– выдохнул наконец Рэтлиф. – Стойте! Мы же уговорились все делить поровну. – Но Армстид вцепился в мешочек, ругаясь, тянул его к себе. – Пусти, Одэм, – сказал Рэтлиф. – Отдай ему. – Они выпустили мешочек. Армстид прижал его к себе и скрючился, сверкая на них глазами. Они вылезли из ямы. – Пускай берет, – сказал Рэтлиф. – Ты же понимаешь, что это не все. – Он отвернулся. – Пойдемте, дядюшка Дик, – сказал он. – Берите свою… – Он осекся. Старик стоял неподвижно и как будто прислушивался, повернув голову в сторону лощины, через которую они пришли. – Ну что? – прошептал Рэтлиф. – Все трое не шевелились, застыли, пригнувшись, в тех же позах, в каких попятились от Армстида. – Вы что-нибудь слышите? – прошептал Рэтлиф. – Есть там кто?
– Чую четыре алчные души, – сказал старик. – Четыре души алчут праха.
Они припали к земле. Но все было тихо.
– Да ведь нас же и есть четверо, – прошептал Букрайт.
– Дядюшке Дику на деньги плевать, – прошептал Рэтлиф. – Если там кто-нибудь прячется…
И они побежали. Впереди бежал Армстид, не выпуская из рук лопаты. И снова они едва поспевали за ним, спускаясь вниз с холма.
– Убью его, – сказал Армстид. – Обшарю кусты и убью.
– Ну нет, – сказал Рэтлиф. – Просто надо его поймать.
Когда он и Букрайт добрались до лощины, они услышали, что Армстид прет напролом по ее краю, нисколько не смущаясь шумом, и рубит темные кусты лопатой, как топором, с такой же яростью, с какой только что копал. Но они не нашли никого и ничего.
– Может, дядюшке Дику просто почудилось, – сказал Букрайт.
– Словом, теперь здесь никого нет. Может, это… – Рэтлиф замолчал. Они с Букрайтом взглянули друг на друга; сквозь свое шумное дыхание они услышали стук копыт. Он доносился со старой дороги из-за деревьев; лошадь словно свалилась туда с неба на всем скаку. Они прислушивались до тех пор, пока стук копыт не заглох на песчаном ложе ручья. Через мгновение они снова услышали, как копыта стучат по твердой дороге, теперь уже слабее. Потом стук их замер совсем. Они глядели друг на друга в темноте, сдерживая дыхание. Наконец Рэтлиф перевел дух. – Значит, у нас есть время до рассвета, – сказал он. – Пошли.
Еще дважды рогатка старика сгибалась и падала, и дважды они находили маленькие, туго набитые парусиновые мешочки, и даже в темноте невозможно было ошибиться насчет их содержимого.
– Теперь, – сказал Рэтлиф, – у нас по яме на каждого, и времени до утра. Копайте, ребята.
Когда восток начал сереть, они все еще ничего не нашли. Но так как копали они порознь в трех местах, никто не успел вырыть достаточно глубокую яму. А главный клад был наверняка зарыт очень глубоко; иначе, как сказал Рэтлиф, за последние тридцать лет его бы уже десять раз нашли, потому что из десятка акров приусадебной земли немного нашлось бы квадратных футов, где кто-нибудь не копал бы по ночам, от зари до зари, без фонаря, проворно и в то же время стараясь не делать шума. Наконец они с Букрайтом кое-как убедили Армстида образумиться, бросили копать, засыпали ямы и разровняли землю. А потом, в серых предрассветных сумерках, они открыли мешочки. У Рэтлифа и Букрайта оказалось по двадцати пяти серебряных долларов. Армстид не захотел сказать, сколько у него, и никому не дал заглянуть в свой мешочек. Он скрючился, прикрывая его своим телом, и с руганью повернулся к ним спиной.
– Ну, ладно, – сказал Рэтлиф. Потом его вдруг встревожила новая мысль. Он взглянул на Армстида. – Надеюсь, у каждого из вас хватит ума не тратить эти доллары до поры до времени.
– Что мое, то мое, – сказал Армстид. – Я нашел эти деньги, я добыл их своими руками. И провалиться мне на этом месте, ежели я не сделаю с ними все, что захочу.
– Ладно, – сказал Рэтлиф. – А как ты объяснишь, откуда они?
– Как я… – Армстид запнулся. Сидя на корточках, он поднял голову и поглядел на Рэтлифа. Теперь они уже могли видеть лица друг друга. Все трое были взвинчены, измучены бессонницей и усталостью.
– Да, – сказал Рэтлиф. – Как ты объяснишь людям, откуда они у тебя? Откуда эти двадцать пять долларов, все как один чеканки до шестьдесят первого года? – Он отвернулся от Армстида. Они с Букрайтом спокойно взглянули друг на друга, а вокруг между тем становилось все светлее. – Кто-то следил за нами из лощины, – сказал он. – Придется купить усадьбу,
– И поскорей, – сказал Букрайт. – Завтра же.
– Ты хочешь сказать – сегодня, – поправил его Рэтлиф.
Букрайт огляделся. Он словно пришел в себя после наркоза, словно впервые увидел зарю, мир.
– Ты прав, – сказал он. – Завтра уже наступило.
Старик спал, приоткрыв рот, растянувшись навзничь под деревом на краю лощины, и при свете занимавшейся зари видно было, какая у него грязная, замаранная борода; они ни разу и не вспомнили о нем с тех самых пор, как начали копать. Они разбудили старика и снова усадили его в бричку. Будка, в которой Рэтлиф возил швейные машинки, запиралась на висячий замок. Он вынул оттуда несколько кукурузных початков, потом положил туда свой мешочек с деньгами и мешочек Букрайта и снова запер дверцу.
– Положил бы и ты свой мешок сюда, Генри, – сказал он. – Нам нужно забыть, что у нас есть эти деньги, покуда мы не откопаем все остальное.
Но Армстид не согласился. Он неловко залез на лошадь и сел позади Букрайта, самостоятельно, заранее отвергая помощь, которую ему еще даже не предложили, спрятав мешочек на груди, под заплатанным вылинявшим комбинезоном, и они уехали. Рэтлиф задал корму своим лошадям и напоил их у ручья; прежде чем взошло солнце, он был уже на дороге. Часов в девять он уплатил старику доллар за труды, высадил его там, где начиналась тропа, шедшая к его хижине, до которой было еще пять миль, и повернул своих крепких неутомимых лошадок назад к Французовой Балке. «Да, кто-то прятался там, в лощине, – думал он. – Надо поскорее купить эту усадьбу».
Потом ему казалось, что он по-настоящему понял, что значит это «поскорей», только когда подъехал к лавке. Подъезжая к ней, он почти сразу приметил на галерее среди привычных лиц одно новое и узнал его – это был Юстас Грим, молодой арендатор из соседнего округа, живший в десяти или двенадцати милях отсюда с женой, которую он взял к себе в дом год назад, и Рэтлиф рассчитывал продать ей швейную машинку, как только они расплатятся с долгами, которые наделали за два месяца, с тех пор как у них родился ребенок; привязав лошадей к одному из столбов галереи и поднимаясь по истоптанным ступеням, он подумал: «Может, сон – хороший отдых, но как не поспишь две-три ночи, да помучишься, напугаешься до смерти, голова и заработает как следует». Потому что, как только он узнал Грима, что-то шевельнулось у него внутри, хотя ему тогда невдомек было, что это значит, и только через два, а то и три дня он понял в чем дело. Он не раздевался почти трое суток; он не завтракал в то утро, и вообще за последние два дня ему едва удавалось наскоро перехватить что-нибудь, и все это отразилось на его лице. Но не отразилось ни в голосе, ни в чем другом, и ничем, кроме следов усталости на лице, он себя не выдал.
– Доброе утро, джентльмены, – сказал он.
– Ей-богу, В. К., у тебя такой вид, словно ты неделю спать не ложился, – сказал Фримен. – Что это ты затеял? Лон Квик говорит, что его мальчишка третьего дня видел твоих лошадей с бричкой, спрятанных в овраге возле дома Армстида, а я ему говорю, мол, лошади-то ничего такого не сделали, чтобы прятаться. Значит, это ты прячешься.
– Вряд ли, – сказал Рэтлиф. – Иначе я бы тоже попался вместе с ними. Знаешь, мне всегда казалось, что я слишком ловок, чтобы попасться здесь, в наших краях. Но теперь я, право, не знаю. – Он поглядел на Грима, и его лицо, истомленное бессонницей, было ласковым, насмешливым и непроницаемым, как всегда. – Юстас, – сказал он, – ты куда-то не туда заехал.
– Да, пожалуй, – сказал Грим. – Я приехал повидать…
– Он уплатил дорожную пошлину, – сказал Лэмп Сноупс, приказчик, который сидел, по обыкновению, на единственном стуле, загораживая дверь. – Хочешь запретить ему ездить по йокнапатофским дорогам, что ли?
– Нет, конечно, – сказал Рэтлиф. – Ежели он уплатил пошлину где следует, пускай едет хоть сквозь эту лавку да заодно и сквозь дом Билла Варнера.
Все, кроме Лэмпа, засмеялись.
– Что ж, может, я так и сделаю, – сказал Грим. – Я приехал сюда повидать… – Он замолчал, глядя на Рэтлифа. Он сидел на корточках, не двигаясь, держа в одной руке дощечку, а в другой – открытый нож. Рэтлиф тоже смотрел на него.
– Разве ты не мог повидать его вчера вечером? – сказал он.
– Кого это я мог повидать вчера вечером? – сказал Грим.
– Как мог он повидать кого-то на Французовой Балке вчера вечером, когда его вчера здесь не было? – сказал Лэмп Сноупс. – Иди в дом, Юстас. Обед, верно, готов. Я тоже сейчас приду.
– Но мне… – сказал Грим.
– Тебе надо еще сегодня отмахать двенадцать миль до дому, – сказал Сноупс. – Иди же. – Грим еще мгновение глядел на него. Потом встал, спустился с крыльца и пошел по дороге. Рэтлиф не смотрел ему вслед. Он смотрел теперь на Сноупса.
– Юстас на этот раз у тебя, что ли, столуется? – спросил он.
– Он столуется у Уинтерботома, там же, где я, – хрипло сказал Сноупс. – И там же, где другие, которые платят за это деньги.
– Ну конечно, – сказал Рэтлиф. – Только зря ты его так быстро отсюда спроваживаешь. Ведь Юстас не очень-то ездит в город, мог бы день-другой побыть хоть здесь, поглядеть что и как, посидеть на галерее у лавки.
– Сегодня к ужину он будет уже дома, – сказал Сноупс. – Поезжай да погляди сам. Он и моргнуть не успеет, а ты уж будешь у него на заднем дворе.
– Ну конечно, – сказал Рэтлиф, и его истомленное бессонницей лицо было ласковым, мягким, непроницаемым. – А Флем когда вернется?
– Откуда? – хрипло сказал Сноупс. – Из гамака, где он прохлаждается вместе с Биллом Варнером или дрыхнет? Да, уж видно, никогда.
– Вчера он вместе с Биллом и женщинами был в Джефферсоне, – сказал Фримен. – Билл сказал, что нынче они вернутся.
– Ну конечно, – сказал Рэтлиф. – Иной раз больше года пройдет, покуда отучишь молодую жену от мысли, будто деньги только для того и существуют, чтобы по магазинам бегать. – Он стоял на галерее, прислонившись к столбу, спокойно и непринужденно, словно никогда в жизни не знал, что такое спешка. Значит, Флем Сноупс не хотел, чтоб об этом знали. А Юстас Грим… – Тут у него в голове опять что-то шевельнулось, но только через три дня он понял в чем дело, хотя теперь думал, что все знает, все видит насквозь. -…а Юстас Грим здесь со вчерашнего вечера или, уж во всяком случае, с той минуты, как мы услыхали стук копыт. Может, они оба ехали на этой лошади, может, именно потому стук и был такой громкий». Он и это мог себе представить – Лэмп Сноупс и Грим на одной лошади, мчатся, скачут в темноте во весь опор назад, к Французовой Балке, а Флема Сноупса там еще нет, он вернется только днем. «Лэмп Сноупс не хотел, чтоб и об этом знали, – подумал он, – и Юстаса Грима спровадил, чтоб не дать никому с ним поговорить И Лэмп не просто встревожен и взбешен: он боится. Они могли даже найти спрятанную бричку. Вероятно, так оно и было, и они узнали, по крайности, одного из тех, кто копал в саду; и теперь Сноупсу нужно не только столковаться с двоюродным братом через своего доверенного, Грима, но еще, чего доброго, придется иметь дело с таким человеком, который (Рэтлиф подумал это без всякого тщеславия) играючи может его переторговать». Погруженный в свои мысли, озабоченный, но, как всегда, непроницаемый, он раздумывал о том, что даже Сноупс не может чувствовать себя в безопасности от другого Сноупса. «Да, надо спешить», – подумал он. Он отошел от столба и шагнул к крыльцу. – Ну, я пойду, – сказал он. – До завтра, ребята.
– Пойдем ко мне обедать, – сказал Фримен.
– Большое спасибо, – сказал Рэтлиф. – Я сегодня поздно позавтракал у Букрайта. А мне еще надо получить деньги по векселю за швейную машинку с Айка Маккаслина и засветло вернуться сюда.
Он сел в бричку и, повернув лошадей, снова выехал на дорогу. Лошади с места взяли свой обычный аллюр и побежали рысцой, быстро перебирая короткими ногами, но не очень-то резво, пока не миновали дом Варнера, за которым дорога сворачивала к ферме Маккаслина, и теперь бричку уже не было видно с галереи. Тогда они прибавили ходу, кнут гулял по их мохнатым спинам, выбивая пыль. Рэтлифу нужно было проехать около трех миль. Он знал, что через полмили начнется извилистый, малоезженый проселок, но езды там всего минут двадцать. Время едва перевалило за полдень, а Варнеру, надо полагать, никак не раньше девяти утра удалось вытащить свою жену из джефферсонского женского комитета содействия церкви, в котором она состоит. Рэтлиф одолел проселок за девятнадцать минут, подпрыгивая на ухабах и оставляя позади клубы пыли, потом в миле от Французовой Балки остановил взмыленных лошадей, потом свернул на джефферсонскую дорогу, по которой еще полмили проехал рысью, сдерживая лошадей, чтобы дать им постепенно остыть. Но коляски Варнера все не было, и он пустил лошадей шагом и ехал так, пока не поднялся на холм, с которого мог видеть дорогу далеко вперед, и тут свернул на обочину, в тень, и остановился. Теперь он остался и без обеда. Голод не очень мучил, и хотя с утра, после того как он ссадил старика и повернул назад, в Балку, его неодолимо клонило ко сну, теперь и это прошло. Он сидел в бричке, обмякший, болезненно щурясь от яркого света, а лошади (он никогда не пользовался удилами) выпростали морды из узды и, вытянув шеи, щипали траву. Он знал, что проезжие могут увидеть его здесь; некоторые даже поедут потом через Французову Балку и расскажут там, что видели его. Но он подумает об этом после, когда придет нужда. Он как бы сказал себе: «Теперь я могу хоть немного передохнуть».
А потом он увидел коляску. И прежде, чем кто-нибудь в коляске успел его заметить, он был уже на дороге, и его лошадки бежали привычной рысью, которую знала вся округа, – маленькие копытца мелькали быстро, хотя две большие лошади шагом повезли бы бричку не намного медленнее. Он знал, что его уже заметили и узнали, когда шагах в двухстах от коляски он натянул вожжи и ждал, сидя в своей бричке, приветливый, ласковый и безмятежный, только лицо у него было измученное, и Варнер, поравнявшись с ним, остановил коляску.
– Здравствуй, В. К., – сказал Варнер.
– Доброе утро, – сказал Рэтлиф. Он приподнял шляпу, раскланиваясь с женщинами, сидевшими сзади. – Миссис Варнер, миссис Сноупс, мое почтение.
– Куда это ты? – спросил Варнер. – В город?
Рэтлиф не стал лгать, у него этого и в мыслях не было, он только улыбался учтиво, даже слегка заискивающе.
– Нет, я выехал нарочно, чтобы вас встретить. Хочу переговорить с Флемом. – Тут он в первый раз взглянул на Сноупса. – Садись ко мне, я подвезу тебя до дому.
– Ха! – сказал Варнер. – Значит, ты проехал две мили, а теперь повернешь назад и проедешь еще две, только чтобы с ним поговорить!
– Вот именно, – сказал Рэтлиф. Он все смотрел на Сноупса.
– Ты не такой дурак, чтоб надеяться что-нибудь продать Флему Сноупсу, – сказал Варнер. – И уж наверняка у тебя хватит ума ничего у него не покупать, правда?
– Не знаю, – сказал Рэтлиф прежним приветливым, непринужденным и непроницаемым тоном, и глаза его глядели на Сноупса с истомленного бессонницей лица. – Я всегда считал себя умным человеком, но теперь не знаю. Я подвезу тебя, – сказал он. – К обеду ты поспеешь.
– Ну что ж, вылезай, – сказал Варнер зятю. – Так он все равно ничего не скажет.
Сноупс тем временем уже зашевелился. Он сплюнул через колесо на дорогу, повернулся и задом слез на землю, широкий и неторопливый, в засаленных светло-серых штанах, белой рубашке и клетчатой кепке; коляска тронулась. Рэтлиф затормозил бричку, Сноупс сел рядом с ним, он развернул лошадей, и снова они побежали привычной неутомимой рысцой. Но Рэтлиф натянул вожжи и заставил их идти шагом, не давая им снова перейти на рысь, а Сноупс, сидя рядом с ним, беспрерывно жевал. Они не смотрели друг на друга.
– Я насчет этой усадьбы Старого Француза, – сказал Рэтлиф. Коляска уже обогнала их на сотню шагов и, так же как они, поднимала целое облако пыли. – Сколько ты думаешь запросить за нее с Юстаса Грима?
Сноупс сплюнул табачную жвачку через колесо. Он жевал не спеша, безостановочно, и, видимо, это нисколько не мешало ему ни сплевывать, ни разговаривать.
– Он небось ждет уже возле лавки? – сказал он.
– Да ведь ты, наверно, сам велел ему приехать сегодня? – сказал Рэтлиф. – Так сколько же ты думаешь с него запросить? – Сноупс назвал цену. Рэтлиф коротко хмыкнул, почти как Варнер. – И ты думаешь, что Юстас Грим сможет отвалить этакую кучу денег?
– Не знаю, – сказал Сноупс. Он снова сплюнул через колесо.
Рэтлиф мог бы сказать: «Значит, ты не хочешь продавать усадьбу», – а Сноупс ответил бы на это: «Я продам что угодно». Но они этого не сказали. Им это было ни к чему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
– Чую четыре алчные души, – сказал старик. – Четыре души алчут праха.
Они припали к земле. Но все было тихо.
– Да ведь нас же и есть четверо, – прошептал Букрайт.
– Дядюшке Дику на деньги плевать, – прошептал Рэтлиф. – Если там кто-нибудь прячется…
И они побежали. Впереди бежал Армстид, не выпуская из рук лопаты. И снова они едва поспевали за ним, спускаясь вниз с холма.
– Убью его, – сказал Армстид. – Обшарю кусты и убью.
– Ну нет, – сказал Рэтлиф. – Просто надо его поймать.
Когда он и Букрайт добрались до лощины, они услышали, что Армстид прет напролом по ее краю, нисколько не смущаясь шумом, и рубит темные кусты лопатой, как топором, с такой же яростью, с какой только что копал. Но они не нашли никого и ничего.
– Может, дядюшке Дику просто почудилось, – сказал Букрайт.
– Словом, теперь здесь никого нет. Может, это… – Рэтлиф замолчал. Они с Букрайтом взглянули друг на друга; сквозь свое шумное дыхание они услышали стук копыт. Он доносился со старой дороги из-за деревьев; лошадь словно свалилась туда с неба на всем скаку. Они прислушивались до тех пор, пока стук копыт не заглох на песчаном ложе ручья. Через мгновение они снова услышали, как копыта стучат по твердой дороге, теперь уже слабее. Потом стук их замер совсем. Они глядели друг на друга в темноте, сдерживая дыхание. Наконец Рэтлиф перевел дух. – Значит, у нас есть время до рассвета, – сказал он. – Пошли.
Еще дважды рогатка старика сгибалась и падала, и дважды они находили маленькие, туго набитые парусиновые мешочки, и даже в темноте невозможно было ошибиться насчет их содержимого.
– Теперь, – сказал Рэтлиф, – у нас по яме на каждого, и времени до утра. Копайте, ребята.
Когда восток начал сереть, они все еще ничего не нашли. Но так как копали они порознь в трех местах, никто не успел вырыть достаточно глубокую яму. А главный клад был наверняка зарыт очень глубоко; иначе, как сказал Рэтлиф, за последние тридцать лет его бы уже десять раз нашли, потому что из десятка акров приусадебной земли немного нашлось бы квадратных футов, где кто-нибудь не копал бы по ночам, от зари до зари, без фонаря, проворно и в то же время стараясь не делать шума. Наконец они с Букрайтом кое-как убедили Армстида образумиться, бросили копать, засыпали ямы и разровняли землю. А потом, в серых предрассветных сумерках, они открыли мешочки. У Рэтлифа и Букрайта оказалось по двадцати пяти серебряных долларов. Армстид не захотел сказать, сколько у него, и никому не дал заглянуть в свой мешочек. Он скрючился, прикрывая его своим телом, и с руганью повернулся к ним спиной.
– Ну, ладно, – сказал Рэтлиф. Потом его вдруг встревожила новая мысль. Он взглянул на Армстида. – Надеюсь, у каждого из вас хватит ума не тратить эти доллары до поры до времени.
– Что мое, то мое, – сказал Армстид. – Я нашел эти деньги, я добыл их своими руками. И провалиться мне на этом месте, ежели я не сделаю с ними все, что захочу.
– Ладно, – сказал Рэтлиф. – А как ты объяснишь, откуда они?
– Как я… – Армстид запнулся. Сидя на корточках, он поднял голову и поглядел на Рэтлифа. Теперь они уже могли видеть лица друг друга. Все трое были взвинчены, измучены бессонницей и усталостью.
– Да, – сказал Рэтлиф. – Как ты объяснишь людям, откуда они у тебя? Откуда эти двадцать пять долларов, все как один чеканки до шестьдесят первого года? – Он отвернулся от Армстида. Они с Букрайтом спокойно взглянули друг на друга, а вокруг между тем становилось все светлее. – Кто-то следил за нами из лощины, – сказал он. – Придется купить усадьбу,
– И поскорей, – сказал Букрайт. – Завтра же.
– Ты хочешь сказать – сегодня, – поправил его Рэтлиф.
Букрайт огляделся. Он словно пришел в себя после наркоза, словно впервые увидел зарю, мир.
– Ты прав, – сказал он. – Завтра уже наступило.
Старик спал, приоткрыв рот, растянувшись навзничь под деревом на краю лощины, и при свете занимавшейся зари видно было, какая у него грязная, замаранная борода; они ни разу и не вспомнили о нем с тех самых пор, как начали копать. Они разбудили старика и снова усадили его в бричку. Будка, в которой Рэтлиф возил швейные машинки, запиралась на висячий замок. Он вынул оттуда несколько кукурузных початков, потом положил туда свой мешочек с деньгами и мешочек Букрайта и снова запер дверцу.
– Положил бы и ты свой мешок сюда, Генри, – сказал он. – Нам нужно забыть, что у нас есть эти деньги, покуда мы не откопаем все остальное.
Но Армстид не согласился. Он неловко залез на лошадь и сел позади Букрайта, самостоятельно, заранее отвергая помощь, которую ему еще даже не предложили, спрятав мешочек на груди, под заплатанным вылинявшим комбинезоном, и они уехали. Рэтлиф задал корму своим лошадям и напоил их у ручья; прежде чем взошло солнце, он был уже на дороге. Часов в девять он уплатил старику доллар за труды, высадил его там, где начиналась тропа, шедшая к его хижине, до которой было еще пять миль, и повернул своих крепких неутомимых лошадок назад к Французовой Балке. «Да, кто-то прятался там, в лощине, – думал он. – Надо поскорее купить эту усадьбу».
Потом ему казалось, что он по-настоящему понял, что значит это «поскорей», только когда подъехал к лавке. Подъезжая к ней, он почти сразу приметил на галерее среди привычных лиц одно новое и узнал его – это был Юстас Грим, молодой арендатор из соседнего округа, живший в десяти или двенадцати милях отсюда с женой, которую он взял к себе в дом год назад, и Рэтлиф рассчитывал продать ей швейную машинку, как только они расплатятся с долгами, которые наделали за два месяца, с тех пор как у них родился ребенок; привязав лошадей к одному из столбов галереи и поднимаясь по истоптанным ступеням, он подумал: «Может, сон – хороший отдых, но как не поспишь две-три ночи, да помучишься, напугаешься до смерти, голова и заработает как следует». Потому что, как только он узнал Грима, что-то шевельнулось у него внутри, хотя ему тогда невдомек было, что это значит, и только через два, а то и три дня он понял в чем дело. Он не раздевался почти трое суток; он не завтракал в то утро, и вообще за последние два дня ему едва удавалось наскоро перехватить что-нибудь, и все это отразилось на его лице. Но не отразилось ни в голосе, ни в чем другом, и ничем, кроме следов усталости на лице, он себя не выдал.
– Доброе утро, джентльмены, – сказал он.
– Ей-богу, В. К., у тебя такой вид, словно ты неделю спать не ложился, – сказал Фримен. – Что это ты затеял? Лон Квик говорит, что его мальчишка третьего дня видел твоих лошадей с бричкой, спрятанных в овраге возле дома Армстида, а я ему говорю, мол, лошади-то ничего такого не сделали, чтобы прятаться. Значит, это ты прячешься.
– Вряд ли, – сказал Рэтлиф. – Иначе я бы тоже попался вместе с ними. Знаешь, мне всегда казалось, что я слишком ловок, чтобы попасться здесь, в наших краях. Но теперь я, право, не знаю. – Он поглядел на Грима, и его лицо, истомленное бессонницей, было ласковым, насмешливым и непроницаемым, как всегда. – Юстас, – сказал он, – ты куда-то не туда заехал.
– Да, пожалуй, – сказал Грим. – Я приехал повидать…
– Он уплатил дорожную пошлину, – сказал Лэмп Сноупс, приказчик, который сидел, по обыкновению, на единственном стуле, загораживая дверь. – Хочешь запретить ему ездить по йокнапатофским дорогам, что ли?
– Нет, конечно, – сказал Рэтлиф. – Ежели он уплатил пошлину где следует, пускай едет хоть сквозь эту лавку да заодно и сквозь дом Билла Варнера.
Все, кроме Лэмпа, засмеялись.
– Что ж, может, я так и сделаю, – сказал Грим. – Я приехал сюда повидать… – Он замолчал, глядя на Рэтлифа. Он сидел на корточках, не двигаясь, держа в одной руке дощечку, а в другой – открытый нож. Рэтлиф тоже смотрел на него.
– Разве ты не мог повидать его вчера вечером? – сказал он.
– Кого это я мог повидать вчера вечером? – сказал Грим.
– Как мог он повидать кого-то на Французовой Балке вчера вечером, когда его вчера здесь не было? – сказал Лэмп Сноупс. – Иди в дом, Юстас. Обед, верно, готов. Я тоже сейчас приду.
– Но мне… – сказал Грим.
– Тебе надо еще сегодня отмахать двенадцать миль до дому, – сказал Сноупс. – Иди же. – Грим еще мгновение глядел на него. Потом встал, спустился с крыльца и пошел по дороге. Рэтлиф не смотрел ему вслед. Он смотрел теперь на Сноупса.
– Юстас на этот раз у тебя, что ли, столуется? – спросил он.
– Он столуется у Уинтерботома, там же, где я, – хрипло сказал Сноупс. – И там же, где другие, которые платят за это деньги.
– Ну конечно, – сказал Рэтлиф. – Только зря ты его так быстро отсюда спроваживаешь. Ведь Юстас не очень-то ездит в город, мог бы день-другой побыть хоть здесь, поглядеть что и как, посидеть на галерее у лавки.
– Сегодня к ужину он будет уже дома, – сказал Сноупс. – Поезжай да погляди сам. Он и моргнуть не успеет, а ты уж будешь у него на заднем дворе.
– Ну конечно, – сказал Рэтлиф, и его истомленное бессонницей лицо было ласковым, мягким, непроницаемым. – А Флем когда вернется?
– Откуда? – хрипло сказал Сноупс. – Из гамака, где он прохлаждается вместе с Биллом Варнером или дрыхнет? Да, уж видно, никогда.
– Вчера он вместе с Биллом и женщинами был в Джефферсоне, – сказал Фримен. – Билл сказал, что нынче они вернутся.
– Ну конечно, – сказал Рэтлиф. – Иной раз больше года пройдет, покуда отучишь молодую жену от мысли, будто деньги только для того и существуют, чтобы по магазинам бегать. – Он стоял на галерее, прислонившись к столбу, спокойно и непринужденно, словно никогда в жизни не знал, что такое спешка. Значит, Флем Сноупс не хотел, чтоб об этом знали. А Юстас Грим… – Тут у него в голове опять что-то шевельнулось, но только через три дня он понял в чем дело, хотя теперь думал, что все знает, все видит насквозь. -…а Юстас Грим здесь со вчерашнего вечера или, уж во всяком случае, с той минуты, как мы услыхали стук копыт. Может, они оба ехали на этой лошади, может, именно потому стук и был такой громкий». Он и это мог себе представить – Лэмп Сноупс и Грим на одной лошади, мчатся, скачут в темноте во весь опор назад, к Французовой Балке, а Флема Сноупса там еще нет, он вернется только днем. «Лэмп Сноупс не хотел, чтоб и об этом знали, – подумал он, – и Юстаса Грима спровадил, чтоб не дать никому с ним поговорить И Лэмп не просто встревожен и взбешен: он боится. Они могли даже найти спрятанную бричку. Вероятно, так оно и было, и они узнали, по крайности, одного из тех, кто копал в саду; и теперь Сноупсу нужно не только столковаться с двоюродным братом через своего доверенного, Грима, но еще, чего доброго, придется иметь дело с таким человеком, который (Рэтлиф подумал это без всякого тщеславия) играючи может его переторговать». Погруженный в свои мысли, озабоченный, но, как всегда, непроницаемый, он раздумывал о том, что даже Сноупс не может чувствовать себя в безопасности от другого Сноупса. «Да, надо спешить», – подумал он. Он отошел от столба и шагнул к крыльцу. – Ну, я пойду, – сказал он. – До завтра, ребята.
– Пойдем ко мне обедать, – сказал Фримен.
– Большое спасибо, – сказал Рэтлиф. – Я сегодня поздно позавтракал у Букрайта. А мне еще надо получить деньги по векселю за швейную машинку с Айка Маккаслина и засветло вернуться сюда.
Он сел в бричку и, повернув лошадей, снова выехал на дорогу. Лошади с места взяли свой обычный аллюр и побежали рысцой, быстро перебирая короткими ногами, но не очень-то резво, пока не миновали дом Варнера, за которым дорога сворачивала к ферме Маккаслина, и теперь бричку уже не было видно с галереи. Тогда они прибавили ходу, кнут гулял по их мохнатым спинам, выбивая пыль. Рэтлифу нужно было проехать около трех миль. Он знал, что через полмили начнется извилистый, малоезженый проселок, но езды там всего минут двадцать. Время едва перевалило за полдень, а Варнеру, надо полагать, никак не раньше девяти утра удалось вытащить свою жену из джефферсонского женского комитета содействия церкви, в котором она состоит. Рэтлиф одолел проселок за девятнадцать минут, подпрыгивая на ухабах и оставляя позади клубы пыли, потом в миле от Французовой Балки остановил взмыленных лошадей, потом свернул на джефферсонскую дорогу, по которой еще полмили проехал рысью, сдерживая лошадей, чтобы дать им постепенно остыть. Но коляски Варнера все не было, и он пустил лошадей шагом и ехал так, пока не поднялся на холм, с которого мог видеть дорогу далеко вперед, и тут свернул на обочину, в тень, и остановился. Теперь он остался и без обеда. Голод не очень мучил, и хотя с утра, после того как он ссадил старика и повернул назад, в Балку, его неодолимо клонило ко сну, теперь и это прошло. Он сидел в бричке, обмякший, болезненно щурясь от яркого света, а лошади (он никогда не пользовался удилами) выпростали морды из узды и, вытянув шеи, щипали траву. Он знал, что проезжие могут увидеть его здесь; некоторые даже поедут потом через Французову Балку и расскажут там, что видели его. Но он подумает об этом после, когда придет нужда. Он как бы сказал себе: «Теперь я могу хоть немного передохнуть».
А потом он увидел коляску. И прежде, чем кто-нибудь в коляске успел его заметить, он был уже на дороге, и его лошадки бежали привычной рысью, которую знала вся округа, – маленькие копытца мелькали быстро, хотя две большие лошади шагом повезли бы бричку не намного медленнее. Он знал, что его уже заметили и узнали, когда шагах в двухстах от коляски он натянул вожжи и ждал, сидя в своей бричке, приветливый, ласковый и безмятежный, только лицо у него было измученное, и Варнер, поравнявшись с ним, остановил коляску.
– Здравствуй, В. К., – сказал Варнер.
– Доброе утро, – сказал Рэтлиф. Он приподнял шляпу, раскланиваясь с женщинами, сидевшими сзади. – Миссис Варнер, миссис Сноупс, мое почтение.
– Куда это ты? – спросил Варнер. – В город?
Рэтлиф не стал лгать, у него этого и в мыслях не было, он только улыбался учтиво, даже слегка заискивающе.
– Нет, я выехал нарочно, чтобы вас встретить. Хочу переговорить с Флемом. – Тут он в первый раз взглянул на Сноупса. – Садись ко мне, я подвезу тебя до дому.
– Ха! – сказал Варнер. – Значит, ты проехал две мили, а теперь повернешь назад и проедешь еще две, только чтобы с ним поговорить!
– Вот именно, – сказал Рэтлиф. Он все смотрел на Сноупса.
– Ты не такой дурак, чтоб надеяться что-нибудь продать Флему Сноупсу, – сказал Варнер. – И уж наверняка у тебя хватит ума ничего у него не покупать, правда?
– Не знаю, – сказал Рэтлиф прежним приветливым, непринужденным и непроницаемым тоном, и глаза его глядели на Сноупса с истомленного бессонницей лица. – Я всегда считал себя умным человеком, но теперь не знаю. Я подвезу тебя, – сказал он. – К обеду ты поспеешь.
– Ну что ж, вылезай, – сказал Варнер зятю. – Так он все равно ничего не скажет.
Сноупс тем временем уже зашевелился. Он сплюнул через колесо на дорогу, повернулся и задом слез на землю, широкий и неторопливый, в засаленных светло-серых штанах, белой рубашке и клетчатой кепке; коляска тронулась. Рэтлиф затормозил бричку, Сноупс сел рядом с ним, он развернул лошадей, и снова они побежали привычной неутомимой рысцой. Но Рэтлиф натянул вожжи и заставил их идти шагом, не давая им снова перейти на рысь, а Сноупс, сидя рядом с ним, беспрерывно жевал. Они не смотрели друг на друга.
– Я насчет этой усадьбы Старого Француза, – сказал Рэтлиф. Коляска уже обогнала их на сотню шагов и, так же как они, поднимала целое облако пыли. – Сколько ты думаешь запросить за нее с Юстаса Грима?
Сноупс сплюнул табачную жвачку через колесо. Он жевал не спеша, безостановочно, и, видимо, это нисколько не мешало ему ни сплевывать, ни разговаривать.
– Он небось ждет уже возле лавки? – сказал он.
– Да ведь ты, наверно, сам велел ему приехать сегодня? – сказал Рэтлиф. – Так сколько же ты думаешь с него запросить? – Сноупс назвал цену. Рэтлиф коротко хмыкнул, почти как Варнер. – И ты думаешь, что Юстас Грим сможет отвалить этакую кучу денег?
– Не знаю, – сказал Сноупс. Он снова сплюнул через колесо.
Рэтлиф мог бы сказать: «Значит, ты не хочешь продавать усадьбу», – а Сноупс ответил бы на это: «Я продам что угодно». Но они этого не сказали. Им это было ни к чему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47