А-П

П-Я

А  Б  В  Г  Д  Е  Ж  З  И  Й  К  Л  М  Н  О  П  Р  С  Т  У  Ф  Х  Ц  Ч  Ш  Щ  Э  Ю  Я  A-Z

 

анонс. Здесь говорится то же самое, только в более угрожающем тоне. Уличные электрические фонари, конечно, можно игнорировать просто потому, что они столь незначительны и преходящи. Волшебные сказки в любом случае имеют более фундаментальные и всеобщие темы для упоминания. Молнии, например. Эскапист не так подчинен причудам мимолетной моды, как эти его оппоненты. Он не превращает вещи (которые, может быть, достаточно полезны, чтобы считать их плохими) в своих хозяев или своих богов, поклоняясь им как неизбежным, даже «непоколебимым». И его противники, столь легко презирающие его, не имеют гарантии, что он на этом остановится: он может собрать людей и крушить лампы. Эскапизм имеет другое, более зловещее лицо: Противодействие.Не так давно — хотя это может показаться неправдой — я слышал, как один человек из Оксенфорда заявлял, что он «приветствует» близость роботизированных фабрик массового производства и шум автомобильных пробок на дорогах, потому что они дают его университету «соприкосновение с настоящей жизнью». Он мог иметь в виду, что человечество живет и работает в XX веке в мире, который с опасной стремительностью скатывается к варваризации, и что громкая демонстрация этого на улицах Оксенфорда может служить предупреждением о том, что невозможно надолго сохранить оазисы здравомыслия в этой пустыне безрассудства за простой оградой, без активных наступательных действий (интеллектуальных и практических). Боюсь, однако, что он не то имел ввиду. В любом случае, выражение «настоящая жизнь» в таком контексте, кажется, падает недалеко от академических стандартов. Замечание, что автомобили «живее» драконов или, скажем, кентавров, курьезно, а что они «реальнее», скажем, лошади — просто патетический абсурд. Как реальна, как поразительно жива заводская труба по сравнению с вязом: бедная устаревшая вещь, нематериальная мечта эскаписта!Что касается меня, то я не могу убедить себя в том, что крыша станции Блетчли «реальнее» облаков. И как артефакт я нахожу ее менее одушевляющей чем пресловутый свод небес. Мост к платформе 4 мне менее интересен, чем Бифрост, охраняемый Хеймдаллом и Гиаллахорном. По дикости моего сердца, я не могу удержаться от вопроса: неужели железнодорожные инженеры, если бы их воспитывали с большей долей фантазии, не справлялись бы лучше со своими многочисленными орудиями, чем обычно? Волшебные сказки, как мне кажется, лучшие магистры искусств, нежели тот академический персонаж, которого я упомянул.Многое из того, что он (как я предполагаю) и другие (естественно) назвали бы «серьезной» литературой, не больше чем игра под стеклянной крышей у края муниципального плавательного бассейна. Волшебные сказки могут изобретать чудовищ, которые летают по воздуху или обитают в глубинах, но по крайней мере, они не стараются убежать от небес или от моря.И если мы на мгновение оставим «фантазию», я не думаю, что читатель или сказочник должен устыдиться хотя бы «бегства» в прошлое: предпочтение драконам лошадей, замков, парусников, луков и стрел; не только эльфов, но и рыцарей, королей и священников. Поскольку для разумного человека, в конце концов, возможно, после размышления (никак не связанного с волшебными сказками) вынести подразумевающийчя в конечном счете в простой тишине «эскапистской» литературе приговор прогрессивным вещая типа заводов или пулеметов и бомб, которые кажустя естественными и неизбежными, отважимся заявить, «неумолимыми» продуктами.«Грубость и уродливость современной европейской жизни» — той настоящей жизни, чье прикосновение мы должны приветствовать — «признак биологической неприспособленности, неудовлетворительной или ошибочной реакции на окружающее». note 30 Note30
Коистофер Доусон, «Прогресс и религия», с. 58, 59. Далее он добавляет: «Полные викторианские доспехи, цилиндр и сюртук, без сомнения, выражают что-то основное в культуре XIX века, и с этой культурой они распространились отсюда по всему миру, как никакая мода не распространялась раньше. Возможно, наш потомок сможет распознать в ней род жестокой ассирийской красоты, подходящую эмблему безжалостного и великого века, создавшего ее, но как бы то ни было, она утратила прямую и неизбежную красоту, которую должна иметь любая одежда, потому что, как и культура ее создателей, она не имела соприкосновения с природой, в том числе с природой человека».

Безумнейший замок, который когда-либо появлялся из сумки великана в дикой гэльской сказке не только гораздо менее уродлив, чем завод-робот, но так же (используя очень современное высказывание) «в самом реальном смысле» гораздо более реален. Почему бы нам не искать избавления или осуждения «жестокой ассирийской» абсурдности цилиндра или морлокианского ужаса фабрик? Их осуждают даже писатели самой эскапистской литературы, научной фантастики. Эти пророки часто предсказывают (и, кажется, с нетерпением ждут), что мир будет подобен одной большой железнодорожной станции с застекленной крышей. Но из их произведений, как правило, очень сложно понять, что именно будет делать человек в таком мире-городе. Они могут отказаться от «викторианских доспехов» в пользу свободных одежд (с застежками-молниями), но, как окажется, эту свободу они будут использовать в основном для того, чтобы играть с механическими игрушками в быстро надоедающую игру езды с высокой скоростью. Судя по этим сказкам, люди остануться такими же похотливыми, мстительными и жадными, и идеалы их идеалистов едва ли пойдут дальше юлестящей идеи строительства большего числа таких же городов на других планетах. Это действительно век «передовых способов саморазрушения». Это часть неотъемлемой болезни наших дней — возникновение желания избавления не от жизни на самом деле, но от нашего настоящего времени и причиняемых самим себе страданий — что мы остро осознаем уродство наших дел и зло, исходящее от них. Итак, зло и уродство кажутся нам неразрывно связанными. Нам трудно представить вместе зло и красоту. Ужас прекрасной феи, который доходит к нам из глубины веков, обычно ускользает от нашего понимания. Даже еще тревожнее: доброта сама по себе лишена присущей ей красоты. В Фаерии можно представить себе людоеда, владельца уродливого как кошмар замка (так как зло людоеда приводит к этому), но невозможно представить себе строение, возведенное с мирной целью — таверну, гостиницу для путешественников, чертог благородного короля — которое было бы еще уродливее. Сегодня же трудно вообразить, что можно увидеть что-либо не уродливое — если только оно не построено задолго до нас.Однако это современный и специфический (или случайный) «эскапистский» аспект волшебных сказок, который они разделяют с романтическими произведениями и другими произведениями из или о прошлом. Многие произведения прошлого стали «эскапистскими» только из-за притяжения жизнеспособности того времени, когда люди обычно были удовлетворены делом своих рук, в отличие от нашего времени, когда люди чувствуют отвращение к предметам человеческой деятельности.Но есть также другой, более глубокий «эскапизм», который всегда приветствует в волшебных сказках и легендах. Есть вещи более жестокие и страшные, чтобы бежать от них, чем шум, зловоние, безжалостность и расточительность двигателя внутреннего сгорания. Существуют голод, жажада, нужда, боль, горе, несправедливость, смерть. Но даже когда человек не стоит лицом к лицу с ними, есть древние недостатки, от которых волшебные сказки предлагают некий сорт избавления, и старые надежды и желания (затрагивающие самые корни фантазии) для которых они предлагают некий вид удовлетворения и утешения. некоторые представляют собой извинительные слабости или любопытство: такие как желание свободно как рыба посещать глубины морей или стремление к бесшумному грациозному легкому полету птиц, стремление, когда он далеко в вышине и из-за ветра и расстояния неслышимый, блестит на солнце: то есть, точнее, когда его воображаешь, а не используешь. Есть желания глубже, такие как желание беседовать со всеми живущими существами, на этом желании, древнем как грехопадение, по большей части основано присутствие говорящих зверей и существ в волшебных сказках, и особенно магическое понимание их собственного языка. Корень в этом, а вовсе не в «путанице», якобы присущей человеческому уму в дописьменном прошлом, приписываемом ему «отсутствии понимания отдельности нас от животных». note 31 Note31
См. замечание Д в конце.

Ясное понимание этого отделения весьма древынее; но тае же ясно и старо понимание того, словно иные царства, с которыми Человек разорвал отношения, и видит теперь только извне и с расстояния, находящиеся с ним в войне или в состоянии неспокойного перемирия. Не много существует людей, имеющих привилегию совершать небольшие путешествия туда; остальные должны удовлетворяться рассказами путешественников. То же насчет лягушек, говоря об этом, довольно странном, но широко распространенном сюжете «Принца-Лягушки», Макс Мюллер спрашивает в своей типичной манере: «Как могла такая история быть сочинена? Человеческое существование было всегда, можно надеяться, достаточно просвещенным, чтобы знать, что брак между жабой и королевской дочерью абсурден». Конечно, можно надеяться! Поскольку, если бы это было не так, то в этой историии не было бы вовсе ничего странного, зависящего именно от осознания абсурдности. Источники народных преданий (или догадки о них) здесь абсолютно неуместны. Бесполезно обсуждение тотемизма. Поскольку действительно, каковы бы ни были традиции и верования о лягушках и колодцах, лежащие в основе этой сказки, образ лягушки был и сохраняется в волшебной сказке note 32 Note32
Или в ряде подобных сказок

именно потому, что этот образ весьма странен, а брак с лягушкой абсурден и, без сомнения, отвратителен. Хотя, конечно, в версиях, которые нас интересуют, гэльских, германских, английских note 33 Note33
"Королева, которая искала воды из Колодца и Лорганн» (Кэмпбелл, xxIII), «Король-Лягушка», «Девушка и Лягушка».

на самом деле нет бракосочетания принцессы и лягушки: лягушка оказывается заколдованным принцем. И смысл сказки не в том, что люди думали, будто лягушки могут быть мужьями, но в необходимости выполнять данное обещание (даже с ужасными последствиями), которые, вместе с упомянутыми запретами пронизывают всю Фаерию. Это одна из заповедей на скрежалях Эльфской страны, заповедь далеко не устаревшая. И, наконец, есть последнее и самое глубокое желание, Великое Избавление: Бегство от Смерти. Волшебные сказки дают множество примеров и способов этого, что можно было бы назвать подлинно эскапистским или (я бы сказал) дезертирским духом. Но это делают и другие произведения (особенно те, которые вдохновлены наукой), и то же делают другие науки. Волшебные сказки сочинены людьми, а не эльфами. Человеческие сказки об эльфах, несомненно полны историй об Избавлении от Бессмертия. Но от наших сказок не следует ожидать того, чтобы они всегда возвышались над нашим средним уровнем. Они часто делают это. Немного уроков затрагиваются в них яснее, чем этот — о бремени такой бессмертности, или бесконечной серии, к которой «беглец» стремится. Потому что волшебные сказки особенно подходят для того, чтобы научить таким вещам древности и по сей день. Смерть — тема особо вдохновлявшая Джорджа МакДональда.Но «утешение» волшебных сказок имеет другое назначение, нежели воображаемое исполнение древних желаний. Самым значительным является Утешение Счастливого Конца. Я даже осмелюсь утверждать, что все законченные волшебные сказки должны иметь его. В конечном счете, я бы сказал, что Трагедия — самая правдивая форма Драмы, ее высшая функция. но для волшебной сказки верным будет обратное. Пока мы еще не ввели слово для выражения этого противопоставления — я буду звать его Катастрофическим. Катастрофические сказки есть правдивые волшебные сказки, их высшая функция.Утешение волшебных сказок, радость счастливого завершения или более точно хорошая развязка, внезапный счастливый «оборот» (поскольку на самом деле у волшебной сказки нет настоящего конца note 34 Note34
См. замечание Н в конце.

): эта радость, одна из тех вещей, которую волшебные сказки могут производить в высшей степени хорошо, не является по сути «эскапизмом» или «бегством». На этом стоят волшебные сказки — или другой мир, — внезапное и чудесное милосердие: на которое никогда не рассчитывают. Это не отвергает существования дискатастрофы (плохой развязки), горя и поражения: их возможность необходима для радости освобождения, оно отрицает (перед лицом большей очевидности, если хотите), всеобщее конечное поражение и в конечном счете является евангелистическим, дающим мимолтеный знак Радости, Радости за стенами мира, острой как скорбь.Это знак хорошей волшебной сказки, высшей или наиболее полной формы, конечно же, с неистовыми событиями, фантастическими и страшными приключениями, она дает ребенку и взрослому, которые слушают ее, когда наступает «перелом», ощутить как перехватывает дыхание, как замирает сердце почти (или конечно вместе) со слезами, острое, как и в любой форме литературного искусства, и имеющее особое качество.Даже современные волшебные сказки могут производить этот эффект. Это не так легко, он зависит от всей сказки, которая подготавливает поворот сюжета, развязку и еще он возвращает обратно славу. Сказка в какой-то мере успешная в этом смысле не будет целиком неудачной, какой бы порок она ни имела и как бы ни были смешаны и запутаны ее намерения. Это происходит даже со сказкой самого Эндрю Ланга, «Принцем Пригио», неудовлетворительной во всех отношениях. Когда «каждый рыцарь ожил, вскинул меч и воскликнул: „Долгой жизни принцу Пригио“, радость немного имеет этого странного качества волшебной сказки, болшьше, чем описанное событие. Ее бы не было вовсе в сказке Ланга, если бы описанное событие не было частью более серьезной „фантазии“ волшебных сказок, чем основные события истории, которая в основном более фривольна, с полу-притворной улыбкой галантного, утонченного Это характерно для неустойчивого баланса Ланга. Сказка поверхностно следует „куртуазному“ французскому с сатирическим оборотом, и в деталях — „Розе и кольцу“ Теккерея. Вид поверхностный, даже фривольный, по природе не производящий или не желающий производить что-либо глубокое, но под этим лежит более глубокий дух романтика Ланга. Более серьезный и острый эффект это вызывает в серьезных сказках Фаерии. note 35 Note35
Из тех, которые Ланг зовет «традиционными» и на самом деле предпочитает.

В этих сказках, когда наступает «развязка», мы получаем пронзительную вспышку радости и желание сердца, которое на миг выходит за рамки, разрывает саму паутину сказки и дает лучу света пройти сквозь нее.Семь долгих лет я служила ради тебя На стеклянную гору всходила ради тебя Белый плащ твой отмыла ради тебя Что ж ты не проснешься и не поглядишь на меня?И он услышал и поглядел на нее note 36 Note36
«Черный бык из Норруэй»

ЭПИЛОГ Эта «радость», которую я выбрал как отметину настоящей волшебной сказки (или романсэ) либо как их клеймо, заслуживает большего внимания.Вероятно, каждый писатель создает вторичный мир, фантазию, каждый со-творец, желающий в какой-то мере быть настоящим создателем, или надеется, что он черпает из реальности, что особенное качество его вторичного мира (пусть даже не всех деталей) note 37 Note37
Поскольку все детали могут не быть «правдой»: «вдохновение» редко обладает достаточной силой и продолжительностью, чтобы воздействовать на все сразу, не оставляя места «изобретенному» без вдохновения.

заимствовано у Реальности, или слепо следует ей. Если он действительно достигает качества справедливо описано словарным определением «внутренняя достоверность реальности», трудно представить себе, как это может быть, если работа нге является в каком-то смысле частью (примеью — Коша.) реалности. Особое качество «радости» в успешной Фантазии может таким образом быть объяснено как внезапное видение лежащей в ее основе реальности или правды. Это не только «утешение» среди горя этого мира, но и удовлетворение и ответы на вопрос: «Это правда?» Ответ на этот вопрос, который я дал сначала (вполне правильно) был; «Если ты построил свой маленький мир хорошо, то да — это правда в этом мире». Этого достаточно для художника (или для удовлетворения художнических притязаний художника). Но в «хорошей развязке» мы видим проблеск того, что ответ может оказаться глубже — это может быть далекий луч или эхо евангелического в этом мире. Использование этого слова дает намек о моем эпилоге.
1 2 3 4 5 6 7 8