Во сне Пачкун божился Наташке, что через
день-другой все выложит жене, как на духу, и тогда... Во дворе взвыла
бездомная псина, дико, будто погибая от живодерских рук. Наташка вскочила,
так никогда и не узнав, решится Пачкун порвать с женой или остережется.

Чорк спал глубоким сном праведника, спал один по стародавней
привычке, в четырехкомнатной квартире командующий едальным заведением близ
Арбата оборудовал для жены и для себя две спальни, обе откупленные на
аукционах в творческих домах столицы. Ровное дыхание подсказало бы
неосторожно подсматривающему, что спящий вполне спокоен, и грядущее не
сулит ему тревог.
Предшествующий день заполнился неслучайными и важными встречами:
завтрак, плавно переходящий в обед, с председателем исполкома, в
кабинетике, укрытом от нескромных глаз и даже имеющим отдельный вход со
двора, и переговоры с северянами. Председатель исполкома дружил с Чорком
еще с комсомольских времен: Господи, сколько испили горькой по молодости,
сколько учеб актива в Подмосковье отгремело невиданными загулами и оргиями
с участием отборных красоток, позже дороги друзей разошлись, Чорк стал
деловым человеком, будущий председатель избрал государственную стезю, но
узы юности, программные воззрения, никогда не произносимые вслух, но
очевидно справедливые для обоих, предопределяли близость и доверие, правда
особого рода, с постоянной оглядкой и опаской; опыт подсказывал - доверие
не солнце, не луна, не смена времен года, доверие не вечно и обладает
скверным свойством исчезать в самый неподходящий миг. Председатель
исполкома кормился у Чорка, обеспечивая льготный режим существования
предпринимателю. Председатель знал, что Чорка прикрывает далеко не он
один, и Чорк понимал, что у председателя нет ощущения незаменимости,
разнузданной самоуверенности, которая так часто подводит, и оттого
отношения этих двоих отличались ровностью и отлаженностью во всех
проявлениях.
Разговор с северянами отнял времени больше, чем рассчитывал Чорк.
Соглашаясь на беседу, решил более зонтик над Фердуевой не держать, ему
показалось, что благодарность Нины Пантелеевны заставляет себя ждать.
Ждать Чорк не любил, особенно заслуженно причитающегося, однако, бросить
Фердуеву на растерзание, Чорк не помышлял, опытный педагог понимал, что
способной ученице следует преподнести лишь предметный урок, не отбивая
охоты постигать науку обогащения.
Северные настаивали на крутых мерах, крайних, по мнению Чорка,
неоправданно жестоких.
Слушал внимательно, поражаясь страстности северян, только
приступившим к первоначальному накопительству, трое говорили, перебивая
друг-друга, не солидно; присматривался к четвертому, предпочитавшему
молчание, как и он сам. Когда сотрясение воздуха надоело, Чорк поднял руку
и впился взглядом в собственную ладонь, тщась в узорах ветвящихся линий,
прочитать судьбу, северяне почтительно умолкли, и Чорк предложил свой
план, никто не посмел обсуждать его даже в мелочах, приняли безоговорочно:
северяне со временем станут все более рассчитывать на его покровительство,
выходило, что травля Фердуевой, ее несговорчивость, работают на Чорка,
поднимают до уровня третейского судьи и позволяют выказывать мудрость в
решении запутанных дел.
Северян Чорк проводил до их машин, оперся о дверь с витражами,
царапнул по цветному стеклу и неудовлетворенный, вынул из бокового кармана
замшевый лоскут, подышал на желтые, синие, красные поверхности в местах
замутнения, круговыми движениями принялся протирать. Старуха, напоминающая
высушенное корневище, ковыляла на скрюченных ногах по несколотому,
вздыбленному льду тротуара, в восторге замерла, в глазах полыхнуло:
хозяин! Чорк ласково посмотрел на изъеденное годами существо, крикнул
кому-то из шестерок, через минуту сунул старухе промасленный пакет с
горячими пирогами. Старуха засияла блеском младости, слова благодарности
так и не вырвались из шамкающего рта, но Чорк и не хотел их слышать,
поддержал женщину за локоть и чуть подтолкнул к углу переулка, сам себе не
признаваясь, не хотел, чтоб рядом с дверью его заведения разевали рты
заложники тягостных лет, нищенски одетые, за версту видно, что несчастные.

За столом на отапливаемой террасе почуваевской дачи расселись
Фердуева, Пачкун - дон Агильяр, Наташка Дрын, Дурасников рядом со Светкой
Приманкой, Мишка Шурф, Акулетта и Васька Помреж.
Жену Почуваев отправил домой, хлопотал у стола сам. Почуваев дружил с
Пачкуном много лет. Никто б не поверил, с чего началось. Пачкун подцепил в
середине семидесятых восемнадцатилетнюю дочь Почуваева и закрутил с
девицей. Полковник - тогда еще Почуваев хаживал под погонами - негодовал,
грозил в запальчивости разрядить двухстволку в брюхо соблазнителя.
Однажды Пачкун вытребовал Почуваева в ресторан для объяснений.
Почуваев, хоть и кипел, согласился. Пачкун расшибся в доску: халдеи
носились пулями, принимали полковника по-царски. Под коньячок и икорку
Пачкун изложил соображения: девка в соку и хуже, если станет шнырять от
малолетки к малолетке, тут и болезни, и аборты, и материально по нулям, а
если в любовь заиграется, то травиться начнет или чиркнет по венам...
Почуваев слушал, приливами краснел, как видно от коньяка, и резоны
седовласого красавца представлялись все более убедительными. Расстались
друзьями, с тех пор в доме Почуваева не переводились невиданные продукты и
дары к датам, а позже Пачкун самолично помог выдать дочь замуж за
офицерика - так желал Почуваев, хотя Пачкун уверял отца возлюбленной, что
выбор не верен и склонял к толковым молодым директорам магазинов; Эм Эм
тогда еще подрастерял не все иллюзии и даже любил поглаживать тайком от
жены офицерский кортик. Вытекли годы, и Почуваев смекнул, что дочь в
далеком военном городке несчастна, Пачкун зрил будущее насквозь не хуже
рентгеновского аппарата, и сейчас отставник приглашал Пачкуна часто,
каждый раз плачась в жилетку, что дочь страдает. Пачкун обещал помочь,
хотя и укорял Почуваева стародавней несговорчивостью и не преминул
указать, что девице теперь за тридцать и ребенок, а молодые директора
магазинов цены себе сложить не могут; на всхлипывающее почуваевское -
неужто ничего нельзя поделать? - Пачкун указал, что счастье дочери штука
непростая, но устроил Почуваева в сторожа к Фердуевой, и теперь отец
единственной дочери проливал золотой дождь на несчастливицу, время от
времени напоминая дону Агильяру директора магазина или торга, или
общепитовского треста.
Почуваев с Пачкуном напоминали отца и сына, только Почуваев играл
роль послушного, ловящего каждое слово сына, а Пачкун как раз выступал
родителем строгим, но любящим.
Мишка Шурф решил томадить, и первые три стопки под его чутким
руководством проскочили в считанные минуты.
Дурасников, как человек государственный, поначалу себя не ронял среди
этого народца, ушлого, но в жизни не сиживавшего за начальственными
столами в кабинетах при табличках, но после третьей, от жара внутри и
тепла бедра Приманки, зампред поплыл, и Шурф стал его раздражать и
чернотой волос, и складностью речи, и вызывающей привозной одеждой, и
разницей в годах не в пользу Дурасникова, и даже тем, что холодная
дворянская красота Акулетты превосходила безмерно пастушескую смазливость
уготованной зампреду Светки Приманки.
Дурасников поднялся, все умолкли: все ж чуют разницу, скоты, смекают,
что я на клапане, а они только мелькают с ведрами на водопое, мной
организованном.
Приманка переживала недавнюю стычку на крыльце с Фердуевой, Нина
Пантелеевна осведомилась привезла ли Приманка тысячу, а когда услышала,
что нет, ласково улыбнулась, выдохнув лишь тягучее ну-ну... Шаболовский
спекуль обещал раздобыть Светке штуку, но подвел, Светка не сомневалась,
для мальчонки штука не деньги, чего ее раздобывать, значит зажал и точка,
больше к телу допуска не получит. Серьезность требований Фердуевой
страшила, не отличаясь умом, Светка, доверялась инстинктам,
подсказывающими, что опасность рядом нешуточная.
Почуваев не видел сидящих за столом, а лишь скакал глазами по банкам
с солениями и маринадами, отставнику подыгрывало солнце, высвечивая
содержимое банок и рассыпая блики пропущенных сквозь стекло и настоянных
чесночными ароматами лучей по белоснежной скатерти.
Шурф рассматривал синие подглазья Акулетты и понимал, что всем видно:
пара Шурф-Акулетта провели бессонную ночь в любезных сердцу упражнениях.
Помреж, пожалуй единственный, неустанно думал о северянах и чутко
предвидел, что последний ход еще не сделан. Сторожевые навары приучили
Помрежа к широте и возможности не думать о деньгах после долгих лет
околотворческой бескормицы. Сил изменить жизнь, к тому же к худшему,
Васька в себе не обнаруживал, от водки тоска не отпустила, даже прихватила
злобнее, яростнее.
Акулетта процеживала лица присутствующих васильковыми глазищами и
привычно сравнивала соотечественников с иноземельными мужчинами. Сравнение
в пользу последних, соотечественники, даже при деньгах, не обладали
этакой, с молоком матери впитанной, уверенностью в завтрашнем куске хлеба
и лоском, как гости издалека.
Застолье растревоженно гудело, с каждой рюмкой волны шумливости все
большими гребнями обдавали разгоряченные головы, отражались в стекле
террасы и вновь обрушивались на закусывающих, смешиваясь с уже новыми
звуками: звяканьем приборов, дребезжанием хрусталя, репликами, хохотом,
шуршанием хлебницы, таскаемой по столу в разные стороны.
Крошечный домик Кордо через узкую улочку, не проезжую ни в какие
времена года, сквозь покосившийся забор смотрел как раз на хоромы
Почуваева. Метрах в тридцати, на забетонированном пустыре отдыхали машины,
доставившие гостей отставника из столицы. Апраксин, сидя на обшарпанном
табурете, изучал домину через улицу, видел люд на террасе, и по
мельтешению теней, по выпрыгивающим, будто чертики из табакерки, по
проваливающимся, будто под лед фигуркам понимал, что гульба разыгралась не
шуточная. Банька Почуваева желтела свежезалаченным деревом, отороченная по
низу снежными отвалами. Сквозь стекло ходуном ходившей террасы тремя
огненными пятнами рдели охапки свежих цветов: одну приволок Помреж, две
Пачкун, вроде от себя и от Дурасникова для дам. Дон Агильяр не сомневался,
что зампред дарить цветы женщинам или еще не научился, или давно забыл.
Кордо вывалил на блюдо невесть какой старины с трещинами склеенных
кусков шестиглазую яичницу, Апраксин вскрыл банки, не отрываясь от женских
ликов, мелькающих так близко и так недостижимо далеко, будто меж ареной
гульбы и хибарой Кордо пластались многосоткилометровые непреодолимые
пространства.
Дурасников приклеил взор к скособоченному домишке через дорогу,
разглядел в оконце герань в убогом горшке, нырнул в воспоминания детства,
и застольная речь его вмиг окрасилась необходимой всечеловечностью, высоко
ценимой, и после определенного числа рюмок непременно вызывающей намокание
глаз у людей с некрепкими нервами или жестких, но не лишающих себя
удовольствия подраспуститься, на глазах других, отлично понимая, что
слезы, скупые, невольные ничего кроме пользы не принесут, многие из
присутствующих заподозрят себя в неверном отношении к слезливому имярек,
который вроде б подлец и мерзавец, а вот, поди же, всплакнул, сукин сын, и
тем путает сторонних наблюдателей, уводит от однозначности: кто ж все-таки
за столом - друг или враг?
Первый приступ обжорства отпустил, гости отвалились к спинкам
стульев, и тут наступила пора Помрежа. Васька всегда обеспечивал программу
и числился человеком думающим, но вовремя сообразившим, что в нашей
державе мозги не товар, у каждого вроде б есть, не то, что балык или
шмотки привозные. Помреж взобрался на табурет, гневно глянул на Шурфа,
вмиг заткнувшего глотку магнитофону тычком крепкого пальца, и приступил к
просветительному ритуалу:
- Новые стихи, господа! Прошу не вякать в момент декламации.
Почуваев приник к черноволосой главе Фердуевой, зашептал, похоже не
зная доподлинно, что за штука декламация. Помреж погрозил Почуваеву
кулаком, и отставник подавился несвоевременным шепотком. Васька
откашлялся.
И вот опять мне снится первый класс,
И этот ус, и этот глаз,
И Мамлахат с букетом хлопка,
И зрак ее горит, как топка,
И желтый фон похвального листа,
И профили двух гениев эпохи.
По-своему, они совсем не плохи.
И девочки, в чьих волосах скакали блохи,
Верней сказать, водились вши,
И ногти жесткие ловцов давили гнид,
И погибал народ огромный покорно, тихо,
без обид.
Дурасникова окатило волной демократического восторга. Вольнодумство
пьянило не хуже сорокоградусной.
- Еще! - неожиданно для себя выкрикнул зампред, и пляшущие в разные
стороны глаза подвыпившей публики враз полыхнули изумлением - от
Дурасникова никто не ожидал, и он понял это сразу и, купаясь в собственной
решимости выказывая широту взглядов заорал:
- Еще наддай, зубодробительного! - и от проявленной смелости, рука
его вольно скользнула к бедру Приманки и цапнула тугую плоть, а голова
втянулась в плечи - вдруг отшвырнет? - Но Приманка, погруженная всецело в
размышления об отдаче долга Фердуевой и думать не думала о чужой руке,
порхающей по бедру.
Помреж менее всего ожидал найти в Дурасникове благодарного слушателя,
Васька ненавидел представителей официальщины, давно смекнув, что от них
вся морока происходит, еще более не прощал чиновничьей братве натягивание
масок несогласия с линией. Линия! Помреж наелся ими под завязку и сейчас
вмазал бы Дурасникову, но... и сквозь водку помнил, что прием устроен
единственно ради ублажения зампреда и, что он один из прикрывающих
сторожевой промысел, и никто из присутствующих не простит выпада и, смирив
гордыню, Помреж театрально раскланялся, впрочем без издевки, чтоб даже
акварельно не обидеть Дурасникова, и приступил к выполнению начальственных
пожеланий.
- По просьбе трудящих! - Васька умолк, заглянул в себя, будто
припоминая.
Давно всем ясно, всем понятно,
И Маркс здесь вовсе не при чем,
Любой, кто любит есть послаще,
Привык размахивать мечом!
Про Маркса Дурасникову пришлось не ко двору, Маркс-то еще на
пьедестале, еще в линии; бедро Приманки, исследованное от колена и выше
уже более привлекало зампреда, чем творчество Помрежа, но народ хотел еще
воспарений в сферы, далекие от тряпок, продуктов и прочих жизнеобразующих
субстанций нашего бытия.
Помреж опрокинул рюмаху, схватил гитару, прошелся по струнам и
по-блатному провыл:
Усся молодосссь моя пришлася на застой,
И г-годы не вернуть, хочь волком вой!
Фердуеву резануло давнее: зона, объятия первого мужика, передача с
рук на руки, там тоже любили надрывные песни, но в отличие от тех, кто не
бывал в местах не столь отдаленных и млел по дачам от блатных песен,
Фердуеву они бесили, будто некто присваивает себе нечто, ему не
принадлежащее, не пережитое, не выстраданное. Нина Пантелеевна снизу вверх
обозрела Помрежа, пошатывающегося на табуретке, и указала:
- Серьезней, Вась, гитару оставь, давай, как в школе, перед
пионерами, чинно, благородно.
Дурасников похоже проснулся от того, что кто-то в застолье посмел
приказывать, подменяя зампреда, рожденного вести за собой массы
несмышленышей даром что совершеннолетних. Однако водка и, особенно, бедро
Приманки примирили зампреда с происходящим, выпарили злобу, умерили
желание верховодить. Рука Дурасникова замерла под юбкой Приманки, дрожа от
вожделения и подпрыгивая от сдерживаемых рыганий, нет-нет да и сотрясавших
ухажера.
Акулетта густо мазала икрой бутерброд за бутербродом, будто в
ресторанной едальне при потрошении валютных кавалеров. Акулетта мясо не
употребляла, рыбу на второе тоже, обходилась чаще салатами из свежих
овощей и, конечно, зернистой, уверив себя, что как раз икряка спасает от
всех бед и укрепляет душу и тело не хуже массажей и катаний на лыжах в
горах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38