Долго не мог заснуть от грусти и сомнений и молился Богу -- так, как я никогда не молился. Научи, избави меня от этого ужаса. Я знаю, что я молитвой выражал только подъем свой. И странно, молитва исполнена. Пришли в голову "Записки не сумашедшего". Как живо я их пережил -- что будет? Г-жа Бер прислала свой перевод -- прекрасный, -читал. (Густо зачеркнуто: Завидовал. Далее осталась незачеркнутой цифра (1), повидимому относящаяся к зачеркнутому слову) Тщеславие, сказал Леониду, что б[ыл] болен от смерти женщины (2). Как удивительно, что гнева -- нет за (Зач: весь) месяц почти.
[31 марта/12 апреля.] Не спал до 2-го, но встал в 7. Пошел в слесарную школу. Лучшее заведение в России. Если бы не вмешательство правительства и церкви. Читал Отечественные] Зап[иски]. Болтовня Щедрина. Статья о сумашествии героев. Инерция--психологический закон. Всякое нововведение больно. Вывод ясен. Два закона: инерции и движения. Сумашест[вие], т.е. ненормальность, есть одно из двух-- равнодействующая из двух его нормальность. Лишнее говорил о преподавании математики директ[ору] школы (1). Читал немецкий перевод. Очень хорош. Пошел к Леониду. Там Дьяков с дочерью. Мне очень грустно. Дома обед с Кост[енькой] очень тяжелый. Лег, заснул. Пришел Стахович. Шил башмак. Чай пить. Остался один с ней. Разговор. Я имел несчастье и жестокость затронуть ее самолюбие и началось. Я не замолчал. Оказалось, что я раздражил ее еще 3-го дня утром, когда она приходила мешать мне. Она очень тяжело душевно больна. И пункт это беременность (2). И большой, большой грех и позор. Почитал Конф[упия], и ложусь поздно.
От Урусова письмо -- хорошее.
[1/13 апреля.] Встал рано. Взялся было за Евангелие -- пересматривать всё и соединять, как приехал Урусов. Говорил с ним слишком поспешно. Пошел, но озяб и зубы заболели. Вернулся и лег. Обедали. Кисл[инский], Стах(ович). Хотел заснуть. Урусов помешал. Пошел к Сереже за посудой. Дома собралась бестолковая толпа. Пели. Я напрасно просил петь (1). Ужасно поздно сидели. Нервы совсем ослабли. Чувство стыда и преступления. Урусов тверд и ясен.. Она -- мягкая и не злая.
[2/14 апреля.] Встал поздно. Комната уже была убрана. Говорил с Урусовым до 4. Она еще мягче -- болезненная и смирная. Пошел к Вольфу. Обедал. Пришел Сережа -- сначала раздраженный, потом мягкий и добрый. Шил сапоги. За чаем поговорили тихо и лег в 12 Г. Дурно то, что ничего не делал. Она забыла про свою злость и рада была, что я простил. И то лучше. Безумная жизнь страшно жалка.
[3/15 апреля.] Встал в 10. Читал Архив психиатрии. Молитва -- обычное сумашествие. История богатого воспитанника пажесского корпуса. Coitus (совокупление), 13 лет разврат. Милая, нежная натура и ее падение и погибель. Пришел Озмидов. Глаза у него болят. Он немного ослабел. Не знаю, хорошо ли, что слишком откровенно говорил ему о своем положении. Пошел с ним до Олсуфьевых. Там много говорил--проповсдывал. И ис сказал при всех о платье Александру] Г1стр[ович]у (1). Опоздал обедать. Пошел за товаром. Разговор с столяром -- пророком: "отец дьякон читал, что земля вертится". Осуждает нынешний век и попов. Дома Репин. С ним очень хорошо говорил, за работой. Пришел Сережа из бани. Не дал спать, но хорошо, мягко говорил. Не оскорблялся.
[4/16 апреля.] Встал поздно. Зубы болят и лихорадка. Не могу работать головой. И не надо. Почитал и стал шить. В 3-м поехал в Музей. Стороженко встретил, он помнит работу. На Кузнецкий мост. Жандармы ограждают покупателей. Оттуда на Дмитровку. Репина картина не там. Дома лежал. Зубы и лихорадка. Вечер работал до второго часа сапоги. Очень тяжело в семье. Тяж[ело], что не могу сочувствовать им. Все их радости, экзамен, успехи света, музыка, обстановка, покупки, всё это считаю несчастьем и злом для них и не могу этого сказать им. Я могу, я и говорю, но мои слова не захватывают никого. Они как будто знают -- не смысл моих слов, а то, что я имею дурную привычку это говорить. В слабые минуты -- теперь такая -- я удивляюсь их безжалостности. Как они не видят, что я не то, что страдаю, а лишен жизни, вот уже 3 года. Мне придана роль ворчливого старика, и я не могу в их глазах выйти из нее: прими я участие в их жизни -- я отрекаюсь от истины, и они первые будут тыкать мне в глаза этим отречением. Смотри я, как теперь, грустно на их безумство -- я ворчливый старик, как все старики.
Из разговора с Олсуф[ьевым] вышел следующий остаток: если верить в то, что цель и обязанность человека есть служение ближнему, то надо и доходить до того, как служить ближнему, -- надо выработать правила, как нам, в нашем положении, служить? А чтобы нам, в нашем положении, служить, надо прежде всего перестать требовать службы от ближних. Странно кажется, но первое, что нам надо делать -- это прежде всего служить себе. Топить печи, приносить воду, варить обед, мыть посуду и т. п. Мы этим начнем служить другим.
[5/17 апреля.] Встал поздно -- вял. Та же грусть. Теперь особенно, при виде всех дома. Полотеры чистят, мы пачкали. -- Я опустился и стал менее строг к себе. Не замечаю своих грехов. Подбодрись. Вчера письмо от Черткова. Репин говорил, что и Крамской назвал его сумашедшим. Читал Психиатрию, о помещике Я., жившем с своей дворней. Письмо от Мирского и стихи. Поразительно. Он христианин. Стихи прекрасны по содержанию и 13-тилетнего мальчика по форме. Пришел Страхов. Он похудел. Та же узость и мертвенность. А мог бы проснуться. Пошел погулять. Обед. Целый обед, кроме покупок и недовольства теми, к[оторые] нам служат -- ничего. Всё тяжел[ее] и тяжелее. Слепота их удивительна. После обеда, пришел Ронжев -- скучно. Чертков. Еще тверже и глубже запахал. Он ест с людьми, но люди у него служащие. Потом пришел Страхов и пришла Таня -- отвратительно. С Страховым разговор о том, что нельзя следовать правилу, -- т. е. нет правил. Вмешательство безумное, бестолковое в разговор, и нельзя даже показать этого безумия. Если показать, гнев и обвинение в личной злобе. Если не показывать, то уверенность, что так и надо, и падение всё глубже и глубже. Жду выхода.
[6/18 апреля.] Поздно. Каждое утро лихорадка. Что-то пустое читал. Пошел к Иванцову. Совестно было за уважение, к[оторое] я ему оказывал. Я б[ыл] в сомнении. И теперь только решил, что я б[ыл] не прав. Надо б[ыло] просто и грубо (не враждебно, но грубо) передать ему (I). С Чертков[ым] поехали к Пругав[ину]. Он удивительно] одноцентренен со мною. Пругавину говорил о Ковалевск[ом]. Не совсем прямо. Как будто хотел их одобрения (2). Обед дома. Страхов, Орлов, Канк[?], Дмохо[вская] -- суета. Кажется, всё было хорошо. С Орловы[м] немного неясно (3). Я дорожу его единомыслием и не совсем в него верю.
[7/19 апреля.] Поздно. Лихорадка. Читал драму Северной. Прекрасное знание народа и языка и углубление в самую жизнь, но психолог[ически] слабо. Иду на выставку. Прекрасно Крамского. Репина -- не вышло. Говорил с Третьяковым порядочно. Дома. Страхов. Пошел к Дмоховской. Высказал, что надо. Толпы бегут к заутрене. Да, когда будут бегать хоть не так, но в 1/100 к делу жизни! Тогда не могу представить жизни. Переставлять это -- задача -радостное дело жизни. Страшно трудно -- невозможно и одно только возможно. С Страховым разговор о дарвинизме. Мне скучно и совестно. Он -- бедный -серьезно, разумно опровергает -- бред сумашедших. Напрасно и бесконечная работа. Напрасно п[отому], ч[то] они безумны тем, ч[то] не верят разумным доводам, и бесконечная работа потому, что сумашествиям нет конца.
Сидел дома с женой и читал Психиатрию. О подражательности. Когда проскочет через машину колос, то он колос. Когда попадет в машину, то он зерно, потом мука, потом хлеб, потом кровь, потом нервы, потом мысль, и как только он мысль, то он всё, т. е. уже не колос, а то, из чего и рожь и хлеб, и свинья, и дерево, и добро, и всё, т. е. Бог. Попадет в корковое, мозг оттуда может попасть в Бога, в источник всего. В человеке, в жизни его, в мозгу, в разуме источник всего. Не источник, а а часть, к[оторая] соединяется, сливается с началом всего. Всякое жизненное явление, впечатление, получаемое человеком, может пройти по человеку, как по проводнику, и может дойти до его сердцевины, и там слиться с его началом. Задача и счастье человека образовать из себя центр начальный, бесконечный, свободный, а не вторичный, ограниченный, подневольный проводник. -- Неясно другим, но мне ясно.
Лихорадка, заснул в два!
[8/20 апреля.] Поздно. Читал Great Learning и Doctrine of the Mean.
Всё яснее и действительнее. Пошел к Олсуфьевым, Сереже и Фету. У Олсуфьевых хорошо, передал благодарность. Обедал Кислинский. Не мог сказать и не мог быть спокоен. Приехал Ге звать к отцу. Поехали с Страховым. Там хорошо, прямо говорил с Зоей. Дома Сухот[ны], Волк(онский?), Сережа--винт. Гадко, грязно, гнусно. Поздно лег. Лихорадка.
[9/21 апреля.] Поздно читал Страхова статью. Праздно, на все глупости не надоказываешься. А анализировать приемы науки не нужно, кто любит науку, тот их знает, как знает законы равновесия человек, к[оторый] ходит. Начал Менгце. Очень важно и хорошо. "М[енг]ц[е] учил, как recover (возвратить), найти потерянное сердце". Прелесть.
Очень важно. Стал выговаривать Тане, и злость. И как раз Миша стоял в больших дверях и вопросительно смотрел на меня. Кабы он всегда б[ыл] передо мной! Большая вина, вторая за месяц. Всё ходил около Тани, желая попросить прощения, и не решился. Не знаю, хорошо или дурно. Пошел к Фету. Прекрасно говорили. Я высказал ему всё, что говорю про него, и дружно провели вечер. Вечером Ад[ам] Вас[ильевич]. Играли в винт. Глупо. Опять захватывает поганая, (Написано поверх вымаранного: сладкая) праздная жизнь.
Письмо от Чертк[ова] -- прекрасное.
[10/22 апреля.] Поздно. Даже не помню утра, -- так оно не важно. Да, утром зашел узнать адрес. За обедом Кислинский. После обеда ушел к Армфельд. На Петровке почувствовал страшную слабость. Это смерть и дурная. -Вспомнил. Я писал письмо Черткову, и пришел Третьяков. Он спрашивал о значении искусства, о милостыне, о свободе женщин. Ему трудно понимать. Всё у него узко, но честно. Я спрашивал его о многом, но не спорил о главном, о его вере. Она всё определила бы. У нас катали яйца, пошел за адресом к Дмохов[ской]. Обедали, потом к Армфельд. У ней: сидел, как шальной, от слабости. Дома Ан[на] Мих[айловна], Страхов, Кисл[инский]. Разговор Стр[а-хова] интересный. Я его понял. --Читал до 4 процесс Армфельд. Понял я тоже, что деятельность революционеров воображаемая, внешняя -- книжками, прокламациями, к[оторые] не могут поднять. -- И деятельность законная. Если бы ей не препятствовали, в ней не было бы вреда. Им задержали эту деятельность -- явились бомбы.
[11/23 апреля.] Поздно, Читал переписку Н[атальи] Арм[фельд]. Высокого строя. Тип легкомысленный, честный, веселый, даровитый и добрый. -- Нельзя запрещать людям высказывать друг другу свои мысли о том, как лучше устроиться. А это одно, до бомб, делали наши революционеры. -- Мы так одурели, что это выражение своих мыслей нам кажется преступлением. Утром же ходил к Страхову. Хорошо говорил с ним и Фетом. Пришел Соловьев. Мне он не нужен и тяжел, и жалок.-- За обедом два шурина. -- Петя противен, Саша сноснее. Ушел к Сереже. Опять слабость смертная. Дома шил сапоги. Но вышел пить чай и присел к столу, и до 2 часов. Стыдно, гадко. Страшное уныние. Весь полон слабости. Надо как во сне беречь себя, чтобы во сне не испортить нужного на яву. Затягивает и затягивает меня илом, и бесполезны мои содрогания. Только бы не без протеста меня затянуло. -- Злобы не было. Тщеславия тоже мало, или не было. Но слабости, смертной слабости полны эти дни. Хочется смерти настоящей. Отчаяния нет. Но хотелось бы жить, а не караулить свою жизнь.
[12/24 апреля.] Поздно. Та же слабость и тот же победоносный ил затягивает и затягивает. Почитал Mencius'а и записал за два дня. Бродят опять мысли о Записках не сумашедшего. Пошел ходить. Прошел с тоской по балаганам. Дошел до Тверской, вернулся, болел живот. Насилу дошел. Лег и лежал до ночи. Пришел Васнецов. Он говорит, что понял меня больше, чем прежде. Дай Бог, чтобы хоть кто-нибудь, сколько-нибудь. Ночь спал тяжело. Приходил Дмитрий, поправил сапог.
[13/25 апреля.) Утром убрали комнату до меня. Присылала Алчевская. Думал, что буду нездоров, но стало получше. Читал какие-то пустяки (не помню даже). За обедом пришел Васильев с Яковым Сирянином -- молоканом-пашковцем. Тяжелая беседа. Самоуверенная и профессиональная невежественность. Потом пришел Орлов. Они два раза молились. Называли меня "мальчишкой", и я был в сомнении, так ли я поступал. Скорее -- так. Потом с Орловым и Сережей. Орлов б[ыл] очень слаб в разговоре. Сережа тот же, но он больше понимает меня. Как важно разумение друг друга. Зло от недоразумения, от неразумения друг друга. За что и почему у меня такое страшное недоразумение с семьей? Надо выдти из него. Орлов остался ночевать. Его поразило то, что революционеры сами себя делают революционерами. Играют в революцию. -
Мысль эта оказывается мне очень нужна, в связи с китайской мудростью и с вопросом о том, что же делать. -- Вчера другое письмо от Мирского -- хуже.
[14/26 апреля.] Не спал ночь. Орлов "подмахнул" без меня комнату, другие вычистили. С детьми играли. Орлов говорит: неужели не может быть счастливой жизни? Я ставлю? Я не знаю. Надо в несчастной быть счастливым. Надо это несчастье сделать целью своей. -- И я могу это, когда я силен духом. Надо быть сильным, или спать. Пришел Алчевский. Потом я пошел к Вольфу. Прикащик обижается, что я не снимаю шапки. А у меня зубы болят. Я не извинился (1). Пошел к Алчевской. Умная, дельная баба. Зачем бархат и на птицу похожа? Я напрасно умилился. (2) Дома тяжело. Заснул после обеда. Пошел к Арм[фельд]. У нее Орлов В. И. и учительница. Живые люди, хорошо говорили. К Машеньке Трифоновской. Ее надо лечить от душевной болезни. Дома упреки. Но я промолчал. -- Бессонница. Да еще С. И. сообщила приятное.
Только бы люди перестали бороться силой. Смешно и трогательно, что революционеры наши (кроме бомб), борющиеся законным вечным оружием света истины, сами на себя наклепывают, что они хотят бороться палкой. А они и не могут этого по своим убеждениям.
[15/27 апреля.] Встал поздно, убрал. С детьми. Миша рассказал. Это художник. Почитал книгу Алч[евской]. Прекрасно. Леонид зашел. Нынче назвались профессора и А. М. Иду к Ге, Мамонтову и Прян[ичникову. Но застал Ге. С Пряничн[иковым] хорошо беседовал. Сказал ему неприятную правду. Дома обедал -- тихо. Пошел на балаганы. Хороводы, горелки. Жалкой фабричный народ -- заморыши. Научи меня, Б[оже], как служить им. Я не вижу другого, как нести свет без всяких соображений. Пришли Усов, Сухотин, Хом[яков]. Усов говорил интересное до 3-го часа. Таня больна, значит не лучше. -
[16/28 апреля.] Поздно. Всё нездоровится. Ничего не могу делать. Написал Урусову. И получил письмо Черткова с возмутительной запиской англичанина for their own dear saves [ради собственной их пользы.] Все преступники сумашедшие. Судья лечит. Зачем же он судит, а не свидетельствует? Зачем он наказывает? Прочел Тане и Сереже. Как он либерально жестоко туп. Мне очень больно было. Пошел к Мамонтову. Дешевые товары -- дикие, страшные женщины и кучера старцы, их рабы, ждут и принимают свертки. У пассажа смертная слабость. С трудом одолел. После обеда пошел к Олсуфьевым. Был экзамен -- Ад[ам] Васильевич] не выдержал. Распеванье -- не чисто. Ан[на] Вас[ильсвна]
настоящая. Дома Сережа -- сердитый. Они меня с Соней называли сумашедшим, и я чуть было не рассердился. Пошел в баню. Сидел за чаем -тяжело. Лег спать раньше. Попытки не курить -- глупы. Бороться не надо. Надо очищать, освящать ум. Всё бродит мысль о программе жизни. -- Не для загадывания будущего, к[оторого] нет и не может быть, а для того, чтобы показать, что возможна и человеческая жизнь. Да, Лелька рас- сказал, что Лукьян хочет бросить щеголять, пиво пить и курить, как Чертков, и давать бедным. Боюсь верить. -
[17/29 апреля.] Раньше встал, написал письмо Толстой. Прошение с высочайшими священными особами, отношения с высочествами уже невозможны для меня. Просить священную особу, чтобы она перестала мучить женщину!
За чаем она что-то как будто хочет сказать, но я боюсь ее. И тотчас заговорила не то. Правда, что смерть мне теперь скорее радостна. Ходил с Усовым в собор. У[сов] спорил с солдатом. Слабость. Живопись прекрасна. Философы в церкви с своими изречениями. -- Дома, пришла Дмохов[ская]. Принесла кучу матерьяла. Я поехал верхом, читал рукописи Дмох[овской]. Стихотворения Бардиноц тронули до слез. Всё это мне становится ясно. Они играли в революцию, верили, что они преступники и враги, все prenaient au mot [брали на слово]. Из них ясно выделяются организаторы убийств -- это то же, что жандармы и палачи по отношению к честным консерваторам. Пришел Сережа злой. И они вместе с женой и Костинькой два часа разрывали мне сердце. Я был порядочен, но вовлекся в разговор (1). "Возненавидели меня напрасно". Да, приходила учительница. Очень трогательная -- спрашивала: а что же цивилизация -- наука, искусство?
[18/30 апреля.] Поздно. Перечитывал рукописи, потом свою рукопись о переписи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13
[31 марта/12 апреля.] Не спал до 2-го, но встал в 7. Пошел в слесарную школу. Лучшее заведение в России. Если бы не вмешательство правительства и церкви. Читал Отечественные] Зап[иски]. Болтовня Щедрина. Статья о сумашествии героев. Инерция--психологический закон. Всякое нововведение больно. Вывод ясен. Два закона: инерции и движения. Сумашест[вие], т.е. ненормальность, есть одно из двух-- равнодействующая из двух его нормальность. Лишнее говорил о преподавании математики директ[ору] школы (1). Читал немецкий перевод. Очень хорош. Пошел к Леониду. Там Дьяков с дочерью. Мне очень грустно. Дома обед с Кост[енькой] очень тяжелый. Лег, заснул. Пришел Стахович. Шил башмак. Чай пить. Остался один с ней. Разговор. Я имел несчастье и жестокость затронуть ее самолюбие и началось. Я не замолчал. Оказалось, что я раздражил ее еще 3-го дня утром, когда она приходила мешать мне. Она очень тяжело душевно больна. И пункт это беременность (2). И большой, большой грех и позор. Почитал Конф[упия], и ложусь поздно.
От Урусова письмо -- хорошее.
[1/13 апреля.] Встал рано. Взялся было за Евангелие -- пересматривать всё и соединять, как приехал Урусов. Говорил с ним слишком поспешно. Пошел, но озяб и зубы заболели. Вернулся и лег. Обедали. Кисл[инский], Стах(ович). Хотел заснуть. Урусов помешал. Пошел к Сереже за посудой. Дома собралась бестолковая толпа. Пели. Я напрасно просил петь (1). Ужасно поздно сидели. Нервы совсем ослабли. Чувство стыда и преступления. Урусов тверд и ясен.. Она -- мягкая и не злая.
[2/14 апреля.] Встал поздно. Комната уже была убрана. Говорил с Урусовым до 4. Она еще мягче -- болезненная и смирная. Пошел к Вольфу. Обедал. Пришел Сережа -- сначала раздраженный, потом мягкий и добрый. Шил сапоги. За чаем поговорили тихо и лег в 12 Г. Дурно то, что ничего не делал. Она забыла про свою злость и рада была, что я простил. И то лучше. Безумная жизнь страшно жалка.
[3/15 апреля.] Встал в 10. Читал Архив психиатрии. Молитва -- обычное сумашествие. История богатого воспитанника пажесского корпуса. Coitus (совокупление), 13 лет разврат. Милая, нежная натура и ее падение и погибель. Пришел Озмидов. Глаза у него болят. Он немного ослабел. Не знаю, хорошо ли, что слишком откровенно говорил ему о своем положении. Пошел с ним до Олсуфьевых. Там много говорил--проповсдывал. И ис сказал при всех о платье Александру] Г1стр[ович]у (1). Опоздал обедать. Пошел за товаром. Разговор с столяром -- пророком: "отец дьякон читал, что земля вертится". Осуждает нынешний век и попов. Дома Репин. С ним очень хорошо говорил, за работой. Пришел Сережа из бани. Не дал спать, но хорошо, мягко говорил. Не оскорблялся.
[4/16 апреля.] Встал поздно. Зубы болят и лихорадка. Не могу работать головой. И не надо. Почитал и стал шить. В 3-м поехал в Музей. Стороженко встретил, он помнит работу. На Кузнецкий мост. Жандармы ограждают покупателей. Оттуда на Дмитровку. Репина картина не там. Дома лежал. Зубы и лихорадка. Вечер работал до второго часа сапоги. Очень тяжело в семье. Тяж[ело], что не могу сочувствовать им. Все их радости, экзамен, успехи света, музыка, обстановка, покупки, всё это считаю несчастьем и злом для них и не могу этого сказать им. Я могу, я и говорю, но мои слова не захватывают никого. Они как будто знают -- не смысл моих слов, а то, что я имею дурную привычку это говорить. В слабые минуты -- теперь такая -- я удивляюсь их безжалостности. Как они не видят, что я не то, что страдаю, а лишен жизни, вот уже 3 года. Мне придана роль ворчливого старика, и я не могу в их глазах выйти из нее: прими я участие в их жизни -- я отрекаюсь от истины, и они первые будут тыкать мне в глаза этим отречением. Смотри я, как теперь, грустно на их безумство -- я ворчливый старик, как все старики.
Из разговора с Олсуф[ьевым] вышел следующий остаток: если верить в то, что цель и обязанность человека есть служение ближнему, то надо и доходить до того, как служить ближнему, -- надо выработать правила, как нам, в нашем положении, служить? А чтобы нам, в нашем положении, служить, надо прежде всего перестать требовать службы от ближних. Странно кажется, но первое, что нам надо делать -- это прежде всего служить себе. Топить печи, приносить воду, варить обед, мыть посуду и т. п. Мы этим начнем служить другим.
[5/17 апреля.] Встал поздно -- вял. Та же грусть. Теперь особенно, при виде всех дома. Полотеры чистят, мы пачкали. -- Я опустился и стал менее строг к себе. Не замечаю своих грехов. Подбодрись. Вчера письмо от Черткова. Репин говорил, что и Крамской назвал его сумашедшим. Читал Психиатрию, о помещике Я., жившем с своей дворней. Письмо от Мирского и стихи. Поразительно. Он христианин. Стихи прекрасны по содержанию и 13-тилетнего мальчика по форме. Пришел Страхов. Он похудел. Та же узость и мертвенность. А мог бы проснуться. Пошел погулять. Обед. Целый обед, кроме покупок и недовольства теми, к[оторые] нам служат -- ничего. Всё тяжел[ее] и тяжелее. Слепота их удивительна. После обеда, пришел Ронжев -- скучно. Чертков. Еще тверже и глубже запахал. Он ест с людьми, но люди у него служащие. Потом пришел Страхов и пришла Таня -- отвратительно. С Страховым разговор о том, что нельзя следовать правилу, -- т. е. нет правил. Вмешательство безумное, бестолковое в разговор, и нельзя даже показать этого безумия. Если показать, гнев и обвинение в личной злобе. Если не показывать, то уверенность, что так и надо, и падение всё глубже и глубже. Жду выхода.
[6/18 апреля.] Поздно. Каждое утро лихорадка. Что-то пустое читал. Пошел к Иванцову. Совестно было за уважение, к[оторое] я ему оказывал. Я б[ыл] в сомнении. И теперь только решил, что я б[ыл] не прав. Надо б[ыло] просто и грубо (не враждебно, но грубо) передать ему (I). С Чертков[ым] поехали к Пругав[ину]. Он удивительно] одноцентренен со мною. Пругавину говорил о Ковалевск[ом]. Не совсем прямо. Как будто хотел их одобрения (2). Обед дома. Страхов, Орлов, Канк[?], Дмохо[вская] -- суета. Кажется, всё было хорошо. С Орловы[м] немного неясно (3). Я дорожу его единомыслием и не совсем в него верю.
[7/19 апреля.] Поздно. Лихорадка. Читал драму Северной. Прекрасное знание народа и языка и углубление в самую жизнь, но психолог[ически] слабо. Иду на выставку. Прекрасно Крамского. Репина -- не вышло. Говорил с Третьяковым порядочно. Дома. Страхов. Пошел к Дмоховской. Высказал, что надо. Толпы бегут к заутрене. Да, когда будут бегать хоть не так, но в 1/100 к делу жизни! Тогда не могу представить жизни. Переставлять это -- задача -радостное дело жизни. Страшно трудно -- невозможно и одно только возможно. С Страховым разговор о дарвинизме. Мне скучно и совестно. Он -- бедный -серьезно, разумно опровергает -- бред сумашедших. Напрасно и бесконечная работа. Напрасно п[отому], ч[то] они безумны тем, ч[то] не верят разумным доводам, и бесконечная работа потому, что сумашествиям нет конца.
Сидел дома с женой и читал Психиатрию. О подражательности. Когда проскочет через машину колос, то он колос. Когда попадет в машину, то он зерно, потом мука, потом хлеб, потом кровь, потом нервы, потом мысль, и как только он мысль, то он всё, т. е. уже не колос, а то, из чего и рожь и хлеб, и свинья, и дерево, и добро, и всё, т. е. Бог. Попадет в корковое, мозг оттуда может попасть в Бога, в источник всего. В человеке, в жизни его, в мозгу, в разуме источник всего. Не источник, а а часть, к[оторая] соединяется, сливается с началом всего. Всякое жизненное явление, впечатление, получаемое человеком, может пройти по человеку, как по проводнику, и может дойти до его сердцевины, и там слиться с его началом. Задача и счастье человека образовать из себя центр начальный, бесконечный, свободный, а не вторичный, ограниченный, подневольный проводник. -- Неясно другим, но мне ясно.
Лихорадка, заснул в два!
[8/20 апреля.] Поздно. Читал Great Learning и Doctrine of the Mean.
Всё яснее и действительнее. Пошел к Олсуфьевым, Сереже и Фету. У Олсуфьевых хорошо, передал благодарность. Обедал Кислинский. Не мог сказать и не мог быть спокоен. Приехал Ге звать к отцу. Поехали с Страховым. Там хорошо, прямо говорил с Зоей. Дома Сухот[ны], Волк(онский?), Сережа--винт. Гадко, грязно, гнусно. Поздно лег. Лихорадка.
[9/21 апреля.] Поздно читал Страхова статью. Праздно, на все глупости не надоказываешься. А анализировать приемы науки не нужно, кто любит науку, тот их знает, как знает законы равновесия человек, к[оторый] ходит. Начал Менгце. Очень важно и хорошо. "М[енг]ц[е] учил, как recover (возвратить), найти потерянное сердце". Прелесть.
Очень важно. Стал выговаривать Тане, и злость. И как раз Миша стоял в больших дверях и вопросительно смотрел на меня. Кабы он всегда б[ыл] передо мной! Большая вина, вторая за месяц. Всё ходил около Тани, желая попросить прощения, и не решился. Не знаю, хорошо или дурно. Пошел к Фету. Прекрасно говорили. Я высказал ему всё, что говорю про него, и дружно провели вечер. Вечером Ад[ам] Вас[ильевич]. Играли в винт. Глупо. Опять захватывает поганая, (Написано поверх вымаранного: сладкая) праздная жизнь.
Письмо от Чертк[ова] -- прекрасное.
[10/22 апреля.] Поздно. Даже не помню утра, -- так оно не важно. Да, утром зашел узнать адрес. За обедом Кислинский. После обеда ушел к Армфельд. На Петровке почувствовал страшную слабость. Это смерть и дурная. -Вспомнил. Я писал письмо Черткову, и пришел Третьяков. Он спрашивал о значении искусства, о милостыне, о свободе женщин. Ему трудно понимать. Всё у него узко, но честно. Я спрашивал его о многом, но не спорил о главном, о его вере. Она всё определила бы. У нас катали яйца, пошел за адресом к Дмохов[ской]. Обедали, потом к Армфельд. У ней: сидел, как шальной, от слабости. Дома Ан[на] Мих[айловна], Страхов, Кисл[инский]. Разговор Стр[а-хова] интересный. Я его понял. --Читал до 4 процесс Армфельд. Понял я тоже, что деятельность революционеров воображаемая, внешняя -- книжками, прокламациями, к[оторые] не могут поднять. -- И деятельность законная. Если бы ей не препятствовали, в ней не было бы вреда. Им задержали эту деятельность -- явились бомбы.
[11/23 апреля.] Поздно, Читал переписку Н[атальи] Арм[фельд]. Высокого строя. Тип легкомысленный, честный, веселый, даровитый и добрый. -- Нельзя запрещать людям высказывать друг другу свои мысли о том, как лучше устроиться. А это одно, до бомб, делали наши революционеры. -- Мы так одурели, что это выражение своих мыслей нам кажется преступлением. Утром же ходил к Страхову. Хорошо говорил с ним и Фетом. Пришел Соловьев. Мне он не нужен и тяжел, и жалок.-- За обедом два шурина. -- Петя противен, Саша сноснее. Ушел к Сереже. Опять слабость смертная. Дома шил сапоги. Но вышел пить чай и присел к столу, и до 2 часов. Стыдно, гадко. Страшное уныние. Весь полон слабости. Надо как во сне беречь себя, чтобы во сне не испортить нужного на яву. Затягивает и затягивает меня илом, и бесполезны мои содрогания. Только бы не без протеста меня затянуло. -- Злобы не было. Тщеславия тоже мало, или не было. Но слабости, смертной слабости полны эти дни. Хочется смерти настоящей. Отчаяния нет. Но хотелось бы жить, а не караулить свою жизнь.
[12/24 апреля.] Поздно. Та же слабость и тот же победоносный ил затягивает и затягивает. Почитал Mencius'а и записал за два дня. Бродят опять мысли о Записках не сумашедшего. Пошел ходить. Прошел с тоской по балаганам. Дошел до Тверской, вернулся, болел живот. Насилу дошел. Лег и лежал до ночи. Пришел Васнецов. Он говорит, что понял меня больше, чем прежде. Дай Бог, чтобы хоть кто-нибудь, сколько-нибудь. Ночь спал тяжело. Приходил Дмитрий, поправил сапог.
[13/25 апреля.) Утром убрали комнату до меня. Присылала Алчевская. Думал, что буду нездоров, но стало получше. Читал какие-то пустяки (не помню даже). За обедом пришел Васильев с Яковым Сирянином -- молоканом-пашковцем. Тяжелая беседа. Самоуверенная и профессиональная невежественность. Потом пришел Орлов. Они два раза молились. Называли меня "мальчишкой", и я был в сомнении, так ли я поступал. Скорее -- так. Потом с Орловым и Сережей. Орлов б[ыл] очень слаб в разговоре. Сережа тот же, но он больше понимает меня. Как важно разумение друг друга. Зло от недоразумения, от неразумения друг друга. За что и почему у меня такое страшное недоразумение с семьей? Надо выдти из него. Орлов остался ночевать. Его поразило то, что революционеры сами себя делают революционерами. Играют в революцию. -
Мысль эта оказывается мне очень нужна, в связи с китайской мудростью и с вопросом о том, что же делать. -- Вчера другое письмо от Мирского -- хуже.
[14/26 апреля.] Не спал ночь. Орлов "подмахнул" без меня комнату, другие вычистили. С детьми играли. Орлов говорит: неужели не может быть счастливой жизни? Я ставлю? Я не знаю. Надо в несчастной быть счастливым. Надо это несчастье сделать целью своей. -- И я могу это, когда я силен духом. Надо быть сильным, или спать. Пришел Алчевский. Потом я пошел к Вольфу. Прикащик обижается, что я не снимаю шапки. А у меня зубы болят. Я не извинился (1). Пошел к Алчевской. Умная, дельная баба. Зачем бархат и на птицу похожа? Я напрасно умилился. (2) Дома тяжело. Заснул после обеда. Пошел к Арм[фельд]. У нее Орлов В. И. и учительница. Живые люди, хорошо говорили. К Машеньке Трифоновской. Ее надо лечить от душевной болезни. Дома упреки. Но я промолчал. -- Бессонница. Да еще С. И. сообщила приятное.
Только бы люди перестали бороться силой. Смешно и трогательно, что революционеры наши (кроме бомб), борющиеся законным вечным оружием света истины, сами на себя наклепывают, что они хотят бороться палкой. А они и не могут этого по своим убеждениям.
[15/27 апреля.] Встал поздно, убрал. С детьми. Миша рассказал. Это художник. Почитал книгу Алч[евской]. Прекрасно. Леонид зашел. Нынче назвались профессора и А. М. Иду к Ге, Мамонтову и Прян[ичникову. Но застал Ге. С Пряничн[иковым] хорошо беседовал. Сказал ему неприятную правду. Дома обедал -- тихо. Пошел на балаганы. Хороводы, горелки. Жалкой фабричный народ -- заморыши. Научи меня, Б[оже], как служить им. Я не вижу другого, как нести свет без всяких соображений. Пришли Усов, Сухотин, Хом[яков]. Усов говорил интересное до 3-го часа. Таня больна, значит не лучше. -
[16/28 апреля.] Поздно. Всё нездоровится. Ничего не могу делать. Написал Урусову. И получил письмо Черткова с возмутительной запиской англичанина for their own dear saves [ради собственной их пользы.] Все преступники сумашедшие. Судья лечит. Зачем же он судит, а не свидетельствует? Зачем он наказывает? Прочел Тане и Сереже. Как он либерально жестоко туп. Мне очень больно было. Пошел к Мамонтову. Дешевые товары -- дикие, страшные женщины и кучера старцы, их рабы, ждут и принимают свертки. У пассажа смертная слабость. С трудом одолел. После обеда пошел к Олсуфьевым. Был экзамен -- Ад[ам] Васильевич] не выдержал. Распеванье -- не чисто. Ан[на] Вас[ильсвна]
настоящая. Дома Сережа -- сердитый. Они меня с Соней называли сумашедшим, и я чуть было не рассердился. Пошел в баню. Сидел за чаем -тяжело. Лег спать раньше. Попытки не курить -- глупы. Бороться не надо. Надо очищать, освящать ум. Всё бродит мысль о программе жизни. -- Не для загадывания будущего, к[оторого] нет и не может быть, а для того, чтобы показать, что возможна и человеческая жизнь. Да, Лелька рас- сказал, что Лукьян хочет бросить щеголять, пиво пить и курить, как Чертков, и давать бедным. Боюсь верить. -
[17/29 апреля.] Раньше встал, написал письмо Толстой. Прошение с высочайшими священными особами, отношения с высочествами уже невозможны для меня. Просить священную особу, чтобы она перестала мучить женщину!
За чаем она что-то как будто хочет сказать, но я боюсь ее. И тотчас заговорила не то. Правда, что смерть мне теперь скорее радостна. Ходил с Усовым в собор. У[сов] спорил с солдатом. Слабость. Живопись прекрасна. Философы в церкви с своими изречениями. -- Дома, пришла Дмохов[ская]. Принесла кучу матерьяла. Я поехал верхом, читал рукописи Дмох[овской]. Стихотворения Бардиноц тронули до слез. Всё это мне становится ясно. Они играли в революцию, верили, что они преступники и враги, все prenaient au mot [брали на слово]. Из них ясно выделяются организаторы убийств -- это то же, что жандармы и палачи по отношению к честным консерваторам. Пришел Сережа злой. И они вместе с женой и Костинькой два часа разрывали мне сердце. Я был порядочен, но вовлекся в разговор (1). "Возненавидели меня напрасно". Да, приходила учительница. Очень трогательная -- спрашивала: а что же цивилизация -- наука, искусство?
[18/30 апреля.] Поздно. Перечитывал рукописи, потом свою рукопись о переписи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13