показывает мне свой водонепроницаемый Rollex, заставляет
жать на кнопки кондиционера. У меня уже потемнело в глазах от мелькания
черной этикетки на бутылке с виски, которого мы изрядно налакались. А он
явно перебрал лишнего: светлое будущее для него уже наступило. Хотя и с
черной этикеткой. Земной рай был совсем рядом - протяни только руку. Па-
узы, когда он замолкал, чтобы выслушать мое одобрение, становились все
реже, все короче, а опись его имущества - все детальнее. Не скажу, что и
я был совсем трезвым, но алкоголь усиливал мою подавленность и чувство
затаенной обиды. Нет, меня оскорбляло не то, что он вот так, без всяких
объяснений перешагнул через все, что между нами когда-то было, словно от
того уже ничего не осталось, словно наше братство с годами утратило свой
враждебный характер и только укрепилось и упрочилось. С этим бы я еще
смирился: я не злопамятный, легко прощаю, могу даже подставить другую
щеку, если надо. Но меня вдруг осенило, что он с самого начала обвинял
меня в моей якобы жажде иметь то, чем сегодня обладает он. Что уже тогда
он сам именно этого хотел: только этого, и ничего больше. Он с самого
начала говорил от лица этой вот керамики и кондиционеров; приписывал мне
обнаруженную в самом себе болезнь. Но то, что для него означало росток
светлого будущего, во мне жило лишь как пережиток прошлого. Именно так
он все это себе представлял. На этом и зиждилось наше братство. Только
теперь требовалось его подтвердить.
В дверях появилась Лела. По ее виду нельзя было заключить, слышала ли
она что-нибудь из нашего разговора. Она вошла опустив глаза и явно избе-
гая встретиться со мной взглядом: конечно, это можно было отнести за
счет новой манеры ее поведения. Королевским жестом хозяин пригласил меня
к столу, не преминув еще раз потрепать по плечу, как и подобает старому
другу, - дань прошлым временам.
- Давай-давай, старик, вот и легкий ужин. Знаешь, так, запросто,
по-домашнему! Ты, браток, свалился сюда как снег на голову, мог бы и
предупредить!
Целая гора тарелок и я уставились друг на друга. Розовые рачки пома-
хивали мне усиками, блаженствуя в теплом соусе. Кусочки молочного поро-
сенка застенчиво выглядывали из зелени ("Нет дичинки вкуснее свинин-
ки!"). Наконец, лоснящиеся блинчики с пылу с жару приумножали блеск се-
ребряных подсвечников. Мы пили не просто вина, а вина особые, из погреба
такого-то и такого-то дядюшки-винодела, специально приготовляемые и пос-
тавляемые к этому столу.
Во главе стола восседал он, здоровенный, как кряж, хозяин в своем до-
ме, каждым своим глотком подтверждая его величие и несокрушимость. Это
звучит несколько неучтиво, но надо сказать, что он к тому же чавкал,
вдохновенно чавкал, потел, говорил с набитым ртом, громко, безостановоч-
но, заглушая все звуки вокруг. Он непрерывно подливал в мой бокал и вре-
мя от времени, словно кувалдой, дубасил меня по плечу своей ручищей.
- Конечно, старина, мы, наше поколение, не воевали, но тем не менее
тоже боролись. Да еще как. Наше время было непростое, сколько разных пе-
режитков! Так что и мы кое-что заслужили... ты согласен... малость зас-
лужили... Конечно, характер у тебя был еще тот, это верно! В общем, пле-
вать ты хотел на коллектив. Но и среди врагов встречаются нормальные лю-
ди. И вот видишь... теперь видишь и сам. Мы все заодно, в общем свои, мы
все свои люди. А человек должен бороться за свое... ты согласен?.. ради
своих...
Может, он хотел сказать "ради своих людей", но вовремя остановился,
или "ради своих интересов". Или он имел в виду мои и свои, наши общие
идеалы, продемонстрированные сейчас на его столе, переполнившие всю его
квартиру.
- Мне одно непонятно, - сказал я, с трудом управляясь с горячим блин-
чиком, - почему я угодил во враги.
- Ну ладно, не цепляйся к словам. Попутчик, враг, уклонист, колеблю-
щийся интеллигент. Что-то в этом роде! - отмахнулся он от меня, подцепив
на вилку целый блинчик и намереваясь весьма неграциозно заглотать его
целиком. - Теперь это неважно! Главное - мы все выбились в люди! Лично
я, впрочем, всегда считал, что ты не так уж и плох. И мир вокруг меняет-
ся, и люди меняются. Все прояснилось, как в майский день, только в шта-
нах потемки!
Он снова загоготал, вспомнив анекдот времен студенчества. Я комкал на
тарелке свой блин, словно пеленку. Его жирный блеск уже давно потускнел.
И правда, мир меняется и доходит на пути своего великого прогресса и до
этих лоснящихся блинчиков. А мой хозяин и в этом изменившемся мире
чувствовал себя как дома. Этот мир стал его миром, как его же миром был
тот, существовавший раньше. И чем чаще повторял он свое сердечное "зап-
росто, по-домашнему!", тем меньше в этом его мире, в этой его квартире я
чувствовал себя как дома. Мы уже сидели, уставясь на грязные тарелки с
остатками ужина: чистоту нашего братства уже ничто не могло обновить,
уже не было источников, из которых мы могли бы почерпнуть нашу невин-
ность.
Лела за весь ужин не проронила ни слова; мы с ней оба молча, потупив-
шись жевали, молча лепили и катали по столу хлебные шарики, мы были по-
давлены огромным и могущественным миром, терзавшим нас, прикованных к
этому столу, заткнувшим нам рты большими кусками своего несокрушимого
величия. Он не позволил нам вставить словечко, да мы и сами не знали, о
чем бы могли говорить.
- Да, мы выбились в люди! Так-то, старик! А не больно-то было легко
прорываться через все эти препоны. И тем не менее не так уж нам было
плохо. Жили - не тужили. Конечно, случались всякие мелкие неприятности,
но вс° позади. Самое паршивое, старик, - он доверительно нагнулся ко
мне, - что нет больше старого товарищества. Все наши расползлись, как
раки, в разные стороны. Я всегда думал, что ты смотаешься за границу. И
все же мы - одно поколение.
Мы явно переели и даже отупели от сытости. Да и пили без всякой меры.
Моя психологическая потребность в уборной переросла в физическую. Но
встать не было никаких сил. Я боялся, что если даже сумею добраться до
туалета и запереть дверь, то потом оттуда не выберусь. Тупо, не сознавая
как и зачем, я все-таки не хотел сдавать свои позиции ни в этом разгово-
ре, ни в этом мире. Лела спаслась тем, что начала убирать со стола и
взялась за мытье посуды, словно ее борьба за свое место давно уже проиг-
рана. За ужином и речи не заходило об эмансипации или дипломатической
карьере.
Он же был совершенно пьян, окончательно расслабился и впал в сенти-
ментальность.
- Знаешь, старик, если хорошенько подумать - что такое это наше се-
годняшнее время? - философствовал он, болтая в бокале остатки "Мартеля".
- Не сравнить с тем, нашим. А ты как думаешь? Тогда была жизнь так
жизнь! Ничего не осталось от прежнего подъема, от товарищества, от прос-
тоты отношений. Все так осложнилось, а нынешние, что помоложе, - и гово-
рить о них не хочу. Перекрасились в разные цвета. И ничего не понимают.
Просто одно удовольствие посидеть вот так, запросто, дома, со старым то-
варищем... да, да, с товарищем... как вспомню - прямо на душе хорошо де-
лается... мне всегда хотелось вот так затащить тебя к себе, хотелось,
чтобы ты понял необходимость моих поступков... мы же с тобой - одно по-
коление...
Его развозило все больше и больше, и вдруг, отбивая по столу такт ку-
лаком, он запел о том, как просыпаются восток и запад, потом "Полюш-
ко-поле", а потом про Чапаева. И наконец заплакал. Из его глаз катились
настоящие, крупные слезы. Он плакал о старом времени.
- Ты тоже пой! - кричал он мне, всхлипывая. - Пой!
Он встал с бокалом в руке, и я подумал - сейчас мы вместе запоем "Ин-
тернационал".
- Мне тоже хотелось, - неуверенно стоя на ногах, сказал я, - хотелось
как-нибудь с тобой встретиться и высказать тебе все прямо в лицо, хоте-
лось, чтобы ты наконец узнал, что я о тебе думаю. А сейчас уже расхоте-
лось. Да, собственно, давно расхотелось. Только смотрю на тебя и слушаю.
Понимаешь? Смотрю и слушаю! И не как судья, а так, со стороны. Все дру-
гие чувства ты во мне уже убил. Сейчас мне только и остается, что слу-
шать и смотреть на тебя со стороны.
Но, оказывается, он поднялся вовсе не для того, чтобы петь "Интерна-
ционал" или слушать мою исповедь. Просто пришла его очередь пойти в
уборную. Туда ведь и короли ходят. Не с этим ли были связаны и его сле-
зы?
Я, покачиваясь, стоял у стола с бокалом в руке. Поднял его, намерева-
ясь выпить за пустой стол, за Лелу. Словно специально выждав за дверью
этот момент, бесшумно, незаметно, бочком вошла она. Бросила на меня хо-
лодный, нелюбезный взгляд.
- Лучше бы ты не приходил, - сказала, отчетливо произнося слова. - И
не приходи. Лучше бы было тебе вообще не приходить
- Прочь, еретик, с порога правоверных!..
- Все прошло и быльем поросло. К чему нынче жалеть о прошлом? Нет ни-
какого смысла. Оба налакались, как свиньи, и разыгрываете друг перед
другом какие-то исторические роли. Ты его только напрасно разволновал.
Я тяжело плюхнулся на стул, заполнив этим долгую паузу. Массивный бо-
кал приковал мою руку к столу.
- Как ты все это выносишь, Лела? - сказал я наконец, надеясь услышать
от нее спасительный рецепт. - Как можешь?
- Заткнись! - грубо, вызывающе прикрикнула на меня Лела. - Как-никак
он мой муж. Будто ты в жизни достиг чего-то лучшего!
- Как ты можешь! - повторял я пьяным голосом.
- Проживешь сто лет вместе - полюбишь и пень. Чего тебе надо? Что ты
хотел услышать от меня сегодня за ужином? Заполучить меня в союзники? Во
имя старых времен и каких-то иллюзий? Как будто ты много лучше его? В ту
же дудочку дудишь, только в тихом закутке! Все вы одинаковые! Он хотя бы
настоящий мужик! Всегда ставил перед собой цель и всегда ее добивался.
П°р вверх!
От ее напористости я только беспомощно развел руками. Мои объятия
заключили в себя всю комнату и даже нечто большее.
- Добился вот этого? - спросил я. - Этого?
- Как будто ты добился чего-нибудь получше! - сказала Лела. - У него
хотя бы хватает порядочности настолько, чтобы заплакать.
Когда он вернулся, она поспешила ему навстречу, принялась утешать,
вытирала слезы с мешков под глазами, и оба они что-то сочувственно бор-
мотали друг другу, как будто меня здесь не было.
Я встал и, держась за живот, скрылся в туалете, где заперся на два
оборота. Я сидел на унитазе и озирался по сторонам, как затравленный
зверь, стараясь найти хоть какой-нибудь более или менее достойный выход.
Но туалет был сконструирован на сугубо научной основе, как тюремная ка-
мера. Надо все вынести до конца. Надо заставить себя жить с людьми, с
которыми приходится жить. Мы - одно поколение, старина! Мы все паримся и
варимся в одном котле, сидим в этой квартире с хорошей планировкой. Все
мы тут свои люди. И никто ничего не добился. Мы крутимся в одном круге и
вот сошлись за ужином, как одна семья. Так на что же ушло столько лет?
Неужели прожили их только для того, чтобы сегодня встретиться здесь? Не-
ужели ради этого мы прожили свою жизнь? Жертвовали всем, чтобы достойно
сыграть отведенные нам исторические роли? Он - с одной, я - с другой
стороны медали?
Мне вдруг стало жаль напрасно растраченных лет, которые я промотал,
которых мне сейчас так недоставало и которых сейчас недоставало и ему,
хотя бы для того, чтобы все происходящее окончательно показало свое ис-
тинное лицо, свой абсурд. Мы были похожи на двух бездарных и тщеславных
актеров; ни он не был доволен ролью Короля, ни я - ролью Дурака. Я бы,
кажется, выдержал и это, если хотя бы он был счастлив! Я бы смирился с
прошлым, но не могу смириться, потому что о прошлом сожалеет и он. Зачем
же в таком случае было все, что было? Разве это обещал он нам в своих
возвышенных мечтах, ради которых мы столько натерпелись? Разве ради это-
го он сживал меня со света? И прошлое и будущее воплотилось для него
только в барахле, которым он себя окружил, в ненужных блестящих безде-
лушках. Если бы я знал, что они для него так много значат, я бы их сам
ему давно купил. Объявил бы для этого сбор средств. А сейчас у него ос-
тались только Лела да я. Он имеет все основания быть несчастным: лично я
ни для кого никакая не награда. Но, к сожалению, и мне от него никуда не
сбежать, разве что в сортир. Все мы одно поколение. И все наши роли без-
надежно переплелись, и роль инфантильного, но жестокого Короля, и неу-
довлетворенного, язвительного Дурака, и эмансипированной женщины-дипло-
мата. Сыгранные на сцене, где все бесконечно запуталось, наши роли сбли-
зились, мы все сбились в кучу, как это, впрочем, всегда происходит, ког-
да равнодушно начинает опускаться занавес.
Итоги опроса
Перед дверью стоял парень в тонкой прорезиненной куртке. Шея его была
до подбородка замотана шарфом, кривоватые ноги в потертых джинсах зако-
ченели от холода. Левой рукой он, будто ребенка, прижимал к себе проз-
рачную целлофановую папку, а в правой держал наготове карандаш, словно
его немедленно надо было насытить информацией.
Катарина же левой рукой придерживала полуоткрытую дверь своей теплой
квартирки, а правой - распахнувшийся на пышной, теплой груди халатик.
- Простите, пожалуйста, - проговорил молодой человек, стараясь не
стучать от холода зубами. - Я - из журнала "Женщина и мир". Мы проводим
опрос... я имею в виду наш журнал... что привлекает современную женщину
в мужчине. И наоборот. Я был бы очень благодарен, если бы вы смогли...
всего одну минутку... одну минутку...
Однако и эти двери, как и все остальные до них, стали перед ним неу-
молимо закрываться.
- Некогда мне, - бросила Катарина в щель, которая быстро сужалась. -
Только что пришла с работы. Еще не ела. Как-нибудь в другой раз.
- Всего несколько вопросов, - настаивал он. В его голосе послышалась
просительная нотка. - Только пять-шесть простых, легких вопросов. - Рука
с карандашом робко, но с некоторой настойчивостью ухватилась за дверь,
может быть, правда, оттого, что пришедший едва держался на ногах.
Позади Катарины, поверх ее растрепанных волос, можно было рассмотреть
типичную для городских новостроек квартирку: крохотная, в квадратный
метр, прихожая, уголок чистой, теплой кухоньки, откуда распространялся
запах стоящего на столе свежесваренного кофе, освещенную лучами зимнего
солнца клетчатую скатерть. Аромат кофе смешивался с исходящим от Катари-
ны запахом шампуня, которым она, вернувшись с работы, вымыла волосы.
- Нет, нет, простите, не могу, - отнекивалась Катарина.
- Вообще-то я студент, - с отчаянием в голосе сообщил пришедший. - Из
студенческого бюро услуг. Мне вдруг повезло... вот, получил работу. А
сегодня на улице так холодно. И никто не хочет отвечать на вопросы. Буд-
то никого не интересует, что в наше время женщинам нравится в мужчинах.
И наоборот. Я еще не заполнил ни одного листа. - В доказательство он
тщательно отточенным карандашом указал на первый, белый листок в папке.
Катарина как-то беспомощно глянула на белую чистую страничку, которая
словно взывала к ней, потом на устремляющегося в ее теплую квартиру мо-
лодого человека. Замерзшее лицо, слезящиеся глаза и красные уши делали
его еще более некрасивым. Куртка на нем была без подстежки: от холода он
весь съежился и оттого казался особенно тощим.
- Ну ладно, - неуверенно произнесла Катарина, - так и быть. Заходите,
выпейте чашечку кофе... Я как раз... вот сюда, на кухню...
Просиявший от благодарности студент сел за стол, положил папку и, по-
дышав на застывшие пальцы, с признательностью принял из рук Катарины
чашку. Катарина, ощущая удовольствие от его благодарности, уселась по
другую сторону стола, напротив него. На фоне залитой солнцем балконной
двери он представлялся темным силуэтом.
- Я только не хотела бы, чтобы мое имя... появилось в этом вашем жур-
нале, - сказала Катарина. - Люди меня засмеют. Я и секс, боже мой!
- Опрос анонимный. Вы можете мне полностью доверять. Меня зовут Мла-
ден, - изо всех сил старался расположить ее к себе молодой человек,
словно одно его имя могло послужить гарантией соблюдения тайны. В тепле
он постепенно отходил: размотал шарф, расстегнул куртку.
- По правде говоря, - начала Катарина, - понятия не имею, что именно
мне нравится в мужчинах. Иногда - одно, иногда - другое.
- Я имею в виду, на что вы прежде всего обращаете внимание - когда
кого-нибудь... ну, оцениваете, что ли... ну, знакомитесь... то есть на
какие физические особенности. Мужчины, например, смотрят у женщин на но-
ги, на грудь, на бедра, на всякое такое...
Младен посмотрел "на всякое такое" у Катарины. Катарина невольно
улыбнулась и еще плотнее зажала халатик на груди.
1 2 3