Нет, меня оскорбляло не то, что он вот так, без всяких объяснений перешагнул через все, что между нами когда-то было, словно от того уже ничего не осталось, словно наше братство с годами утратило свой враждебный характер и только укрепилось и упрочилось. С этим бы я еще смирился: я не злопамятный, легко прощаю, могу даже подставить другую щеку, если надо. Но меня вдруг осенило, что он с самого начала обвинял меня в моей якобы жажде иметь то, чем сегодня обладает он. Что уже тогда он сам именно этого хотел: только этого, и ничего больше. Он с самого начала говорил от лица этой вот керамики и кондиционеров; приписывал мне обнаруженную в самом себе болезнь. Но то, что для него означало росток светлого будущего, во мне жило лишь как пережиток прошлого. Именно так он все это себе представлял. На этом и зиждилось наше братство. Только теперь требовалось его подтвердить.
В дверях появилась Лела. По ее виду нельзя было заключить, слышала ли она что-нибудь из нашего разговора. Она вошла опустив глаза и явно избегая встретиться со мной взглядом: конечно, это можно было отнести за счет новой манеры ее поведения. Королевским жестом хозяин пригласил меня к столу, не преминув еще раз потрепать по плечу, как и подобает старому другу, - дань прошлым временам.
- Давай-давай, старик, вот и легкий ужин. Знаешь, так, запросто, по-домашнему! Ты, браток, свалился сюда как снег на голову, мог бы и предупредить!
Целая гора тарелок и я уставились друг на друга. Розовые рачки помахивали мне усиками, блаженствуя в теплом соусе. Кусочки молочного поросенка застенчиво выглядывали из зелени ("Нет дичинки вкуснее свининки!"). Наконец, лоснящиеся блинчики с пылу с жару приумножали блеск серебряных подсвечников. Мы пили не просто вина, а вина особые, из погреба такого-то и такого-то дядюшки-винодела, специально приготовляемые и поставляемые к этому столу.
Во главе стола восседал он, здоровенный, как кряж, хозяин в своем доме, каждым своим глотком подтверждая его величие и несокрушимость. Это звучит несколько неучтиво, но надо сказать, что он к тому же чавкал, вдохновенно чавкал, потел, говорил с набитым ртом, громко, безостановочно, заглушая все звуки вокруг. Он непрерывно подливал в мой бокал и время от времени, словно кувалдой, дубасил меня по плечу своей ручищей.
- Конечно, старина, мы, наше поколение, не воевали, но тем не менее тоже боролись. Да еще как. Наше время было непростое, сколько разных пережитков! Так что и мы кое-что заслужили... ты согласен... малость заслужили... Конечно, характер у тебя был еще тот, это верно! В общем, плевать ты хотел на коллектив. Но и среди врагов встречаются нормальные люди. И вот видишь... теперь видишь и сам. Мы все заодно, в общем свои, мы все свои люди. А человек должен бороться за свое... ты согласен?.. ради своих...
Может, он хотел сказать "ради своих людей", но вовремя остановился, или "ради своих интересов". Или он имел в виду мои и свои, наши общие идеалы, продемонстрированные сейчас на его столе, переполнившие всю его квартиру.
- Мне одно непонятно, - сказал я, с трудом управляясь с горячим блинчиком, - почему я угодил во враги.
- Ну ладно, не цепляйся к словам. Попутчик, враг, уклонист, колеблющийся интеллигент. Что-то в этом роде! - отмахнулся он от меня, подцепив на вилку целый блинчик и намереваясь весьма неграциозно заглотать его целиком. - Теперь это неважно! Главное - мы все выбились в люди! Лично я, впрочем, всегда считал, что ты не так уж и плох. И мир вокруг меняется, и люди меняются. Все прояснилось, как в майский день, только в штанах потемки!
Он снова загоготал, вспомнив анекдот времен студенчества. Я комкал на тарелке свой блин, словно пеленку. Его жирный блеск уже давно потускнел. И правда, мир меняется и доходит на пути своего великого прогресса и до этих лоснящихся блинчиков. А мой хозяин и в этом изменившемся мире чувствовал себя как дома. Этот мир стал его миром, как его же миром был тот, существовавший раньше. И чем чаще повторял он свое сердечное "запросто, по-домашнему!", тем меньше в этом его мире, в этой его квартире я чувствовал себя как дома. Мы уже сидели, уставясь на грязные тарелки с остатками ужина: чистоту нашего братства уже ничто не могло обновить, уже не было источников, из которых мы могли бы почерпнуть нашу невинность.
Лела за весь ужин не проронила ни слова; мы с ней оба молча, потупившись жевали, молча лепили и катали по столу хлебные шарики, мы были подавлены огромным и могущественным миром, терзавшим нас, прикованных к этому столу, заткнувшим нам рты большими кусками своего несокрушимого величия. Он не позволил нам вставить словечко, да мы и сами не знали, о чем бы могли говорить.
- Да, мы выбились в люди! Так-то, старик! А не больно-то было легко прорываться через все эти препоны. И тем не менее не так уж нам было плохо. Жили - не тужили. Конечно, случались всякие мелкие неприятности, но вс° позади. Самое паршивое, старик, - он доверительно нагнулся ко мне, - что нет больше старого товарищества. Все наши расползлись, как раки, в разные стороны. Я всегда думал, что ты смотаешься за границу. И все же мы - одно поколение.
Мы явно переели и даже отупели от сытости. Да и пили без всякой меры. Моя психологическая потребность в уборной переросла в физическую. Но встать не было никаких сил. Я боялся, что если даже сумею добраться до туалета и запереть дверь, то потом оттуда не выберусь. Тупо, не сознавая как и зачем, я все-таки не хотел сдавать свои позиции ни в этом разговоре, ни в этом мире. Лела спаслась тем, что начала убирать со стола и взялась за мытье посуды, словно ее борьба за свое место давно уже проиграна. За ужином и речи не заходило об эмансипации или дипломатической карьере.
Он же был совершенно пьян, окончательно расслабился и впал в сентиментальность.
- Знаешь, старик, если хорошенько подумать - что такое это наше сегодняшнее время? - философствовал он, болтая в бокале остатки "Мартеля". - Не сравнить с тем, нашим. А ты как думаешь? Тогда была жизнь так жизнь! Ничего не осталось от прежнего подъема, от товарищества, от простоты отношений. Все так осложнилось, а нынешние, что помоложе, - и говорить о них не хочу. Перекрасились в разные цвета. И ничего не понимают. Просто одно удовольствие посидеть вот так, запросто, дома, со старым товарищем... да, да, с товарищем... как вспомню - прямо на душе хорошо делается... мне всегда хотелось вот так затащить тебя к себе, хотелось, чтобы ты понял необходимость моих поступков... мы же с тобой - одно поколение...
Его развозило все больше и больше, и вдруг, отбивая по столу такт кулаком, он запел о том, как просыпаются восток и запад, потом "Полюшко-поле", а потом про Чапаева. И наконец заплакал. Из его глаз катились настоящие, крупные слезы. Он плакал о старом времени.
- Ты тоже пой! - кричал он мне, всхлипывая. - Пой!
Он встал с бокалом в руке, и я подумал - сейчас мы вместе запоем "Интернационал".
- Мне тоже хотелось, - неуверенно стоя на ногах, сказал я, - хотелось как-нибудь с тобой встретиться и высказать тебе все прямо в лицо, хотелось, чтобы ты наконец узнал, что я о тебе думаю. А сейчас уже расхотелось. Да, собственно, давно расхотелось. Только смотрю на тебя и слушаю. Понимаешь? Смотрю и слушаю! И не как судья, а так, со стороны. Все другие чувства ты во мне уже убил. Сейчас мне только и остается, что слушать и смотреть на тебя со стороны.
Но, оказывается, он поднялся вовсе не для того, чтобы петь "Интернационал" или слушать мою исповедь. Просто пришла его очередь пойти в уборную. Туда ведь и короли ходят. Не с этим ли были связаны и его слезы?
Я, покачиваясь, стоял у стола с бокалом в руке. Поднял его, намереваясь выпить за пустой стол, за Лелу. Словно специально выждав за дверью этот момент, бесшумно, незаметно, бочком вошла она. Бросила на меня холодный, нелюбезный взгляд.
- Лучше бы ты не приходил, - сказала, отчетливо произнося слова. - И не приходи. Лучше бы было тебе вообще не приходить
- Прочь, еретик, с порога правоверных!..
- Все прошло и быльем поросло. К чему нынче жалеть о прошлом? Нет никакого смысла. Оба налакались, как свиньи, и разыгрываете друг перед другом какие-то исторические роли. Ты его только напрасно разволновал.
Я тяжело плюхнулся на стул, заполнив этим долгую паузу. Массивный бокал приковал мою руку к столу.
- Как ты все это выносишь, Лела? - сказал я наконец, надеясь услышать от нее спасительный рецепт. - Как можешь?
- Заткнись! - грубо, вызывающе прикрикнула на меня Лела. - Как-никак он мой муж. Будто ты в жизни достиг чего-то лучшего!
- Как ты можешь! - повторял я пьяным голосом.
- Проживешь сто лет вместе - полюбишь и пень. Чего тебе надо? Что ты хотел услышать от меня сегодня за ужином? Заполучить меня в союзники? Во имя старых времен и каких-то иллюзий? Как будто ты много лучше его? В ту же дудочку дудишь, только в тихом закутке! Все вы одинаковые! Он хотя бы настоящий мужик! Всегда ставил перед собой цель и всегда ее добивался. П°р вверх!
От ее напористости я только беспомощно развел руками. Мои объятия заключили в себя всю комнату и даже нечто большее.
- Добился вот этого? - спросил я. - Этого?
- Как будто ты добился чего-нибудь получше! - сказала Лела. - У него хотя бы хватает порядочности настолько, чтобы заплакать.
Когда он вернулся, она поспешила ему навстречу, принялась утешать, вытирала слезы с мешков под глазами, и оба они что-то сочувственно бормотали друг другу, как будто меня здесь не было.
Я встал и, держась за живот, скрылся в туалете, где заперся на два оборота. Я сидел на унитазе и озирался по сторонам, как затравленный зверь, стараясь найти хоть какой-нибудь более или менее достойный выход. Но туалет был сконструирован на сугубо научной основе, как тюремная камера. Надо все вынести до конца. Надо заставить себя жить с людьми, с которыми приходится жить. Мы - одно поколение, старина! Мы все паримся и варимся в одном котле, сидим в этой квартире с хорошей планировкой. Все мы тут свои люди. И никто ничего не добился. Мы крутимся в одном круге и вот сошлись за ужином, как одна семья. Так на что же ушло столько лет? Неужели прожили их только для того, чтобы сегодня встретиться здесь? Неужели ради этого мы прожили свою жизнь? Жертвовали всем, чтобы достойно сыграть отведенные нам исторические роли? Он - с одной, я - с другой стороны медали?
Мне вдруг стало жаль напрасно растраченных лет, которые я промотал, которых мне сейчас так недоставало и которых сейчас недоставало и ему, хотя бы для того, чтобы все происходящее окончательно показало свое истинное лицо, свой абсурд. Мы были похожи на двух бездарных и тщеславных актеров; ни он не был доволен ролью Короля, ни я - ролью Дурака. Я бы, кажется, выдержал и это, если хотя бы он был счастлив! Я бы смирился с прошлым, но не могу смириться, потому что о прошлом сожалеет и он. Зачем же в таком случае было все, что было? Разве это обещал он нам в своих возвышенных мечтах, ради которых мы столько натерпелись? Разве ради этого он сживал меня со света? И прошлое и будущее воплотилось для него только в барахле, которым он себя окружил, в ненужных блестящих безделушках. Если бы я знал, что они для него так много значат, я бы их сам ему давно купил. Объявил бы для этого сбор средств. А сейчас у него остались только Лела да я. Он имеет все основания быть несчастным: лично я ни для кого никакая не награда. Но, к сожалению, и мне от него никуда не сбежать, разве что в сортир. Все мы одно поколение. И все наши роли безнадежно переплелись, и роль инфантильного, но жестокого Короля, и неудовлетворенного, язвительного Дурака, и эмансипированной женщины-дипломата. Сыгранные на сцене, где все бесконечно запуталось, наши роли сблизились, мы все сбились в кучу, как это, впрочем, всегда происходит, когда равнодушно начинает опускаться занавес.



1 2