- Может и не закончена, - сказал проводник, - но все равно с ней
покончено. Пошли!
И Ниггл пошел. Он был почти спокоен. Проводник не дал ему времени на
сборы, сказав, что это следовало сделать заранее, а сейчас они торопятся.
Уже в прихожей Ниггл все-таки прихватил маленький сверток, но в нем
оказались лишь краски и альбом с набросками; ни еды, ни одежды там не
было. Они успели как раз к поезду. Ниггл очень устал, и глаза у него
закрывались сами собой. Он смутно осознавал, что его вталкивают в купе.
Поезд тронулся. Он не понимал, куда едет и зачем, и не старался понять.
Потом стало совсем темно - поезд вошел в туннель.
Когда Ниггл проснулся, в окно была видна большая, сумрачная станция.
По перрону ходил носильщик и выкрикивал какое-то слово. Но это было не
название места. Носильщик звал его: "Ниггл!"
Ниггл поспешно вышел на перрон, и тут же вспомнил, что оставил свой
сверток в купе. Он оглянулся, но поезда уже не было.
"А, вот и вы, наконец, - сказал носильщик. - Идите за мной. Что?! Нет
багажа! Ну, теперь-то вас точно отправят в исправительный дом.
Ниггл почувствовал вдруг, что он очень болен. В глазах у него
потемнело, и он упал прямо на платформу. Его положили в машину и отвезли в
исправительный дом, в изолятор.
Лечение Нигглу совсем не понравилось. Лекарство, которое ему давали,
было нестерпимо горьким, а весь персонал строгим и неразговорчивым. Кроме
них он не видел ни души. Иногда к нему приходил доктор, тоже очень строгий
и мрачный. И вообще, все это куда больше напоминало тюрьму, чем больницу.
В определенные часы он должен был работать: копать землю, плотничать или
красить какие-то доски целиком в один и тот же цвет.
Гулять ему не разрешали, а все окна в больнице выходили во внутренний
двор. Иногда его подолгу держали в темноте, часами, без перерыва; это у
них называлось "дать время подумать". Вскоре Ниггл потерял счет дням.
Лучше ему не становилось, конечно, если судить по его собственным
ощущениям. Во всяком случае, теперь его ничего не радовало. Абсолютно
ничего, даже отдых.
Вначале, первые лет сто (я лишь передаю вам, как он чувствовал
время), его посещало некое бесцельное беспокойство, и тогда он думал о
прошлом. Лежа в темноте, он повторял про себя все те же слова: "если бы я
только зашел тогда к Пэришу, сразу после того, как начались эти ветры... Я
ведь собирался... Мы вместе укрепили бы черепицу, и тогда миссис Пэриш не
заболела бы, и я бы тоже не заболел. И тогда у меня бы осталась еще целая
неделя."
Но со временем многое стерлось из его памяти, и он уже не мог
вспомнить, зачем ему так нужна была эта "целая неделя". Беспокойство тоже
пропало, его больше ничего не волновало - разве что работа в больнице.
Теперь он все планировал заранее, прикидывая, сколько времени займет то
или иное дело; как скоро, например, можно управиться с этой половицей,
чтобы она не скрипела, или повесить новую дверь, или починить ножку стула.
Наверное, теперь наконец-то о Ниггле можно было сказать, что он приносит
пользу, но никто ему этого так и не сказал. И уж, конечно, не для "пользы"
его так долго здесь держали. Они, скорее всего, просто ждали, когда ему
станет лучше, а что такое "лучше" - об этом у них были свои собственные,
медицинские представления.
Так или иначе, бедный Ниггл не ощущал теперь никакой радости жизни,
ничего такого, что он раньше назвал бы радостью. Развлечений у него было
мало, что и говорить. Однако, в последнее время он начал испытывать
неведомое доселе чувство - что-то вроде удовлетворения от того, что твоя
синица сидит у тебя на ладони. Он начинал работу по звонку и по звонку же
заканчивал. Кое-какие вещи он аккуратно откладывал в сторону, и там они
ждали, когда придет время их доделать. За день он успевал очень много и
прекрасно справлялся со всеми мелкими поручениями. Правда, теперь "время
ему не принадлежало", но зато он стал "хозяином своего времени". Он начал
понимать, чего оно стоит, время. И чего не стоит. Прежде всего, не стоит
торопиться. К Нигглу пришел покой, и теперь в часы отдыха он мог
по-настоящему отдыхать.
И вдруг все изменилось. Ему не давали больше плотничать, а заставляли
все копать и копать, изо дня в день. Об отдыхе нечего было и думать. Ниггл
принял это покорно. Лишь спустя долгое время, в памяти его стали всплывать
обрывки тех проклятий, что он когда-то так часто произносил. Подумать
только, он почти забыл их. Он копал, пока хватало сил нагнуться, копал
пока кожа у него на ладонях не повисла лоскутами, и руки не стали
кровоточить. Тут он почувствовал, что больше не может поднять лопату.
Никто не сказал ему доброго слова. Появился доктор, и, окинув Ниггла
взглядом, изрек: "Прекратить работу. Полный покой в темноте".
Ниггл лежал в темноте и полном покое, таком полном, что ни одна мысль
и чувство не приходили к нему, и он едва ли мог сказать, сколько уже так
вот лежит - несколько дней, или, может быть, лет? Вдруг он услышал голоса.
Совсем незнакомые голоса. Он был уверен, что никогда не слышал их раньше.
Похоже было, будто в соседней комнате собрался врачебный совет, или
заседает следственная комиссия, и голоса доносятся через неплотно закрытую
дверь. Правда, света Ниггл не видел.
- Теперь разберем случай Ниггла! - Произнес один голос. Какой это был
суровый голос, еще строже, чем у доктора.
- Что же с ним стряслось? - Спросил второй голос. Его можно было бы
назвать нежным, но в нем не было мягкости. Там смешались и грусть, и
надежда - это был голос вершителя судеб.
- Что же случилось с Нигглом? У него было прекрасное сердце!
- Но зато как оно плохо работало! Да и голова не многим лучше; он не
слишком утруждал себя мыслями. Посмотрите, сколько времени он потратил
зря, даже не на развлечения, а просто так. В путь он тоже не собрался как
следует. И ведь мог бы кое-что приготовить, но нет! Явился сюда как
последний оборванец, ну и нам пришлось обойтись с ним, как с нищим. Так
что случай тяжелый. Думаю, ему придется здесь задержаться.
- Может быть, ему это и не повредило, - произнес второй голос. - Но,
с другой стороны... он всего лишь маленький человек. Великие дела никогда
не были его предназначением, на это у него не хватило бы сил. Давайте
заглянем в записи. Смотрите! Кое-что здесь говорит в его пользу.
- Возможно, - отрезал первый голос. - Но, убежден, что ни один из
этих аргументов не выдержит тщательного разбора.
- Давайте все же попробуем, - предложил второй голос. Ну, вот, к
примеру. По природе своей Ниггл был художником. Не гением, конечно, но все
же... Лист работы Ниггла не лишен своеобразной прелести. Вспомните, как он
всегда бился над тем, чтобы листья вышли как можно более прекрасными, и
все только ради них. Ему и в голову не приходило, что это возвышает его
самого. Смотрите, здесь нет ни слова о том, чтобы он, например, делал вид,
хотя бы даже перед самим собой, что это оправдывает его небрежность по
отношению к вещам, установленным законом.
- Тогда ему не следовало бы быть столь небрежным, - сказал первый
голос.
- И все же он всегда откликался на зов, - заметил второй.
- Далеко не всегда. В основном тогда, когда это не составляло для
него особого труда. И при этом он еще все время жаловался, что его
"отвлекают". Посмотрите сами! Записи так и пестрят этим словом вперемежку
с разными дурацкими сетованиями и даже проклятиями.
- Да, это правда. Но бедняге тогда и в самом деле казалось, что его
отвлекают. Зато он никогда не ждал никакой награды, как они ее там
называют. Вот, например, случай Пэриша. Это тот, что поступил позже, сосед
Ниггла. Он ведь ни разу для него палец о палец не ударил, а уж о
благодарности и говорить не приходится. Но здесь нет ни слова о том, чтобы
Ниггл ждал этой самой благодарности. Нет, у него и мысли такой не было.
- Да, это несомненно аргумент в его пользу, - сказал первый голос. -
Но все же недостаточно веский. Если хорошенько приглядеться, я думаю,
обнаружится, что Ниггл чаще всего просто забывал об этом. Все просьбы
Пэриша он считал досадным недоразумением, и тут же выбрасывал дело из
головы, как только с ним было покончено.
- И все же, посмотрите, - настаивал второй голос, - вот последняя
запись. Эта поездка в дождь. Я подчеркиваю: это самое настоящее
самопожертвование. Ниггл предчувствовал, что упускает последнюю
возможность закончить картину. К тому же, он догадывался, что Пэриш зря
так беспокоится.
- Не слишком ли вы сгущаете краски, - заметил первый голос. - Но, все
равно, последнее слово за вами. Это ваше занятие, - выставлять все в
лучшем свете. Иногда у вас неплохо получается. Итак, что вы предлагаете?
- Я думаю, настало время дать ему отдохнуть. Ему нужно успокоение.
Нигглу показалось, что никто еще не был к нему более щедр, чем этот
голос. Когда он произнес "успокоение", Ниггла словно бы осыпали дивными
дарами, или он получил приглашение на пир королей. Его совершенно
ошеломило это "дать отдохнуть", и он почувствовал, как в абсолютной
темноте лицо его заливает краска стыда. Так бывает, если вас вдруг
похвалят во всеуслышанье, когда и вы сами, и все кругом знают, что похвала
не заслужена. Ниггл поглубже зарылся в колючее одеяло. Было совсем тихо.
Потом первый голос спросил его, прямо под ухом:
- Ты ведь все слышал?
- Да.
- Ну, и что ты на это скажешь?
- Пожалуйста, расскажите мне, что там с Пэришем. Я так по нему
соскучился. Надеюсь, он не очень болен. Может быть, вы сможете заодно
вылечить его ногу - она всегда причиняла ему столько мучений. И,
пожалуйста, не надо о нас беспокоиться. Пэриш был очень хорошим соседом.
Он продавал мне отличный картофель, и совсем недорого, а это, знаете ли,
избавляет от стольких хлопот.
- Неужели? - Сказал первый голос. - Я рад за него.
Снова стало тихо. Потом Ниггл услышал, как голоса удаляются. "Хорошо,
я согласен, - произнес первый голос, где-то бесконечно далеко. - Пусть
отправляется до следующей станции. Хоть завтра!"
Когда Ниггл проснулся, жалюзи на окнах были подняты и его клетушку
заливал солнечный свет. На стуле, куда он клал на ночь больничную форму,
теперь лежала откуда-то взявшаяся удобная одежда. После завтрака к нему
пришел доктор. Он намазал его кровоточащие ладони каким-то бальзамом, и
раны сразу затянулись. На дорогу доктор дал ему пару добрых советов и (на
всякий случай) бутылочку тоника. Потом Ниггла угостили пирожным и бокалом
вина, и вручили ему билет.
"Можете идти на станцию, - сказал доктор. - Там носильщик, он
присмотрит за вами. Прощайте!"
Ниггл тихонько проскользнул через парадную дверь, и замер на пороге.
Солнце ослепило его. Он ведь помнил лишь большую станцию, и думал поэтому,
что очутился в таком же большом городе. Но все оказалось совсем иначе. Он
стоял на вершине холма, голого, зеленого, обдуваемого пронзительным,
пронизывающим ветром. Кругом никого не было. Внизу, у подножья холма,
словно зеркало, сверкала на солнце крыша станции.
Медленными, широкими шагами Ниггл стал спускаться. Носильщик сразу
узнал его. "Сюда, сюда!" и он провел Ниггла на платформу. Там стоял чудный
маленький поезд - один паровоз и один вагончик. Оба так и сверкали - сразу
было видно, что краска совсем свежая. Наверное, это было их первое
путешествие. Да что паровоз! Даже пути перед ним, и те выглядели
новенькими: рельсы сверкали, опоры под ними были покрашены в чудесный
зеленый цвет, а шпалы издавали ни с чем не сравнимый запах свежей,
разогретой солнцем смолы.
Вагон был пуст.
- Куда следует поезд? - Спросил Ниггл у носильщика.
- Не думаю, чтобы этому месту уже успели дать название. Но вам там
понравится, - и он захлопнул за Нигглом двери вагона.
Маленький паровоз сразу же запыхтел, и Ниггл откинулся на спинку
сиденья. Поезд шел по глубокой выемке, между двух ее зеленых боков, под
голубой крышей неба. Прошло, казалось, совсем немного времени, и паровоз
дал гудок, лязгнули тормоза, и поезд остановился. Вокруг не было ни
станции, ни хотя бы таблички с названием места, лишь несколько ступенек
вверх по зеленой насыпи, туда, где росла подстриженная живая изгородь.
Поднявшись, Ниггл увидел калитку, а рядом свой велосипед, или, во всяком
случае, совсем такой же. На перекладине калитки красовалось что-то вроде
желтой этикетки, где большими черными буквами было выведено "Ниггл".
Ниггл распахнул калитку и вскочил на велосипед. И вот уже он несется
вниз с горы, залитой весенним солнцем. Тропинка вскоре пропала, и Ниггл
ехал по великолепному дерну. Он был зеленый, плотный, и все же можно было
рассмотреть каждую былинку. Что-то подобное Ниггл уже видел раньше, а
может быть лишь только мечтал об этой траве, океане травы? Изгибы
местности тоже казались ему знакомыми. Да, вот здесь начинается спуск на
равнину, а за ним опять подъем. Вдруг огромная зеленая тень заслонила ему
солнце. Ниггл поднял голову, да так и свалился с велосипеда.
Перед ним стояло дерево, его дерево, совершенно законченное, если,
конечно, так можно сказать о живом дереве. На нем распускались листья,
ветки росли и гнулись на ветру, на том самом ветру, который Ниггл так
часто предчувствовал, предугадывал, но не мог передать. Теперь он смотрел
на дерево, и руки его медленно поднимались, пока не раскрылись широко,
словно бы для объятий.
"Это настоящий дар!" - вымолвил он, наконец, и это относилось к его
таланту, и к завершению его трудов, хотя сам Ниггл употребил слово в
буквальном значении.
Ниггл все смотрел и смотрел на дерево, и не мог оторваться. Здесь
были все листья, над которыми он когда-то работал. И выглядели они точно,
как он их задумал, а совсем не так как они получались на холсте. Среди
этого множества листьев были и те, что успели распуститься только в его
воображении, и те, кому даже на это не хватило времени. На их изысканной
ткани не было ни слов, ни чисел, и все же даты читались, как в календаре.
И что самое удивительное, он ясно видел, что некоторые, самые прекрасные
листья (самые яркие представители его стиля), были созданы совместно с
мистером Пэришем. Да-да по другому не скажешь!
Повсюду на дереве гнездились птицы. Удивительные птицы, как они
чудесно пели! Прямо на глазах они откладывали яйца, вылуплялись,
становились на крыло и улетали в лес, неся с собой свои дивные песни.
Оказывается, и лес был здесь. Он тянулся далеко-далеко, и лишь совсем на
горизонте виднелись очертания гор.
Ниггл посидел еще немного с деревом, а потом встал и направился к
лесу. Он вовсе не устал от дерева, нет! Просто ему больше не надо было на
него смотреть, он словно вобрал дерево в себя целиком и чувствовал теперь
рост каждой его веточки. Итак, он пошел к лесу, и вскоре обнаружилась одна
странная вещь. Лес ведь находился в отдалении, и все же к нему можно было
приблизиться и даже войти в него, а он не терял своей отдаленности.
Никогда еще раньше Нигглу не удавалось войти в отдаленность, чтобы она при
этом не превратилась в обычные окрестности. Представляете, как интересно
было гулять по этой стране. Вы шли, а перед вами открывались все новые и
новые дали; вот появлялся второй, третий, четвертый план, вдвое, втрое,
вчетверо прекраснее. Вы все шли и шли, и весь мир был у вас на ладони (или
на картине, если вам так больше нравится). Хотя, везде есть свои границы.
Вот и здесь. Горы, хоть и медленно, но все-таки приближались. Казалось,
они были не частью картины, а лишь переходом к чему-то иному,
неизведанному, лишь проблеском следующей ступени - другой картины.
Ниггл ходил без устали, заглядывая во все уголки, но он не просто
слонялся. Он внимательно все изучал. Дерево оказалось закончено, а значит,
вовсе с ним не было покончено. "Вот как получилось-то, совсем наоборот", -
подумалось ему. Зато в лесу оставалось над чем поразмыслить, к чему
приложить руки. Ничего лишнего или неверного он не замечал, зато нашел
очень много незавершенного. А главное: он теперь ясно видел, какое где
потребуется завершение.
Спустя некоторое время, Ниггл присел отдохнуть под одним очень
красивым, отдаленным деревом. Оно было чем-то похоже на то его дерево, но
все же совсем другое, особенное... Хотя нет, пожалуй, ему чуть-чуть не
хватало индивидуальности. Оно явно требовало внимания. Ниггл принялся
размышлять о том, с чего начать работу, чем закончить, и сколько на это
уйдет времени, но что-то не давало ему принять окончательное решение.
1 2 3