорогой племянничек, — заговорил дядя, стоя посреди горницы с бумажкой в руке, — если ты будешь тут язык распускать, я с тобой по-другому поговорю. Понял? Я тебе не мать. Понял?— Понял.— Вот так. Иди извинись перед девками. Они целые невесты уж, а ты… Сопляк какой! С ним же занимаются, и он же начинает тут, понимаешь… Иди.Витька вышел из горницы. Сел на свое место. Девушки неодобрительно посматривали на него.— Попало? — спросила Лидок.Витька взял чистый лист бумаги… подумал, глядя на крупную Лидок… И написал размашисто, во весь лист: «ФИФЫЧКА». И показал одной Лидок.Лидок тихонько ахнула, взяла лист и тоже что-то написала. И показала Витьке.«ШИРМАЧ ГОРОДСКОЙ» — было написано на листе.Витька не понял, что это такое. Взял новый лист и написал: «СПЯЩАЯ КРАСАВИЦА».Лидок фыркнула, взяла лист и быстро написала: «ТЫ ЕЩЕ НЕ ДОРОС».Витька долго думал, потом написал в ответ: «СВЕЖАСРУБЛЕННОЕ ДЕРЕВО ДУБ».Лидок быстро нагнулась и выхватила лист у Витьки. И пошла было с ним в горницу.— Ну давай умножать-то?! — воскликнул Витька. — Чего ты бегаешь-то туда-сюда?
Какой-то родственник Владимира Николаича защитил диссертацию. По этому случаю давался банкет в ресторане. Приглашены были и Владимир Николаич с Грушей.Опять шли улицей городка. Опять было воскресенье; где-то из громкоговорителя рвалась железная музыка.Шли под ручку. И были нарядны пуще прежнего.— Я вот этого знаю, — негромко сказал Владимир Николаич. — Только не оглядывайся! Попозже оглянись.Груша прошла несколько шагов и оглянулась.— Ну? И что?— Он раньше в Заготконторе работал… Мы однажды приехали с ним в командировку, он говорит: «У меня тут приятель в доме отдыха, пойдем к нему». Ну, пошли к приятелю… Выпили, конечно. И вот этот, который сейчас прошел-то, Струков его фамилия, берет гитару и начинает петь «Не шей ты мне матушка». Потом идет в прыгательный бассейн… А там какие-то соревнования по прыжкам были. Он идет с гитарой на самую вышку и прыгает солдатиком — и поет.— Да он что?!— И что характерно: даже когда летел, он умудрялся играть на гитаре. Потом вынырнул, вылил из гитары воду и все равно продолжал играть и петь.— В воде-то? Как же?— Ногами работал… Ну, конечно, сообщили на работу. Приходил ко мне: «Напиши, как свидетель, что я случайно сорвался».— Ну, и ты что?— Ничего. Что я, дурак, что ли? Он случайно зашел на вышку, случайно прыгнул, случайно плавал в бассейне и орал… Все случайно! Кто поверит? Не стал я ничего писать.— Ну, выгнали? С работы-то?— Наверно. Не знаю, не встречал его после. Наверно, выгнали. Таких спортсменов долго не держат.— Вот дурак-то!— Не дурак! Какой он дурак? Это так называемые духари: геройство свое надо показать. Я, если напивался, сразу под стол лез…— Под стол?— Не специально, конечно, лез, но… так получалось. Я очень спокойный по натуре.В ресторане для банкета был отведен длинный стол у стены.Приглашенные, некоторые, уже сидели за столом. Сидели чинно, прямо. Строго поглядывали на другие столики, где ужинали, выпивали, курили, разговаривали…Играла музыка, низенький, толстый человек пел итальянскую песню.— Гордо, но — с уважением, — учил второпях Владимир Николаич, пока они с Грушей шли через зал к банкетному столу. — Станут интересоваться, где работаешь, — фабрика тонкорунного волокна. Все. Кем — неважно. В поведении можно быть немного небрежнее. Вон та, в голубом платье… Да вон, вон!.. — зашипел Владимир Николаич, показывая глазами. — Возле самовара-то!— Ну?— Эту опасайся насчет детского воспитания: она в садике работает, какая-то там начальница, — загрызет…— За что?— Все. — Владимир Николаич широко заулыбался, полупоклонился всем и пошел здороваться с каждым отдельно.Груша следовала за ним. На нее смотрели вопросительно, строговато. Женщина в голубом платье посмотрела даже подозрительно. Груша очень смущалась.Наконец они сели на отведенное им место. Получилось — напротив женщины в голубом, а по бокам пожилые и не очень пожилые, серьезные люди, явно не завсегдатаи ресторанные, больше того, кажется, презирающие всех, кто в тот вечер оказался в ресторане.Смотрели в зал, переговаривались. Делали замечания. Не одобряли они все это — весь этот шум, гам, бестолковые разговоры.— А накурено-то! Неужели не проветривается?— Дело же в том, что туг специально одурманивают себя. Зачем же проветривать?— А вон та, молоденькая… Вон-он, хохочет… Заливается!— С офицером-то?— Да. Вы посмотрите, как хохочет! — будущая мать.— Почему будущая? У них сейчас это рано…— Это уж вы меня спросите! — воскликнула женщина в голубом. — Я как раз наблюдаю… результат этого хохота.— А где наш диссертант-то? — спросил Владимир Николаич.— За руководителем поехал.— За генералом, так сказать?— За каким генералом?— Ну, за руководителем… Я имею в виду Чехова, — пояснил Владимир Николаич. И повернулся к Груше: — У него руководитель — какой-то известный профессор.— А ты говоришь, генерал.— Ну, генерал — в переносном смысле, — даже рассердился Владимир Николаич. Но говорил он негромко. — Я шучу так. Ты тоже пошути с кем-нибудь… Состри чего-нибудь. Чего сидишь, как…Груша, изумленная таким требованием, посмотрела на своего жениха… И ничего не сказала.— Немножко будь оживленнее, — уже мягче сказал Владимир Николаич. — Не теряйся, я с тобой. Покритикуй алкоголиков, например.Груша молчала.А вокруг говорили. Подходили еще родственники и знакомые диссертанта, здоровались, садились и включались в разговор.— Кузьма Егорыч, — потянулся через стол Владимир Николаич к пожилому, крепкому человеку, — не находишь, что он слишком близко к микрофону поет?— Нахожу, — кивнул пожилой, крепкий. — По-моему, он его сейчас съест.— Кого? — не поняли со стороны.— Микрофон.Ближайшие, кто расслышал, засмеялись.— Сейчас вообще мода такая: в самый микрофон петь. Черт знает, что за мода.— Ходит с микрофоном! Ходит и поет.— Шаляпин без микрофона пел…— Шаляпин! Шаляпин свечи гасил своим басом, — сказал пожилой, крепкий. Сказал так, как если бы он лично знавал Шаляпина и видел, как тот гасил своим басом свечи.— А вот и диссертант наш! — сказали родные.К столу пробирался мимо танцующих мужчина лет сорока, гладко бритый, в черном костюме. И с ним — пожилой, добрый, несколько усталый, очевидно, профессор.Встали, захлопали в ладоши. Женщина в голубом окинула презрительным взглядом танцующих бездельников.— Прошу садиться, — сказал диссертант.— А фасонит-то! — тихо воскликнул Владимир Николаич. — Фасонит-то! А сам на трояк, наверно, с грехом пополам натянул. Фраер.— Откуда ты такие слова знаешь? — удивилась Груша.— Боже мой! — в свою очередь удивился Владимир Николаич. — Выпивать-то с кем попало приходилось. Нахватался, так сказать.Захлопали бутылки шампанского.— Салют! — весело сказал один курносый, в очках. — В честь свежеиспеченного кандидата.— Товарищ профессор, ну, как он там? Здорово плавал?Профессор вежливо улыбнулся.— За здоровье нового кандидата! — зашумели.Кандидат встал.— За здоровье наших дам! — сказал он.Это всем очень понравилось.Выпили. Потянулись к закуске. Разговор не прекращался.— Огурчики соленые или в маринаде?— Саша, подай, пожалуйста, огурчики. Они соленые или в маринаде?— В маринаде.— А-а, тогда не надо. У меня сразу изжога будет.— Тебе подать в маринаде? — спросил Владимир Николаич Грушу.— Подай.— Саша, подай-ка, пожалуйста, в маринаде. Что там за огурчики?..— А танцуют ничего. А?— Сергей… уже отметил. Слышите?! Сергей уже отметил: «Танцуют ничего». Засмеялись.— Подожди, он сам скоро пойдет. Да, Сергей?— Можно. А что?— Неисправимый человек, этот Сергей!Владимир Николаич потыкал вилкой в огурчики, в салат… Потянулся поговорить с Кузьмой Егорычем. Но его как-то не замечали.Поднялся курносый в очках.— Позвольте?!— Тише, товарищи!— Дайте тост сказать! Двинь, Саша.— Товарищи! За дам уже выпили… Это правильно. Но все-таки мы собрались здесь сегодня не из-за дам…— Да, не из-за их красивых глаз.— Да. Мы собрались… приветствовать нового кандидата, нашего Вячеслава Александровича. Просто, нашего Славу! И позвольте мне тут сегодня скаламбурить:
1 2 3 4 5 6
И вот пришли они домой к Владимиру Николаичу.Этакая уютненькая квартирка в пятиэтажном кирпичном ковчеге… Вся напрочь уставленная и увешанная предметами.— Ну-те-с… вот здесь мы и обитаем! — оживленно сказал хозяин.И стал вежливо, но несколько поспешно предлагать Груше: снять плащик шуршащий, болонью, сесть в креслице, полистать журнал с картинками — с журнального столика на гнутых ножках… Вообще дома он сделался суетливым и чего-то все подхихикивал и смущался. И очень много говорил.— Раздевайтесь. Вот так, собственно, и живем. Как находите? Садитесь. Я знаю, вы сейчас скажете: не чувствуется в доме женской руки, женского глаза. Что я на это скажу? Я скажу: я знаю! Не хотите? — журналишка… Есть любопытные картинки. Как находите квартирку?— Хорошо, хорошо, Владимир Николаевич, — успела сказать Груша.— Нет, до хорошего тут еще… Нет, это еще не называется хорошо. — Владимир Николаевич налаживал стол: появилась неизменная бутылка шампанского, лимоны в хрустальной вазочке, конфеты — тоже в хрустальной вазочке. — Хорошо здесь будет… при известных, так сказать, обстоятельствах.— Холодильник-то как? В очереди стояли?— В очереди. Мы вместе в очереди-то стояла, а когда разошлись, я сходил да очередь-то переписал на новый адрес — на себя. Она даже не знает — ждет, наверно. — Владимир Николаич посмеялся. — Ругает, наверно, советскую власть… Прошу! Сейчас мы еще музыку врубим… — Владимир Николаич потрусил в другую комнату и уже оттуда сообщил: «Мост Ватерлоо»!И из той комнаты полилась грустная, человечнейшая мелодия.Владимир Николаевич вышел довольный.— Как находите? — спросил.— Хорошо, — сказала Груша. — Грустная музыка.— Грустная, — согласился Владимир Николаич. — Иной раз включишь один, плакать охота…Груша глянула на него… И что-то в лице ее дрогнуло — не то жалость, не то уважение за слезы, а может, — кто знает? — может, это любовь озарила на миг лицо женщины.— Прошу! — опять сказал Владимир Николаич.Груша села за стол.— Нет, жить можно! — воскликнул Владимир Николаич. И покраснел. Волновался, что ли. — Я так скажу, Агриппина Игнатьевна: жить можно. Только мы не умеем.— Как же? Вы говорите, умеете.— В практическом смысле — да, но я говорю о другом: душевно мы какие-то неактивные. У меня что-то сердце волнуется, Груша… А? — Владимир Николаич смело воткнулся своим активным взглядом в лицо женщины, в глаза ей. — Груша!— А?— Я волнуюсь, как… пионер. Честное слово.Груша смутилась.— Да чего же вы волнуетесь?— А я не знаю. Я откуда знаю? — Владимир Николаич с подчеркнутым сожалением перевел взгляд на стол, налил в фужеры шампанского. — Выпьем на брудершафт?— Как это? — не поняла Груша.— А вот так вот берутся… Дайте руку. Вот так вот берут, просовывают, — Владимир Николаич показал как, — и выпивают. Вместе. М-м?Груша покраснела.— Господи!.. Да для чего же так-то?— А вот — происходит… тесное знакомство. М-м?— Да что-то я… это… Давайте уж прямо выпьем?— Да нет, зачем же прямо? Все дело в том, что тут образуется кольцо.— Да неловко ведь так-то.— Да чего тут неловкого?.. Ну, давайте. Смелей! Музыка такая играет… даже жалко. Неужели у вас не волнуется сердце? Не волнуется?— Да нет, волнуется… Господи, чего говорю-то?.. Зачем говорить-то об этом?— Да об этом целые книги пишут! — взволнованно воскликнул Владимир Николаич. — Поэмы целые пишут.Груша все никак не могла уразуметь, почему надо выпить таким заковыристым образом.— Ну?.. — торопил Владимир Николаич. Он и правда волновался. Но жесты его были какие-то неуверенные, незавершенные. — Ну? А то шампанское выдыхается.— Да давайте прямо выпьем, какого лешего мы будем кособочиться-то?— Так образуется два кольца. Неужели непонятно? После этого переходят на «ты».— Ну и перейдем на «ты»… без этих фокусов.— Мы сломаем традицию. Традицию не надо ломать. Смелей!.. Просовывайте сюда вот руку… — Владимира Николаича даже слегка трясло. — Музыка такая играет!.. Мы ее потом еще разок заведем.— Вот наказание-то! — воскликнула Груша. И засмеялась.
Витьку принялись подгонять в учебе сразу три отличницы: сестра Оля и две ее подружки, Лидок и Валя. Все девушки рослые и, как показалось Витьке, на редкость скучные. Особенно Витька невзлюбил Лидок. Лидок без конца сосала конфеты и поглаживала Витьку по голове. Витька стряхивал ее руку и огрызался. Девушки смеялись.— Ну! — скомандовала Оля. — Повторим домашнее задание.— Хоть уж в воскресенье-то… — попробовал было увильнуть Витька. Но Оля была непреклонна:— Никаких воскресений! Ты у нас будешь… Циолковским.— Нет, он у нас будет Жолио Кюри. — Лидок погладила Витьку по голове. — Верно, Витя?— Да иди ты! — Витька так тряхнул головой, что у него шея хрустнула.Девушки засмеялись.— Не хочет. А кем же ты хочешь, Витя?— Золотарем.Лидок не знала такой профессии. Решила, что это что-то связанное с золотом.— Ну, Витя, это тяжело. Это где-то в Сибири — там холодно.Витя, в свою очередь, посмеялся от души. И не стал объяснять невестам, кто есть золотарь.Сели за стол.— Ты таблицу умножения знаешь, конечно? — начала Лидок.— Знаю, конечно.— Перемножь вот эти цифры. Только не сбейся.Витька умножил скучное число на число еще более скучное, получил скучнейший результат.— На.— Пра-ально. Еще. Тренируйся больше.— Ну и дура ты! — не выдержал Витька.Лидок сделала большие глаза и перестала сосать конфетку.— Витя, да ты что?! — изумилась сестра Оля. — Разве так можно?— А чего она?..— Чего она?— «Тренируйся»… Кто же тут тренируется? Тренируются на турнике или в футбол.— А зачем же обзываться-то? Нехорошо это.— А еще — городской! — вставила Валя.— Они, городские-то, хуже наших, — заметила Лидок. — Получают там раннее развитие… и начинают. — Она опять принялась сосать конфетку. — Давай дальше. Умножь от это на это.Витька стал умножать.Лидок склонилась над ним сзади и следила.— Непра-ально, — сказала она. — Семью осемь — сколько?— Пятьдесят шесть.— Ну… А ты сколько пишешь?— Шесть пишем… А!— Ну, о-от.Витька принялся снова вычислять.Лидок стояла над ним.— Та-ак, та-ак…— Перестань сосать свои конфеты! — взорвался Витька.Лидок толкнула ладошкой Витьку — носом к тетрадке.— Умножай.— Дура, — сказал Витька.— Папа! — позвала сестра Оля.Из горницы вышел дядя, строгий и озабоченный: он составлял какой-то отчет, на столе в горнице лежал ворох всяких ведомостей.— Как же ему помогать? — пожаловалась Оля. — Он на нас говорит — «дуры».— Зайди ко мне, — велел дядя Коля.Витька без робости зашел к дяде в горницу.— Вот что, дорогой племянничек, — заговорил дядя, стоя посреди горницы с бумажкой в руке, — если ты будешь тут язык распускать, я с тобой по-другому поговорю. Понял? Я тебе не мать. Понял?— Понял.— Вот так. Иди извинись перед девками. Они целые невесты уж, а ты… Сопляк какой! С ним же занимаются, и он же начинает тут, понимаешь… Иди.Витька вышел из горницы. Сел на свое место. Девушки неодобрительно посматривали на него.— Попало? — спросила Лидок.Витька взял чистый лист бумаги… подумал, глядя на крупную Лидок… И написал размашисто, во весь лист: «ФИФЫЧКА». И показал одной Лидок.Лидок тихонько ахнула, взяла лист и тоже что-то написала. И показала Витьке.«ШИРМАЧ ГОРОДСКОЙ» — было написано на листе.Витька не понял, что это такое. Взял новый лист и написал: «СПЯЩАЯ КРАСАВИЦА».Лидок фыркнула, взяла лист и быстро написала: «ТЫ ЕЩЕ НЕ ДОРОС».Витька долго думал, потом написал в ответ: «СВЕЖАСРУБЛЕННОЕ ДЕРЕВО ДУБ».Лидок быстро нагнулась и выхватила лист у Витьки. И пошла было с ним в горницу.— Ну давай умножать-то?! — воскликнул Витька. — Чего ты бегаешь-то туда-сюда?
Какой-то родственник Владимира Николаича защитил диссертацию. По этому случаю давался банкет в ресторане. Приглашены были и Владимир Николаич с Грушей.Опять шли улицей городка. Опять было воскресенье; где-то из громкоговорителя рвалась железная музыка.Шли под ручку. И были нарядны пуще прежнего.— Я вот этого знаю, — негромко сказал Владимир Николаич. — Только не оглядывайся! Попозже оглянись.Груша прошла несколько шагов и оглянулась.— Ну? И что?— Он раньше в Заготконторе работал… Мы однажды приехали с ним в командировку, он говорит: «У меня тут приятель в доме отдыха, пойдем к нему». Ну, пошли к приятелю… Выпили, конечно. И вот этот, который сейчас прошел-то, Струков его фамилия, берет гитару и начинает петь «Не шей ты мне матушка». Потом идет в прыгательный бассейн… А там какие-то соревнования по прыжкам были. Он идет с гитарой на самую вышку и прыгает солдатиком — и поет.— Да он что?!— И что характерно: даже когда летел, он умудрялся играть на гитаре. Потом вынырнул, вылил из гитары воду и все равно продолжал играть и петь.— В воде-то? Как же?— Ногами работал… Ну, конечно, сообщили на работу. Приходил ко мне: «Напиши, как свидетель, что я случайно сорвался».— Ну, и ты что?— Ничего. Что я, дурак, что ли? Он случайно зашел на вышку, случайно прыгнул, случайно плавал в бассейне и орал… Все случайно! Кто поверит? Не стал я ничего писать.— Ну, выгнали? С работы-то?— Наверно. Не знаю, не встречал его после. Наверно, выгнали. Таких спортсменов долго не держат.— Вот дурак-то!— Не дурак! Какой он дурак? Это так называемые духари: геройство свое надо показать. Я, если напивался, сразу под стол лез…— Под стол?— Не специально, конечно, лез, но… так получалось. Я очень спокойный по натуре.В ресторане для банкета был отведен длинный стол у стены.Приглашенные, некоторые, уже сидели за столом. Сидели чинно, прямо. Строго поглядывали на другие столики, где ужинали, выпивали, курили, разговаривали…Играла музыка, низенький, толстый человек пел итальянскую песню.— Гордо, но — с уважением, — учил второпях Владимир Николаич, пока они с Грушей шли через зал к банкетному столу. — Станут интересоваться, где работаешь, — фабрика тонкорунного волокна. Все. Кем — неважно. В поведении можно быть немного небрежнее. Вон та, в голубом платье… Да вон, вон!.. — зашипел Владимир Николаич, показывая глазами. — Возле самовара-то!— Ну?— Эту опасайся насчет детского воспитания: она в садике работает, какая-то там начальница, — загрызет…— За что?— Все. — Владимир Николаич широко заулыбался, полупоклонился всем и пошел здороваться с каждым отдельно.Груша следовала за ним. На нее смотрели вопросительно, строговато. Женщина в голубом платье посмотрела даже подозрительно. Груша очень смущалась.Наконец они сели на отведенное им место. Получилось — напротив женщины в голубом, а по бокам пожилые и не очень пожилые, серьезные люди, явно не завсегдатаи ресторанные, больше того, кажется, презирающие всех, кто в тот вечер оказался в ресторане.Смотрели в зал, переговаривались. Делали замечания. Не одобряли они все это — весь этот шум, гам, бестолковые разговоры.— А накурено-то! Неужели не проветривается?— Дело же в том, что туг специально одурманивают себя. Зачем же проветривать?— А вон та, молоденькая… Вон-он, хохочет… Заливается!— С офицером-то?— Да. Вы посмотрите, как хохочет! — будущая мать.— Почему будущая? У них сейчас это рано…— Это уж вы меня спросите! — воскликнула женщина в голубом. — Я как раз наблюдаю… результат этого хохота.— А где наш диссертант-то? — спросил Владимир Николаич.— За руководителем поехал.— За генералом, так сказать?— За каким генералом?— Ну, за руководителем… Я имею в виду Чехова, — пояснил Владимир Николаич. И повернулся к Груше: — У него руководитель — какой-то известный профессор.— А ты говоришь, генерал.— Ну, генерал — в переносном смысле, — даже рассердился Владимир Николаич. Но говорил он негромко. — Я шучу так. Ты тоже пошути с кем-нибудь… Состри чего-нибудь. Чего сидишь, как…Груша, изумленная таким требованием, посмотрела на своего жениха… И ничего не сказала.— Немножко будь оживленнее, — уже мягче сказал Владимир Николаич. — Не теряйся, я с тобой. Покритикуй алкоголиков, например.Груша молчала.А вокруг говорили. Подходили еще родственники и знакомые диссертанта, здоровались, садились и включались в разговор.— Кузьма Егорыч, — потянулся через стол Владимир Николаич к пожилому, крепкому человеку, — не находишь, что он слишком близко к микрофону поет?— Нахожу, — кивнул пожилой, крепкий. — По-моему, он его сейчас съест.— Кого? — не поняли со стороны.— Микрофон.Ближайшие, кто расслышал, засмеялись.— Сейчас вообще мода такая: в самый микрофон петь. Черт знает, что за мода.— Ходит с микрофоном! Ходит и поет.— Шаляпин без микрофона пел…— Шаляпин! Шаляпин свечи гасил своим басом, — сказал пожилой, крепкий. Сказал так, как если бы он лично знавал Шаляпина и видел, как тот гасил своим басом свечи.— А вот и диссертант наш! — сказали родные.К столу пробирался мимо танцующих мужчина лет сорока, гладко бритый, в черном костюме. И с ним — пожилой, добрый, несколько усталый, очевидно, профессор.Встали, захлопали в ладоши. Женщина в голубом окинула презрительным взглядом танцующих бездельников.— Прошу садиться, — сказал диссертант.— А фасонит-то! — тихо воскликнул Владимир Николаич. — Фасонит-то! А сам на трояк, наверно, с грехом пополам натянул. Фраер.— Откуда ты такие слова знаешь? — удивилась Груша.— Боже мой! — в свою очередь удивился Владимир Николаич. — Выпивать-то с кем попало приходилось. Нахватался, так сказать.Захлопали бутылки шампанского.— Салют! — весело сказал один курносый, в очках. — В честь свежеиспеченного кандидата.— Товарищ профессор, ну, как он там? Здорово плавал?Профессор вежливо улыбнулся.— За здоровье нового кандидата! — зашумели.Кандидат встал.— За здоровье наших дам! — сказал он.Это всем очень понравилось.Выпили. Потянулись к закуске. Разговор не прекращался.— Огурчики соленые или в маринаде?— Саша, подай, пожалуйста, огурчики. Они соленые или в маринаде?— В маринаде.— А-а, тогда не надо. У меня сразу изжога будет.— Тебе подать в маринаде? — спросил Владимир Николаич Грушу.— Подай.— Саша, подай-ка, пожалуйста, в маринаде. Что там за огурчики?..— А танцуют ничего. А?— Сергей… уже отметил. Слышите?! Сергей уже отметил: «Танцуют ничего». Засмеялись.— Подожди, он сам скоро пойдет. Да, Сергей?— Можно. А что?— Неисправимый человек, этот Сергей!Владимир Николаич потыкал вилкой в огурчики, в салат… Потянулся поговорить с Кузьмой Егорычем. Но его как-то не замечали.Поднялся курносый в очках.— Позвольте?!— Тише, товарищи!— Дайте тост сказать! Двинь, Саша.— Товарищи! За дам уже выпили… Это правильно. Но все-таки мы собрались здесь сегодня не из-за дам…— Да, не из-за их красивых глаз.— Да. Мы собрались… приветствовать нового кандидата, нашего Вячеслава Александровича. Просто, нашего Славу! И позвольте мне тут сегодня скаламбурить:
1 2 3 4 5 6