.. для ее комнаты... у нее нету...
Валентина Михайловна взяла своего сынишку за подбородок и приподняла его напомаженную головку.
- Скажи тетушке, чтобы она послала за ландышами к садовнику; а эти ландыши - мои... Я не хочу, чтобы их трогали. Скажи ей, что я не люблю, чтобы нарушались мои порядки. Сумеешь ли ты повторить мои слова?
- Сумею... - прошептал мальчик.
- Ну-ка скажи.
- Я скажу... я скажу... что ты не хочешь.
Валентина Михайловна засмеялась. И смех у нее был мягкий.
- Я вижу, тебе еще нельзя давать никаких поручений. Ну, все равно, скажи, что вздумается.
Мальчик быстро поцеловал руку матери, всю украшенную кольцами, и стремглав бросился вон.
Валентина Михайловна проводила его глазами, вздохнула, подошла к золоченой проволочной клетке, по стенкам которой, осторожно цепляясь клювом и лапками, пробирался зеленый попугайчик, подразнила его концом пальца; потом, опустилась на низкий диванчик и, взявши с круглого резного столика последний No "Revue des Deux Mondes", принялась его перелистывать.
Почтительный кашель заставил ее оглянуться. На пороге двери стоял благообразный слуга в ливрейном фраке и белом галстуке.
- Чего тебе, Агафон? - спросила Валентина Михайловна все тем же мягким голосом.
- Семен Петрович Калломейцев приехали-с. Прикажете принять?
- Проси; разумеется, проси. Да вели сказать Марианне Викентьевне, чтобы она пожаловала в гостиную.
Валентина Михайловна бросила на столик No "Revue des Deux Mondes" и, прислонившись к спинке дивана, подняла глаза кверху и задумалась, что очень к ней шло.
Уже по тому, как Семен Петрович Калломейцев, молодой мужчина лет тридцати двух, вошел в комнату - развязно, небрежно и томно; как он вдруг приятно просветлел, как поклонился немного вбок и как эластически выпрямился потом; как заговорил не то в нос, не то слащаво; как почтительно взял, как внушительно поцеловал руку Валентины Михайловны - уже по всему этому можно было догадаться, что новоприбывший гость не был житель провинции, не деревенский, случайный, хоть и богатый сосед, а настоящий петербургский "гранжанр" высшего полета. К тому же и одет он был на самый лучший английский манер: цветной кончик белого батистового платка торчал маленьким треугольником из плоского бокового кармана пестренькой жакетки; на довольно широкой черной ленточке болталась одноглазая лорнетка; бледно-матовый тон шведских перчаток соответствовал бледно-серому колеру клетчатых панталон.
Острижен был г-н Калломейцев коротко, выбрит гладко; лицо его, несколько женоподобное, с небольшими, близко друг к другу поставленными глазками, с тонким вогнутым носом, с пухлыми красными губками, выражало приятную вольность высокообразованного дворянина. Оно дышало приветом... и весьма легко становилось злым, даже грубым: стоило кому-нибудь, чем-нибудь задеть Семена Петровича, задеть его консерваторские, патриотические и религиозные принципы о! тогда он делался безжалостным! Все его изящество испарялось мгновенно; нежные глазки зажигались недобрым огоньком; красивый ротик выпускал некрасивые слова - и взывал, с писком взывал к начальству!
Фамилия Семена Петровича происходила от простых огородников. Прадед его назывался по месту происхождения: Коломенцов... Но уже дед его переименовал себя в Коломейцева; отец писал: Калломейцев, наконец Семен Петрович поставил букву на место е - и, не шутя, считал себя чистокровным аристократом; даже намекал на то, что их фамилия происходит, собственно, от баронов фон Галленмейер, из коих один был австрийским фельдмаршалом в Тридцатилетнюю войну. Семен Петрович служил в министерстве двора, имел звание камер-юнкера; патриотизм помешал ему пойти по дипломатической части, куда, казалось, все его призывало: и воспитание, и привычка к свету, и успехи у женщин, и самая наружность... mais quitter? - la Russie? - jamais! У Калломейцева было хорошее состояние, были связи; он слыл за человека надежного и преданного - "un peu trop... feodal dans ses opinions", - как выражался о нем известный князь Б., одно из светил петербургского чиновничьего мира. В С...ю губернию Калломейцев приехал на двухмесячный отпуск, чтобы хозяйством позаняться, то есть "кого пугнуть, кого поприжать". Ведь без этого невозможно!
- Я полагал, что найду уже здесь Бориса Андреича, - начал он, любезно покачиваясь с ноги на ногу и внезапно глядя вбок, в подражание одному очень важному лицу.
Валентина Михайловна слегка прищурилась.
- А то бы вы не приехали?
Калломейцев даже назад запрокинулся, до того вопрос г-жи Сипягиной показался ему несправедливым и ни с чем не сообразным!
- Валентина Михайловна! - воскликнул он, - помилуйте, возможно ли предполагать...
- Ну, хорошо, хорошо, садитесь, Борис Андреич сейчас здесь будет. Я за ним послала коляску на станцию. Подождите немного... Вы увидите его. Который теперь час?
- Половина третьего, - промолвил Калломейцев, вынув из кармана жилета большие золотые часы, украшенные эмалью. Он показал их Сипягиной. - Вы видели мои часы? Мне их подарил Михаил, знаете... сербский князь... Обренович. Вот его шифр - посмотрите. Мы с ним большие приятели. Вместе охотились. Прекрасный малый! И рука железная, как следует правителю. О, он шутить не любит! Не...хе...хет!
Калломейцев опустился на кресло, скрестил ноги и начал медленно стаскивать свою левую перчатку.
- Вот нам бы здесь, в нашей губернии, такого Михаила!
- А что? Вы разве чем недовольны?
Калломейцев наморщил нос.
- Да все это земство! Это земство! К чему оно? Только ослабляет администрацию и возбуждает... лишние мысли (Калломейцев поболтал в воздухе обнаженной левой рукой, освобожденной от давления перчатки)... и несбыточные надежды (Калломейцев подул себе на руку). Я говорил об этом в Петербурге... mais, bah! Ветер не туда тянет. Даже супруг ваш... представьте! Впрочем, он известный либерал!
Сипягина выпрямилась на диванчике.
- Как? И вы, мсье Калломейцев, вы делаете оппозицию правительству?
- Я? Оппозицию? Никогда! Ни за что! Mais j'ai mon franc parler. Я иногда критикую, но покоряюсь всегда!
- А я так напротив: не критикую - и не покоряюсь.
- Ah!, mais c'est un mot! Я, если позволите, сообщу ваше замечание моему другу - Ladislas, vous savez, он собирается написать роман из большого света и уже прочел мне несколько глав. Это будет прелесть! Nous aurons enfin le grand monde russe peint par lui-meme.
- Где это появится?
- Конечно, в "Русском вестнике". Это наша "Revue des Deux Mondes". Я вот вижу, вы ее читаете.
- Да; но, знаете ли, она очень скучна становится.
- Может быть... может быть... И "Русский вестник", пожалуй, тоже, - с некоторых пор, говоря современным языком, - крошечку подгулял.
Калломейцев засмеялся во весь рот; ему показалось, что это очень забавно сказать "подгулял" да еще "крошечку".
- Mais c'est un journal qui se respecte - продолжал он. - А это главное. Я, доложу вам, я... русской литературой интересуюсь мало; в ней теперь все какие-то разночинцы фигюрируют. Дошли наконец до того, что героиня романа кухарка, простая кухарка, parole d'honneur! Но роман Ладисласа я прочту непременно. Il y aura le petit mot pour rire... и направление! направление! Нигилисты будут посрамлены - в этом мне порукой образ мыслей Ладисласа, qui est tres correct.
- Но не его прошедшее, - заметила Сипягина.
- Ah! jetons un voile sur les erreurs de sa jeunesse! - воскликнул Калломейцев и стащил правую перчатку.
Госпожа Сипягина опять слегка прищурилась. Она немного кокетничала своими удивительными глазами.
- Семен Петрович, - промолвила она, - позвольте вас спросить, зачем вы это, говоря по-русски, употребляете так много французских слов? Мне кажется, что... извините меня... это устарелая манера.
- Зачем? зачем? Не все же так отлично владеют родным наречьем, как, например, вы. Что касается до меня, то я признаю язык российский, язык указов и постановлений правительственных; я дорожу его чистотою! Перед Карамзиным я склоняюсь!.. Но русский, так сказать, ежедневный язык... разве он существует? Ну, например, как бы вы перевели мое восклицание de tout a l"heure: ""C"est un mot?!"" - Это слово?! Помилуйте!
- Я бы сказала: это - удачное слово.
Калломейцев засмеялся.
- "Удачное слово"! Валентина Михайловна! Да разве вы не чувствуете, что тут... семинарией сейчас запахло ... Всякая соль исчезла...
- Ну, вы меня не переубедите. Да что же это Марианна?! - Она позвонила в колокольчик; вошел казачок.
- Я велела попросить Марианну Викентьевну сойти в гостиную. Разве ей не доложили?
Казачок не успел ответить, как за его спиной на пороге двери появилась молодая девушка, в широкой темной блузе, остриженная в кружок, Марианна Викентьевна Синецкая, племянница Сипягина по матери.
VI
- Извините меня, Валентина Михайловна, - сказала она, приблизившись к Сипягиной, - я была занята и замешкалась.
Потом она поклонилась Калломейцеву и, отойдя немного в сторону, села на маленькое патэ, в соседстве попугайчика, который, как только увидел ее, захлопал крыльями и потянулся к ней.
- Зачем же это ты так далеко села, Марианна, - заметила Сипягина, проводив ее глазами до самого патэ. - Тебе хочется быть поближе к твоему маленькому другу? Представьте, Семен Петрович,- обратилась она к Калломейцеву, попугайчик этот просто влюблен в нашу Марианну ...
- Это меня не удивляет!
- А меня терпеть не может.
- Вот это удивительно! Вы его, должно быть, дразните?
- Никогда; напротив. Я его сахаром кормлю. Только он из рук моих ничего не берет. Нет... это симпатия... и антипатия...
Марианна исподлобья глянула на Сипягину... и Сипягина глянула на нее.
Эти две женщины не любили друг друга.
В сравнении с теткой Марианна могла казаться почти "дурнушкой". Лицо она имела круглое, нос большой, орлиный, серые, тоже большие и очень светлые глаза, тонкие брови, тонкие губы. Она стригла свои русые густые волосы и смотрела букой. Но от всего ее существа веяло чем-то сильным и смелым, чем-то стремительным и страстным. Ноги и руки у ней были крошечные; ее крепко и гибко сложенное маленькое тело напоминало флорентийские статуэтки ХVI века; двигалась она стройно и легко.
Положение Синецкой в доме Сипягиных было довольно тяжелое. Ее отец, очень умный и бойкий человек полупольского происхождения, дослужился генеральского чина, но сорвался вдруг, уличенный в громадной казенной краже; его судили... осудили, лишили чинов, дворянства, сослали в Сибирь.
Потом простили... вернули; но он не успел выкарабкаться вновь и умер в крайней бедности. Его жена, родная сестра Сипягина, мать Марианны (кроме ее, у нее не было детей), не перенесла удара, разгромившего все ее благосостояние, и умерла вскоре после мужа. Дядя Сипягин приютил Марианну у себя в доме. Но жить в зависимости было ей тошно; она рвалась на волю всеми силами неподатливой души - и между ее теткою и ею кипела постоянная, хотя скрытая борьба. Сипягина считала ее нигилисткой и безбожницей; с своей стороны, Марианна ненавидела в Сипягиной свою невольную притеснительницу. Дяди она чуждалась, как и всех других людей. Она именно чуждалась их, а не боялась; нрав у нее был не робкий.
- Антипатия, - повторил Калломейцев, - да, это странная вещь. Всем, например, известно, что я глубоко религиозный человек, православный в полном смысле слова; а поповскую косичку, пучок - видеть не могу равнодушно: так и закипает во мне что-то, так и закипает!
Калломейцев при этом даже представил, поднявши раза два сжатую руку, как у него в груди закипает.
- Вас вообще волосы беспокоят, Семен Петрович, - заметила Марианна, - я уверена, что вы тоже не можете видеть равнодушно, если у кого они острижены, как у меня.
Сипягина медленно приподняла брови и преклонила голову, как бы удивляясь той развязности, с которой нынешние молодые девушки вступают в разговор, а Калломейцев снисходительно осклабился.
- Конечно, - промолвил он, - я не могу не сожалеть о тех прекрасных кудрях, подобных вашим, Марианна Викентьевна, которые падают под безжалостным лезвием ножниц; но антипатии во мне нет; и во всяком случае... ваш пример мог бы меня... меня... конвертировать!
Калломейцев не нашел русского слова, а по-французски не хотел говорить после замечания хозяйки.
- Слава богу, Марианна у меня еще очков не носит, - вмешалась Сипягина, и с воротничками и с рукавчиками пока еще не рассталась; зато естественными науками, к искреннему моему сожалению, занимается; и женским вопросом интересуется тоже... Не правда ли, Марианна?
Все это было сказано с целью смутить Марианну; но она не смутилась.
- Да, тетушка, - отвечала она, - я читаю все, что об этом написано; я стараюсь понять, в чем состоит этот вопрос.
- Что значит молодость! - обратилась Сипягина к Калломейцеву,- вот мы с вами уже этим не занимаемся, а?
Калломейцев сочувственно улыбнулся: надо ж было поддержать веселую шутку любезной дамы.
- Марианна Викентьевна, - начал он, - исполнена еще тем идеализмом... тем романтизмом юности... который ... со временем...
- Впрочем, я клевещу на себя, - перебила его Сипягина, - вопросы эти меня интересуют тоже. Я ведь не совсем еще состарилась.
- И я всем этим интересуюсь, - поспешно воскликнул Калломейцев, - только я запретил бы об этом говорить!
- Запретили бы об этом говорить? - переспросила Марианна.
- Да! Я бы сказал публике: интересоваться не мешаю ... но говорить... тссс! - Он поднес палец к губам. - Во всяком случае, печаьтно говорить запретил бы! безусловно!
Сипягина засмеялась.
- Что ж? по-вашему, не комиссию ли назначить при министерстве для разрешения этого вопроса?
- А хоть бы и комиссию. Вы думаете, мы бы разрешили этот вопрос хуже, чем все эти голодные щелкоперы, которые дальше своего носа ничего не видят и воображают, что они... первые гении? Мы бы назначили Бориса Андреевича председателем.
Сипягина еще пуще засмеялась.
- Смотрите, берегитесь; Борис Андреич иногда таким бывает якобинцем...
- Жако, жако, жако, - затрещал попугай.
Валентина Михайловна махнула на него платком.
- Не мешай умным людям разговаривать!.. Марианна, уйми его.
Марианна обернулась к клетке и принялась чесать ногтем попугайчика по шее, которую тот ей тотчас подставил.
- Да, - продолжала Сипягина, - Борис Андреич иногда меня самое удивляет. В нем есть жилка... жилка... трибуна.
- C'est parce qu'il est orateur! - сгоряча подхватил по-французски Калломейцев. - Ваш муж обладает даром слова, как никто, ну и блестеть привык... ses propres paroles le grisent, а к тому же и желание популярности...Впрочем, он теперь несколько рассержен, не правда ли? Il boude? Eh?
Сипягина повела глазами на Марианну.
- Я ничего не заметила, - промолвила она после небольшого молчания.
- Да, - продолжал задумчивым тоном Калломейцев, - его немножко обошли на Святой.
Сипягина опять указала ему глазами на Марианну.
Калломейцев улыбнулся и прищурился: "Я, мол, понял" .
- Марианна Викентьевна! - воскликнул он вдруг, без нужды громко, - вы в нынешнем году опять намерены давать уроки в школе?
Марианна отвернулась от клетки.
- И это вас интересует, Семен Петрович?
- Конечно; очень даже интересует.
- Вы бы этого не запретили?
- Нигилистам запретил бы даже думать о школах; а под руководством духовенства - и с надзором за духовенством - сам бы заводил!
- Вот как! А я не знаю, что буду делать в нынешнем году. В прошлом все так дурно шло. Да и какая школа летом!
Когда Марианна говорила, она постепенно краснела, как будто ее речь ей стоила усилия, как будто она заставляла себя ее продолжать. Много еще в ней было самолюбия.
- Ты не довольно подготовлена? - спросила Сипягина с ироническим трепетанием в голосе.
- Может быть.
- Как! - снова воскликнул Калломейцев. - Что я слышу!! О боги! Для того, чтобы учить крестьянских девочек азбуке, - нужна подготовка?
Но в эту минуту в гостиную с кликом: "Мама, мама! папа едет!" - вбежал Коля, а вслед за ним, переваливаясь на толстых ножках, появилась седовласая дама в чепце и желтой шали и тоже объявила, что Боренька сейчас будет!
Эта дама была тетка Сипягина, Анна Захаровна по имени. Все находившиеся в гостиной лица повскакали с своих мест и устремились в переднюю, а оттуда спустились по лестнице на главное крыльцо. Длинная аллея стриженых елок вела от большой дороги прямо к этому крыльцу; по ней уже скакала коляска, запряженная четверней. Валентина Михайловна, стоявшая впереди всех, замахала платком, Коля запищал пронзительно; кучер лихо осадил разгоряченных лошадей, лакей слетел кубарем с козел да чуть не вырвал дверец коляски вместе с петлями и замком - и вот, с снисходительной улыбкой на устах, в глазах, на всем лице, одним ловким движением плеч сбросив с себя шинель, Борис Андреевич спустился на землю. Валентина Михайловна красиво и быстро вскинула ему обе руки вокруг шеи - и трижды с ним поцеловалась. Коля топотал ногами и дергал отца сзади за полы сюртука... но тот сперва облобызался с Анной Захаровной, предварительно сняв с головы пренеудобный и безобразный шотландский дорожный картуз, потом поздоровался с Марианной и Калломейцевым, которые тоже вышли на крыльцо (Калломейцеву он дал сильный английский shakehands, "в раскачку" - словно в колокол позвонил) - и только тогда обратился к сыну;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Валентина Михайловна взяла своего сынишку за подбородок и приподняла его напомаженную головку.
- Скажи тетушке, чтобы она послала за ландышами к садовнику; а эти ландыши - мои... Я не хочу, чтобы их трогали. Скажи ей, что я не люблю, чтобы нарушались мои порядки. Сумеешь ли ты повторить мои слова?
- Сумею... - прошептал мальчик.
- Ну-ка скажи.
- Я скажу... я скажу... что ты не хочешь.
Валентина Михайловна засмеялась. И смех у нее был мягкий.
- Я вижу, тебе еще нельзя давать никаких поручений. Ну, все равно, скажи, что вздумается.
Мальчик быстро поцеловал руку матери, всю украшенную кольцами, и стремглав бросился вон.
Валентина Михайловна проводила его глазами, вздохнула, подошла к золоченой проволочной клетке, по стенкам которой, осторожно цепляясь клювом и лапками, пробирался зеленый попугайчик, подразнила его концом пальца; потом, опустилась на низкий диванчик и, взявши с круглого резного столика последний No "Revue des Deux Mondes", принялась его перелистывать.
Почтительный кашель заставил ее оглянуться. На пороге двери стоял благообразный слуга в ливрейном фраке и белом галстуке.
- Чего тебе, Агафон? - спросила Валентина Михайловна все тем же мягким голосом.
- Семен Петрович Калломейцев приехали-с. Прикажете принять?
- Проси; разумеется, проси. Да вели сказать Марианне Викентьевне, чтобы она пожаловала в гостиную.
Валентина Михайловна бросила на столик No "Revue des Deux Mondes" и, прислонившись к спинке дивана, подняла глаза кверху и задумалась, что очень к ней шло.
Уже по тому, как Семен Петрович Калломейцев, молодой мужчина лет тридцати двух, вошел в комнату - развязно, небрежно и томно; как он вдруг приятно просветлел, как поклонился немного вбок и как эластически выпрямился потом; как заговорил не то в нос, не то слащаво; как почтительно взял, как внушительно поцеловал руку Валентины Михайловны - уже по всему этому можно было догадаться, что новоприбывший гость не был житель провинции, не деревенский, случайный, хоть и богатый сосед, а настоящий петербургский "гранжанр" высшего полета. К тому же и одет он был на самый лучший английский манер: цветной кончик белого батистового платка торчал маленьким треугольником из плоского бокового кармана пестренькой жакетки; на довольно широкой черной ленточке болталась одноглазая лорнетка; бледно-матовый тон шведских перчаток соответствовал бледно-серому колеру клетчатых панталон.
Острижен был г-н Калломейцев коротко, выбрит гладко; лицо его, несколько женоподобное, с небольшими, близко друг к другу поставленными глазками, с тонким вогнутым носом, с пухлыми красными губками, выражало приятную вольность высокообразованного дворянина. Оно дышало приветом... и весьма легко становилось злым, даже грубым: стоило кому-нибудь, чем-нибудь задеть Семена Петровича, задеть его консерваторские, патриотические и религиозные принципы о! тогда он делался безжалостным! Все его изящество испарялось мгновенно; нежные глазки зажигались недобрым огоньком; красивый ротик выпускал некрасивые слова - и взывал, с писком взывал к начальству!
Фамилия Семена Петровича происходила от простых огородников. Прадед его назывался по месту происхождения: Коломенцов... Но уже дед его переименовал себя в Коломейцева; отец писал: Калломейцев, наконец Семен Петрович поставил букву на место е - и, не шутя, считал себя чистокровным аристократом; даже намекал на то, что их фамилия происходит, собственно, от баронов фон Галленмейер, из коих один был австрийским фельдмаршалом в Тридцатилетнюю войну. Семен Петрович служил в министерстве двора, имел звание камер-юнкера; патриотизм помешал ему пойти по дипломатической части, куда, казалось, все его призывало: и воспитание, и привычка к свету, и успехи у женщин, и самая наружность... mais quitter? - la Russie? - jamais! У Калломейцева было хорошее состояние, были связи; он слыл за человека надежного и преданного - "un peu trop... feodal dans ses opinions", - как выражался о нем известный князь Б., одно из светил петербургского чиновничьего мира. В С...ю губернию Калломейцев приехал на двухмесячный отпуск, чтобы хозяйством позаняться, то есть "кого пугнуть, кого поприжать". Ведь без этого невозможно!
- Я полагал, что найду уже здесь Бориса Андреича, - начал он, любезно покачиваясь с ноги на ногу и внезапно глядя вбок, в подражание одному очень важному лицу.
Валентина Михайловна слегка прищурилась.
- А то бы вы не приехали?
Калломейцев даже назад запрокинулся, до того вопрос г-жи Сипягиной показался ему несправедливым и ни с чем не сообразным!
- Валентина Михайловна! - воскликнул он, - помилуйте, возможно ли предполагать...
- Ну, хорошо, хорошо, садитесь, Борис Андреич сейчас здесь будет. Я за ним послала коляску на станцию. Подождите немного... Вы увидите его. Который теперь час?
- Половина третьего, - промолвил Калломейцев, вынув из кармана жилета большие золотые часы, украшенные эмалью. Он показал их Сипягиной. - Вы видели мои часы? Мне их подарил Михаил, знаете... сербский князь... Обренович. Вот его шифр - посмотрите. Мы с ним большие приятели. Вместе охотились. Прекрасный малый! И рука железная, как следует правителю. О, он шутить не любит! Не...хе...хет!
Калломейцев опустился на кресло, скрестил ноги и начал медленно стаскивать свою левую перчатку.
- Вот нам бы здесь, в нашей губернии, такого Михаила!
- А что? Вы разве чем недовольны?
Калломейцев наморщил нос.
- Да все это земство! Это земство! К чему оно? Только ослабляет администрацию и возбуждает... лишние мысли (Калломейцев поболтал в воздухе обнаженной левой рукой, освобожденной от давления перчатки)... и несбыточные надежды (Калломейцев подул себе на руку). Я говорил об этом в Петербурге... mais, bah! Ветер не туда тянет. Даже супруг ваш... представьте! Впрочем, он известный либерал!
Сипягина выпрямилась на диванчике.
- Как? И вы, мсье Калломейцев, вы делаете оппозицию правительству?
- Я? Оппозицию? Никогда! Ни за что! Mais j'ai mon franc parler. Я иногда критикую, но покоряюсь всегда!
- А я так напротив: не критикую - и не покоряюсь.
- Ah!, mais c'est un mot! Я, если позволите, сообщу ваше замечание моему другу - Ladislas, vous savez, он собирается написать роман из большого света и уже прочел мне несколько глав. Это будет прелесть! Nous aurons enfin le grand monde russe peint par lui-meme.
- Где это появится?
- Конечно, в "Русском вестнике". Это наша "Revue des Deux Mondes". Я вот вижу, вы ее читаете.
- Да; но, знаете ли, она очень скучна становится.
- Может быть... может быть... И "Русский вестник", пожалуй, тоже, - с некоторых пор, говоря современным языком, - крошечку подгулял.
Калломейцев засмеялся во весь рот; ему показалось, что это очень забавно сказать "подгулял" да еще "крошечку".
- Mais c'est un journal qui se respecte - продолжал он. - А это главное. Я, доложу вам, я... русской литературой интересуюсь мало; в ней теперь все какие-то разночинцы фигюрируют. Дошли наконец до того, что героиня романа кухарка, простая кухарка, parole d'honneur! Но роман Ладисласа я прочту непременно. Il y aura le petit mot pour rire... и направление! направление! Нигилисты будут посрамлены - в этом мне порукой образ мыслей Ладисласа, qui est tres correct.
- Но не его прошедшее, - заметила Сипягина.
- Ah! jetons un voile sur les erreurs de sa jeunesse! - воскликнул Калломейцев и стащил правую перчатку.
Госпожа Сипягина опять слегка прищурилась. Она немного кокетничала своими удивительными глазами.
- Семен Петрович, - промолвила она, - позвольте вас спросить, зачем вы это, говоря по-русски, употребляете так много французских слов? Мне кажется, что... извините меня... это устарелая манера.
- Зачем? зачем? Не все же так отлично владеют родным наречьем, как, например, вы. Что касается до меня, то я признаю язык российский, язык указов и постановлений правительственных; я дорожу его чистотою! Перед Карамзиным я склоняюсь!.. Но русский, так сказать, ежедневный язык... разве он существует? Ну, например, как бы вы перевели мое восклицание de tout a l"heure: ""C"est un mot?!"" - Это слово?! Помилуйте!
- Я бы сказала: это - удачное слово.
Калломейцев засмеялся.
- "Удачное слово"! Валентина Михайловна! Да разве вы не чувствуете, что тут... семинарией сейчас запахло ... Всякая соль исчезла...
- Ну, вы меня не переубедите. Да что же это Марианна?! - Она позвонила в колокольчик; вошел казачок.
- Я велела попросить Марианну Викентьевну сойти в гостиную. Разве ей не доложили?
Казачок не успел ответить, как за его спиной на пороге двери появилась молодая девушка, в широкой темной блузе, остриженная в кружок, Марианна Викентьевна Синецкая, племянница Сипягина по матери.
VI
- Извините меня, Валентина Михайловна, - сказала она, приблизившись к Сипягиной, - я была занята и замешкалась.
Потом она поклонилась Калломейцеву и, отойдя немного в сторону, села на маленькое патэ, в соседстве попугайчика, который, как только увидел ее, захлопал крыльями и потянулся к ней.
- Зачем же это ты так далеко села, Марианна, - заметила Сипягина, проводив ее глазами до самого патэ. - Тебе хочется быть поближе к твоему маленькому другу? Представьте, Семен Петрович,- обратилась она к Калломейцеву, попугайчик этот просто влюблен в нашу Марианну ...
- Это меня не удивляет!
- А меня терпеть не может.
- Вот это удивительно! Вы его, должно быть, дразните?
- Никогда; напротив. Я его сахаром кормлю. Только он из рук моих ничего не берет. Нет... это симпатия... и антипатия...
Марианна исподлобья глянула на Сипягину... и Сипягина глянула на нее.
Эти две женщины не любили друг друга.
В сравнении с теткой Марианна могла казаться почти "дурнушкой". Лицо она имела круглое, нос большой, орлиный, серые, тоже большие и очень светлые глаза, тонкие брови, тонкие губы. Она стригла свои русые густые волосы и смотрела букой. Но от всего ее существа веяло чем-то сильным и смелым, чем-то стремительным и страстным. Ноги и руки у ней были крошечные; ее крепко и гибко сложенное маленькое тело напоминало флорентийские статуэтки ХVI века; двигалась она стройно и легко.
Положение Синецкой в доме Сипягиных было довольно тяжелое. Ее отец, очень умный и бойкий человек полупольского происхождения, дослужился генеральского чина, но сорвался вдруг, уличенный в громадной казенной краже; его судили... осудили, лишили чинов, дворянства, сослали в Сибирь.
Потом простили... вернули; но он не успел выкарабкаться вновь и умер в крайней бедности. Его жена, родная сестра Сипягина, мать Марианны (кроме ее, у нее не было детей), не перенесла удара, разгромившего все ее благосостояние, и умерла вскоре после мужа. Дядя Сипягин приютил Марианну у себя в доме. Но жить в зависимости было ей тошно; она рвалась на волю всеми силами неподатливой души - и между ее теткою и ею кипела постоянная, хотя скрытая борьба. Сипягина считала ее нигилисткой и безбожницей; с своей стороны, Марианна ненавидела в Сипягиной свою невольную притеснительницу. Дяди она чуждалась, как и всех других людей. Она именно чуждалась их, а не боялась; нрав у нее был не робкий.
- Антипатия, - повторил Калломейцев, - да, это странная вещь. Всем, например, известно, что я глубоко религиозный человек, православный в полном смысле слова; а поповскую косичку, пучок - видеть не могу равнодушно: так и закипает во мне что-то, так и закипает!
Калломейцев при этом даже представил, поднявши раза два сжатую руку, как у него в груди закипает.
- Вас вообще волосы беспокоят, Семен Петрович, - заметила Марианна, - я уверена, что вы тоже не можете видеть равнодушно, если у кого они острижены, как у меня.
Сипягина медленно приподняла брови и преклонила голову, как бы удивляясь той развязности, с которой нынешние молодые девушки вступают в разговор, а Калломейцев снисходительно осклабился.
- Конечно, - промолвил он, - я не могу не сожалеть о тех прекрасных кудрях, подобных вашим, Марианна Викентьевна, которые падают под безжалостным лезвием ножниц; но антипатии во мне нет; и во всяком случае... ваш пример мог бы меня... меня... конвертировать!
Калломейцев не нашел русского слова, а по-французски не хотел говорить после замечания хозяйки.
- Слава богу, Марианна у меня еще очков не носит, - вмешалась Сипягина, и с воротничками и с рукавчиками пока еще не рассталась; зато естественными науками, к искреннему моему сожалению, занимается; и женским вопросом интересуется тоже... Не правда ли, Марианна?
Все это было сказано с целью смутить Марианну; но она не смутилась.
- Да, тетушка, - отвечала она, - я читаю все, что об этом написано; я стараюсь понять, в чем состоит этот вопрос.
- Что значит молодость! - обратилась Сипягина к Калломейцеву,- вот мы с вами уже этим не занимаемся, а?
Калломейцев сочувственно улыбнулся: надо ж было поддержать веселую шутку любезной дамы.
- Марианна Викентьевна, - начал он, - исполнена еще тем идеализмом... тем романтизмом юности... который ... со временем...
- Впрочем, я клевещу на себя, - перебила его Сипягина, - вопросы эти меня интересуют тоже. Я ведь не совсем еще состарилась.
- И я всем этим интересуюсь, - поспешно воскликнул Калломейцев, - только я запретил бы об этом говорить!
- Запретили бы об этом говорить? - переспросила Марианна.
- Да! Я бы сказал публике: интересоваться не мешаю ... но говорить... тссс! - Он поднес палец к губам. - Во всяком случае, печаьтно говорить запретил бы! безусловно!
Сипягина засмеялась.
- Что ж? по-вашему, не комиссию ли назначить при министерстве для разрешения этого вопроса?
- А хоть бы и комиссию. Вы думаете, мы бы разрешили этот вопрос хуже, чем все эти голодные щелкоперы, которые дальше своего носа ничего не видят и воображают, что они... первые гении? Мы бы назначили Бориса Андреевича председателем.
Сипягина еще пуще засмеялась.
- Смотрите, берегитесь; Борис Андреич иногда таким бывает якобинцем...
- Жако, жако, жако, - затрещал попугай.
Валентина Михайловна махнула на него платком.
- Не мешай умным людям разговаривать!.. Марианна, уйми его.
Марианна обернулась к клетке и принялась чесать ногтем попугайчика по шее, которую тот ей тотчас подставил.
- Да, - продолжала Сипягина, - Борис Андреич иногда меня самое удивляет. В нем есть жилка... жилка... трибуна.
- C'est parce qu'il est orateur! - сгоряча подхватил по-французски Калломейцев. - Ваш муж обладает даром слова, как никто, ну и блестеть привык... ses propres paroles le grisent, а к тому же и желание популярности...Впрочем, он теперь несколько рассержен, не правда ли? Il boude? Eh?
Сипягина повела глазами на Марианну.
- Я ничего не заметила, - промолвила она после небольшого молчания.
- Да, - продолжал задумчивым тоном Калломейцев, - его немножко обошли на Святой.
Сипягина опять указала ему глазами на Марианну.
Калломейцев улыбнулся и прищурился: "Я, мол, понял" .
- Марианна Викентьевна! - воскликнул он вдруг, без нужды громко, - вы в нынешнем году опять намерены давать уроки в школе?
Марианна отвернулась от клетки.
- И это вас интересует, Семен Петрович?
- Конечно; очень даже интересует.
- Вы бы этого не запретили?
- Нигилистам запретил бы даже думать о школах; а под руководством духовенства - и с надзором за духовенством - сам бы заводил!
- Вот как! А я не знаю, что буду делать в нынешнем году. В прошлом все так дурно шло. Да и какая школа летом!
Когда Марианна говорила, она постепенно краснела, как будто ее речь ей стоила усилия, как будто она заставляла себя ее продолжать. Много еще в ней было самолюбия.
- Ты не довольно подготовлена? - спросила Сипягина с ироническим трепетанием в голосе.
- Может быть.
- Как! - снова воскликнул Калломейцев. - Что я слышу!! О боги! Для того, чтобы учить крестьянских девочек азбуке, - нужна подготовка?
Но в эту минуту в гостиную с кликом: "Мама, мама! папа едет!" - вбежал Коля, а вслед за ним, переваливаясь на толстых ножках, появилась седовласая дама в чепце и желтой шали и тоже объявила, что Боренька сейчас будет!
Эта дама была тетка Сипягина, Анна Захаровна по имени. Все находившиеся в гостиной лица повскакали с своих мест и устремились в переднюю, а оттуда спустились по лестнице на главное крыльцо. Длинная аллея стриженых елок вела от большой дороги прямо к этому крыльцу; по ней уже скакала коляска, запряженная четверней. Валентина Михайловна, стоявшая впереди всех, замахала платком, Коля запищал пронзительно; кучер лихо осадил разгоряченных лошадей, лакей слетел кубарем с козел да чуть не вырвал дверец коляски вместе с петлями и замком - и вот, с снисходительной улыбкой на устах, в глазах, на всем лице, одним ловким движением плеч сбросив с себя шинель, Борис Андреевич спустился на землю. Валентина Михайловна красиво и быстро вскинула ему обе руки вокруг шеи - и трижды с ним поцеловалась. Коля топотал ногами и дергал отца сзади за полы сюртука... но тот сперва облобызался с Анной Захаровной, предварительно сняв с головы пренеудобный и безобразный шотландский дорожный картуз, потом поздоровался с Марианной и Калломейцевым, которые тоже вышли на крыльцо (Калломейцеву он дал сильный английский shakehands, "в раскачку" - словно в колокол позвонил) - и только тогда обратился к сыну;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30