Первый... мнэ-э-э... Третий был дурак, а вот
первый?..
Пригибаясь, как солдат под обстрелом, я подобрался к окну и выглянул.
Дуб был на месте. Спиною к нему стоял в глубокой задумчивости кот Василий.
В зубах у него был зажат цветок кувшинки. Кот смотрел себе под ноги и
тянул: "Мнэ-э-э..." Потом он тряхнул головой, заложил передние лапы за
спину и, слегка сутулясь, как доцент Дубино-Княжицкий на лекции, плавным
шагом пошел в сторону от дуба.
- Хорошо... - говорил кот сквозь зубы. - Бывали-живали царь да
царица. У царя, у царицы был один сын... мнэ-э... дурак, естественно...
Кот с досадой выплюнул цветок и, весь сморщившись, потер лоб.
- Отчаянное положение, - проговорил он. - Ведь кое-что помню!
"Ха-ха-ха! Будет чем полакомиться: конь - на обед, молодец - на ужин..."
Откуда бы это? А Иван, сами понимаете - дурак, отвечает: "Эх ты, поганое
чудище, не уловивши бела лебедя, да кушаешь!" Потом, естественно - каленая
стрела, все три головы долой, Иван вынимает три сердца и привозит, кретин,
домой матери... Каков подарочек! - Кот сардонически засмеялся, потом
вздохнул. - Есть еще такая болезнь - склероз, - сообщил он.
Он снова вздохнул, повернул обратно к дубу и запел: "Кря-кря, мои
деточки! Кря-кря, голубяточки! Я... мнэ-э... м слезой вас отпаивала...
мернее - выпаивала..." Он в третий раз вздохнул и некоторое время шел
молча. Поравнявшись с дубом, он вдруг немузыкально заорал: "Сладок кус не
доедала!.."
В лапах у него вдруг оказались массивные гусли - я даже не заметил,
где он их взял. Он отчаянно ударил по ним лапой и, цепляясь когтями за
струны, заорал еще громче, словно бы стараясь заглушить музыку:
Дасс им таннвальд финстер ист,
Дас махт дас хольтс,
Дас... мнэ-э... майн шатц... или катц?..
Он замолк и некоторое время шагал, молча стуча по струнам. Потом
тихонько, неуверенно запел:
Ой, бував я в тим садочку,
Та скажу вам всю правдочку:
Ото как
Копають мак.
Он вернулся к дубу, прислонил к нему гусли и почесал задней ногой за
ухом.
- Труд, труд и труд, - сказал он. - Только труд!
Он снова заложил лапы за спину и пошел влево от дуба, бормоча:
- Дошло до меня, о великий царь, что в славном городе Багдаде жил-был
портной, по имени... - он стал на четвереньки, выгнул спину и злобно
зашипел. - Вот с этими именами у меня особенно отвратительно! Абу.. Али...
Кто-то ибн чей-то... Н-ну хорошо, скажем, Полуэкт. Полуэкт ибн... мнэ-э...
Полуэктович... Все равно не помню, что было с этим портным. Ну и пес с
ним, начнем другую...
Я лежал животом на подоконнике и, млея, смотрел, как злосчастный
Василий бродит около дуба то вправо, то влево, бормочет, откашливается,
подвывает, мычит, становится от напряжения на четвереньки - словом,
мучается несказанно. Диапазон знаний его был грандиозен. Ни одной сказки и
ни одной песни он не знал больше чем наполовину, но это были русские,
украинские, западнославянские, немецкие, английские, по-моему, даже
японские, китайские и африканские сказки, легенды, притчи, баллады, песни,
романсы, частушки и припевки. Склероз приводил его в бешенство, несколько
раз он бросался на ствол дуба и драл кору когтями, он шипел и плевался, и
глаза его при этом горели как у дьявола, а пушистый хвост, толстый, как
полено, то смотрел в зенит, то судорожно подергивался, то хлестал его по
бокам. Но единственной песенкой, которую он допел до конца, был
"Чижик-пыжик", а единственной сказочкой, которую он связно рассказал, был
"Дом, который построил Джек" в переводе Маршака, да и то с некоторыми
купюрами. Постепенно - видимо, от утомления - речь его обретала все более
явственный кошачий акцент. "А в поли, поли, - пел он, - сам плужок ходэ,
а... мнэ-э... а... мнэ-а-а-у!.. а за тым плужком сам... мья-а-у-а-у!.. сам
господь ходе... или броде?.." В конце концов он совершенно изнемог, сел на
хвост и некоторое время сидел так, понурив голову. Потом тихо, тоскливо
мяукнул, взял гусли под мышку и на трех ногах медленно уковылял по
росистой траве.
Я слез с подоконника и уронил книгу. Я отчетливо помнил, что в
последний раз это было "Творчество душевнобольных", я был уверен, что на
пол упала именно эта книга. Но подобрал я и положил на подоконник
"Раскрытие преступлений" А. Свенсона и О. Венделя. Я тупо раскрыл ее,
пробежал наудачу несколько абзацев, и мне сейчас же почудилось, что на
дубе висит удавленник. Я опасливо поднял глаза. С нижней ветки дуба
свешивался мокрый серебристо-зеленый акулий хвост. Хвост тяжело
покачивался под порывами утреннего ветерка.
Я шарахнулся и стукнулся затылком о твердое. Громко зазвонил телефон.
Я огляделся. Я лежал поперек дивана, одеяло сползло с меня на пол, в окно
сквозь листву дуба било утреннее солнце.
3
Мне пришло в голову, что обычное интервью
с дьяволом или волшебником можно с успехом
заменить искусным использованием положений
науки.
Г.Дж.Уэллс
Телефон звонил. Я протер глаза, посмотрел в окно (дуб был на месте),
посмотрел на вешалку (вешалка тоже была на месте). Телефон звонил. За
стеной в комнате у старухи было тихо. Тогда я соскочил на пол, отворил
дверь (щеколда была на месте) и вышел в прихожую. Телефон звонил. Он стоял
на полочке над большой кадушкой - очень современный аппарат белой
пластмассы, такие я видел только в кино и в кабинете нашего директора. Я
взял трубку.
- Алло...
- Это кто? - спросил пронзительный женский голос.
- А кого вам надо?
- Это Изнакурнож?
- Что?
- Я говорю, это изба на курногах или нет? Кто говорит?
- Да, - сказал я. - Изба. Кого вам нужно?
- О дьявол, - сказал женский голос. - Примите телефонограмму.
- Давайте.
- Записывайте.
- Одну минутку, - сказал я. - Возьму карандаш и бумагу.
- О дьявол, - сказал женский голос.
Я принес записную книжку и цанговый карандаш.
- Слушаю вас.
- Телефонограмма номер двести шесть, - сказал женский голос. -
Гражданке Горыныч Наине Киевне...
- Не так быстро... Киевне... Дальше?
- "Настоящим... предлагается вам... прибыть сегодня... двадцать
седьмого июля... сего года... в полночь... на ежегодный республиканский
слет..." Записали?
- Записал.
- "Первая встреча... состоится... на Лысой горе. Форма одежды
парадная. Пользование механическим транспортом... за свой счет. Подпись...
Начальник канцелярии... Ха... Эм... Вий".
- Кто?
- Вий! Ха Эм Вий.
- Не понимаю.
- Вий! Хрон Монадович! Вы что, начальника канцелярии не знаете?
- Не знаю, - сказал я. - Говорите по буквам.
- Дьявольщина! Хорошо, по буквам: Вервольф - Инкуб - Ибикус
краткий... Записали?
- Кажется, записал, - сказал я. - Получилось - Вий.
- Кто?
- Вий!
- У вас что, полипы? Не понимаю!
- Владимир! Иван! Иван краткий!
- Так. Повторите телефонограмму.
Я повторил.
- Правильно. Передала Онучкина. Кто принял?
- Привалов.
- С приветом, Привалов! Давно служишь?
- Собачки служат, - сердито сказал я. - Я работаю.
- Ну-ну, работай. На слете встретимся.
Раздались гудки. Я повесил трубку и вернулся в комнату. Утро было
прохладное, я торопливо сделал зарядку и оделся. Происходящее казалось мне
чрезвычайно любопытным. Телефонограмма странно ассоциировалась в моем
сознании с ночными событиями, хотя я и представления не имел, каким
образом. Впрочем, кое-какие идеи уже приходили мне в голову, и воображение
мое было возбуждено.
Все, чему мне случилось быть здесь свидетелем, не было мне совершенно
незнакомым, о подобных случаях я где-то что-то читал и теперь вспомнил,
что поведение людей, попадавших в аналогичные обстоятельства, всегда
представлялось мне необычайно, раздражающе нелепым. Вместо того, чтобы
полностью использовать увлекательные перспективы, открывшиеся для них
счастливым случаем, они пугались, старались вернуться в обыденное.
Какой-то герой даже заклинал читателей держаться подальше от завесы,
отделяющей наш мир от неведомого, пугая духовными и физическими увечьями.
Я еще не знал, как развернутся события, но уже был готов с энтузиазмом
окунуться в них.
Бродя по комнате в поисках ковша или кружки, я продолжал рассуждать.
Эти пугливые люди, думал я, похожи на некоторых ученых-экспериментаторов,
очень упорных, очень трудолюбивых, но начисто лишенных воображения и
поэтому очень осторожных. Получив нетривиальный результат, они шарахаются
от него, поспешно объясняют его нечистотой эксперимента и фактически
уходят от нового, потому что слишком сжились со старым, уютно уложенным в
пределы авторитетной теории... Я уже обдумывал кое-какие эксперименты с
книгой-перевертышем (она по-прежнему лежала на подоконнике и была теперь
"Последним изгнанником" Олдриджа), с говорящим зеркалом и цыканьем. У меня
было несколько вопросов к коту Василию, да и русалка, живущая на дубе,
представляла определенный интерес, хотя временами мне казалось, что она-то
мне все-таки приснилась. Я ничего не имею против русалок, но не
представляю себе, как они могут лазить по деревьям... хотя, с другой
стороны, чешуя?..
Ковшик я нашел на кадушке под телефоном, но воды в кадушке не
оказалось, и я направился к колодцу. Солнце поднялось уже довольно высоко.
Где-то гудели машины, послышался милицейский свисток, в небе с солидным
гулом проплыл вертолет. Я подошел к колодцу и, с удовлетворением обнаружив
на цепи мятую жестяную бадью, стал раскручивать ворот. Бадья, постукивая
по стенам, пошла в черную глубину. Раздался плеск, цепь натянулась. Я
крутил ворот и смотрел на свой "Москвич". У машины был усталый, запыленный
вид, ветровое стекло было заляпано разбившейся о него вдребезги мошкарой.
Надо будет воды долить в радиатор, подумал я. И вообще...
Бадья показалась мне очень тяжелой. Когда я поставил ее на сруб, из
воды высунулась огромная щучья голова, зеленая и вся какая-то замшелая. Я
отскочил.
- Опять на рынок поволочешь? - сильно окая, сказала щука. Я
ошарашенно молчал. - Дай же ты мне покоя, ненасытная! Сколько можно?..
Чуть успокоюсь, приткнусь отдохнуть да подремать - ташшит! Я ведь
немолодая уже, постарше тебя буду... жабры тоже не в порядке...
Было очень странно смотреть, как она говорит. Совершенно как щука в
кукольном театре, она вовсю открывала и закрывала зубастую пасть в
неприятном несоответствии с произносимыми звуками. Последнюю фразу она
произнесла, судорожно сжав челюсти.
- И воздух мне вреден, - продолжала она. - Вот подохну, что будешь
делать? Все скупость твоя бабья да дурья... Все копишь, а для чего копишь
- сама не знаешь... На последней реформе-та как погорела, а? То-то! А
екатериновками? Сундуки оклеивала! А керенками-та, керенками! Ведь печку
топила керенками...
- Видите ли, - сказал я, немного оправившись.
- Ой, кто это? - испугалась щука.
- Я... Я здесь случайно... Я намеревался слегка помыться.
- Помыться! А я думала, опять старуха. Не вижу я: старая. Да и
коэффициент преломления в воздухе, говорят, совсем другой. Воздушные очки
было себе заказала, да потеряла, не найду... А кто ж ты будешь?
- Турист, - коротко сказал я.
- Ах, турист... А я думала, опять бабка. Ведь что она со мной делает!
Поймает меня, волочит на рынок и там продает, якобы на уху. Ну что мне
остается? Конечно, говоришь покупателю: так и так, отпусти меня к малым
детушкам - хотя какие у меня там малые детушки - не детушки уже, которые
живы, а дедушки. Ты меня отпустишь, а я тебе послужу, скажи только "по
щучьему велению, по моему, мол, хотению". Ну и отпускают. Одни со страху,
другие по доброте, а которые и по жадности... Вот поплаваешь в реке,
поплаваешь - Холодно, ревматизм, заберешься обратно в колодезь, а старуха
с бадьей опять тут как тут... - Щука спряталась в воду, побулькала и снова
высунулась. - Ну что просить-то будешь, служивый? Только попроще чего, а
то просят телевизоры какие-то, транзисторы... Один совсем обалдел:
"Выполни, - говорит, - за меня годовой план на лесопилке". Года мои не те
- дрова пилить...
- Ага, - сказал я. - А телевизор вы, значит, все-таки можете?
- Нет, - честно призналась щука. - Телевизор не могу. И этот...
комбайн с проигрывателем тоже не могу. Не верю я в них. Ты чего-нибудь
попроще. Сапоги, скажем, скороходы или шапку-невидимку... А?
Возникшая было у меня надежда отвертеться сегодня от смазки
"Москвича" погасла.
- Да вы не беспокойтесь, - сказал я. - Мне ничего в общем не надо. Я
вас сейчас отпущу.
- И хорошо, - спокойно сказала щука. - Люблю таких людей. Давеча вот
тоже... Купил меня на рынке какой-то, пообещала я ему царскую дочь. Плыву
по реке, стыдно, конечно, глаза девать некуда. Ну сослепу и въехала в
сети. Ташшат. Опять, думаю, врать придется. А он что делает? Он меня
хватает поперек зубов, так что рот не открыть. Ну, думаю, конец, сварят.
Ан нет. Защемляет он мне чем-то плавник и бросает обратно в реку. Во! -
Щука высунулась из бадьи и выставила плавник, схваченный у основания
металлическим зажимом. На зажиме я прочитал: "Запущен сей экземпляр в
Солове-реке 1854 года. Доставить в Е. И. В. Академию Наук, СПБ". - Старухе
не говори, - предупредила щука. - С плавником оторвет. Жадная она, скупая.
"Что бы у нее спросить?" - лихорадочно думал я.
- Как вы делаете ваши чудеса?
- Какие такие чудеса?
- Ну... исполнение желаний...
- Ах, это? Как делаю... Обучена сызмальства, вот и делаю. Откуда я
знаю, как я делаю... Золотая Рыбка вот еще лучше делала, а все одно
померла. От судьбы не уйдешь.
Мне показалось, что щука вздохнула.
- От старости? - спросил я.
- Какое там от старости! Молодая была, крепкая... Бросили в нее,
служивый, глубинную бомбу. И ее вверх брюхом пустили, и корабль какой-то
подводный рядом случился, тоже потонул. Она бы и откупилась, да ведь не
спросили ее, увидели и сразу бомбой... Вот ведь как оно бывает. - Она
помолчала. - Так отпускаешь меня или как? Душно что-то, гроза будет...
- Конечно, конечно, - сказал я, встрепенувшись. - Вас как - бросить
или в бадье?..
- Бросай, служивый, бросай.
Я осторожно запустил руки в бадью и извлек щуку - было в ней
килограммов восемь. Щука бормотала: "Ну, а ежели там скатерть-самобранку
или, допустим, ковер-самолет, то я здесь буду... за мной не пропадет..." -
"До свидания", - сказал я и разжал руки. Раздался шумный плеск.
Некоторое время я стоял, глядя на свои ладони, испачканные зеленью. У
меня было какое-то странное ощущение. Временами, как порыв ветра, налетало
сознание, что я сижу в комнате на диване, но стоило тряхнуть головой, и я
снова оказывался у колодца. Потом это прошло. Я умылся отличной ледяной
водой, залил радиатор и побрился. Старуха все не показывалась. Хотелось
есть, и надо было идти в город к почтамту, где меня уже, может быть, ждали
ребята. Я запер машину и вышел за ворота.
Я неторопливо шел по улице Лукоморье, засунув руки в карманы серой
гэдээровской курточки и глядя себе под ноги. В заднем кармане моих любимых
джинсов, исполосованных "молниями", брякали старухины медяки. Я размышлял.
Тощие брошюрки общества "Знание" приучили меня к мысли, что разговаривать
животные не способны. Сказки с детства убеждали в обратном. Согласен я
был, конечно, с брошюрками, потому что никогда в жизни не видел говорящих
животных. Даже попугаев. Я знавал одного попугая, который мог рычать, как
тигр, но по-человечески он не умел. И вот теперь - Щука, кот Василий и
даже зеркало. Впрочем, неодушевленные предметы как раз разговаривают
часто. И между прочим, это соображение никогда не пришло бы в голову,
скажем, моему прадеду. С его, прадеда, точки зрения, говорящий кот - вещь
куда менее фантастическая, нежели деревянный полированный ящик, который
хрипит, воет, музицирует и говорит на многих языках. С котом тоже более
или менее ясно. А вот как разговаривает щука? У щуки нет легких. Это
верно. Правда, у нее должен быть плавательный пузырь, функция коего, как
мне известно, ихтиологам еще не окончательно ясна. Мой знакомый ихтиолог
Женька Скоромахов полагает даже, что эта функция неясная совершенно, и,
когда я пытаюсь аргументировать доводами из брошюрок общества "Знание",
Женька рычит и плюется. Совершенно утрачивает присущий ему дар
человеческой речи... У меня такое впечатление, что о возможностях животных
мы знаем пока еще очень мало. Только недавно выяснилось, что рыбы и
морские животные обмениваются под водой сигналами.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Понедельник Начинается В Субботу'
1 2 3 4
первый?..
Пригибаясь, как солдат под обстрелом, я подобрался к окну и выглянул.
Дуб был на месте. Спиною к нему стоял в глубокой задумчивости кот Василий.
В зубах у него был зажат цветок кувшинки. Кот смотрел себе под ноги и
тянул: "Мнэ-э-э..." Потом он тряхнул головой, заложил передние лапы за
спину и, слегка сутулясь, как доцент Дубино-Княжицкий на лекции, плавным
шагом пошел в сторону от дуба.
- Хорошо... - говорил кот сквозь зубы. - Бывали-живали царь да
царица. У царя, у царицы был один сын... мнэ-э... дурак, естественно...
Кот с досадой выплюнул цветок и, весь сморщившись, потер лоб.
- Отчаянное положение, - проговорил он. - Ведь кое-что помню!
"Ха-ха-ха! Будет чем полакомиться: конь - на обед, молодец - на ужин..."
Откуда бы это? А Иван, сами понимаете - дурак, отвечает: "Эх ты, поганое
чудище, не уловивши бела лебедя, да кушаешь!" Потом, естественно - каленая
стрела, все три головы долой, Иван вынимает три сердца и привозит, кретин,
домой матери... Каков подарочек! - Кот сардонически засмеялся, потом
вздохнул. - Есть еще такая болезнь - склероз, - сообщил он.
Он снова вздохнул, повернул обратно к дубу и запел: "Кря-кря, мои
деточки! Кря-кря, голубяточки! Я... мнэ-э... м слезой вас отпаивала...
мернее - выпаивала..." Он в третий раз вздохнул и некоторое время шел
молча. Поравнявшись с дубом, он вдруг немузыкально заорал: "Сладок кус не
доедала!.."
В лапах у него вдруг оказались массивные гусли - я даже не заметил,
где он их взял. Он отчаянно ударил по ним лапой и, цепляясь когтями за
струны, заорал еще громче, словно бы стараясь заглушить музыку:
Дасс им таннвальд финстер ист,
Дас махт дас хольтс,
Дас... мнэ-э... майн шатц... или катц?..
Он замолк и некоторое время шагал, молча стуча по струнам. Потом
тихонько, неуверенно запел:
Ой, бував я в тим садочку,
Та скажу вам всю правдочку:
Ото как
Копають мак.
Он вернулся к дубу, прислонил к нему гусли и почесал задней ногой за
ухом.
- Труд, труд и труд, - сказал он. - Только труд!
Он снова заложил лапы за спину и пошел влево от дуба, бормоча:
- Дошло до меня, о великий царь, что в славном городе Багдаде жил-был
портной, по имени... - он стал на четвереньки, выгнул спину и злобно
зашипел. - Вот с этими именами у меня особенно отвратительно! Абу.. Али...
Кто-то ибн чей-то... Н-ну хорошо, скажем, Полуэкт. Полуэкт ибн... мнэ-э...
Полуэктович... Все равно не помню, что было с этим портным. Ну и пес с
ним, начнем другую...
Я лежал животом на подоконнике и, млея, смотрел, как злосчастный
Василий бродит около дуба то вправо, то влево, бормочет, откашливается,
подвывает, мычит, становится от напряжения на четвереньки - словом,
мучается несказанно. Диапазон знаний его был грандиозен. Ни одной сказки и
ни одной песни он не знал больше чем наполовину, но это были русские,
украинские, западнославянские, немецкие, английские, по-моему, даже
японские, китайские и африканские сказки, легенды, притчи, баллады, песни,
романсы, частушки и припевки. Склероз приводил его в бешенство, несколько
раз он бросался на ствол дуба и драл кору когтями, он шипел и плевался, и
глаза его при этом горели как у дьявола, а пушистый хвост, толстый, как
полено, то смотрел в зенит, то судорожно подергивался, то хлестал его по
бокам. Но единственной песенкой, которую он допел до конца, был
"Чижик-пыжик", а единственной сказочкой, которую он связно рассказал, был
"Дом, который построил Джек" в переводе Маршака, да и то с некоторыми
купюрами. Постепенно - видимо, от утомления - речь его обретала все более
явственный кошачий акцент. "А в поли, поли, - пел он, - сам плужок ходэ,
а... мнэ-э... а... мнэ-а-а-у!.. а за тым плужком сам... мья-а-у-а-у!.. сам
господь ходе... или броде?.." В конце концов он совершенно изнемог, сел на
хвост и некоторое время сидел так, понурив голову. Потом тихо, тоскливо
мяукнул, взял гусли под мышку и на трех ногах медленно уковылял по
росистой траве.
Я слез с подоконника и уронил книгу. Я отчетливо помнил, что в
последний раз это было "Творчество душевнобольных", я был уверен, что на
пол упала именно эта книга. Но подобрал я и положил на подоконник
"Раскрытие преступлений" А. Свенсона и О. Венделя. Я тупо раскрыл ее,
пробежал наудачу несколько абзацев, и мне сейчас же почудилось, что на
дубе висит удавленник. Я опасливо поднял глаза. С нижней ветки дуба
свешивался мокрый серебристо-зеленый акулий хвост. Хвост тяжело
покачивался под порывами утреннего ветерка.
Я шарахнулся и стукнулся затылком о твердое. Громко зазвонил телефон.
Я огляделся. Я лежал поперек дивана, одеяло сползло с меня на пол, в окно
сквозь листву дуба било утреннее солнце.
3
Мне пришло в голову, что обычное интервью
с дьяволом или волшебником можно с успехом
заменить искусным использованием положений
науки.
Г.Дж.Уэллс
Телефон звонил. Я протер глаза, посмотрел в окно (дуб был на месте),
посмотрел на вешалку (вешалка тоже была на месте). Телефон звонил. За
стеной в комнате у старухи было тихо. Тогда я соскочил на пол, отворил
дверь (щеколда была на месте) и вышел в прихожую. Телефон звонил. Он стоял
на полочке над большой кадушкой - очень современный аппарат белой
пластмассы, такие я видел только в кино и в кабинете нашего директора. Я
взял трубку.
- Алло...
- Это кто? - спросил пронзительный женский голос.
- А кого вам надо?
- Это Изнакурнож?
- Что?
- Я говорю, это изба на курногах или нет? Кто говорит?
- Да, - сказал я. - Изба. Кого вам нужно?
- О дьявол, - сказал женский голос. - Примите телефонограмму.
- Давайте.
- Записывайте.
- Одну минутку, - сказал я. - Возьму карандаш и бумагу.
- О дьявол, - сказал женский голос.
Я принес записную книжку и цанговый карандаш.
- Слушаю вас.
- Телефонограмма номер двести шесть, - сказал женский голос. -
Гражданке Горыныч Наине Киевне...
- Не так быстро... Киевне... Дальше?
- "Настоящим... предлагается вам... прибыть сегодня... двадцать
седьмого июля... сего года... в полночь... на ежегодный республиканский
слет..." Записали?
- Записал.
- "Первая встреча... состоится... на Лысой горе. Форма одежды
парадная. Пользование механическим транспортом... за свой счет. Подпись...
Начальник канцелярии... Ха... Эм... Вий".
- Кто?
- Вий! Ха Эм Вий.
- Не понимаю.
- Вий! Хрон Монадович! Вы что, начальника канцелярии не знаете?
- Не знаю, - сказал я. - Говорите по буквам.
- Дьявольщина! Хорошо, по буквам: Вервольф - Инкуб - Ибикус
краткий... Записали?
- Кажется, записал, - сказал я. - Получилось - Вий.
- Кто?
- Вий!
- У вас что, полипы? Не понимаю!
- Владимир! Иван! Иван краткий!
- Так. Повторите телефонограмму.
Я повторил.
- Правильно. Передала Онучкина. Кто принял?
- Привалов.
- С приветом, Привалов! Давно служишь?
- Собачки служат, - сердито сказал я. - Я работаю.
- Ну-ну, работай. На слете встретимся.
Раздались гудки. Я повесил трубку и вернулся в комнату. Утро было
прохладное, я торопливо сделал зарядку и оделся. Происходящее казалось мне
чрезвычайно любопытным. Телефонограмма странно ассоциировалась в моем
сознании с ночными событиями, хотя я и представления не имел, каким
образом. Впрочем, кое-какие идеи уже приходили мне в голову, и воображение
мое было возбуждено.
Все, чему мне случилось быть здесь свидетелем, не было мне совершенно
незнакомым, о подобных случаях я где-то что-то читал и теперь вспомнил,
что поведение людей, попадавших в аналогичные обстоятельства, всегда
представлялось мне необычайно, раздражающе нелепым. Вместо того, чтобы
полностью использовать увлекательные перспективы, открывшиеся для них
счастливым случаем, они пугались, старались вернуться в обыденное.
Какой-то герой даже заклинал читателей держаться подальше от завесы,
отделяющей наш мир от неведомого, пугая духовными и физическими увечьями.
Я еще не знал, как развернутся события, но уже был готов с энтузиазмом
окунуться в них.
Бродя по комнате в поисках ковша или кружки, я продолжал рассуждать.
Эти пугливые люди, думал я, похожи на некоторых ученых-экспериментаторов,
очень упорных, очень трудолюбивых, но начисто лишенных воображения и
поэтому очень осторожных. Получив нетривиальный результат, они шарахаются
от него, поспешно объясняют его нечистотой эксперимента и фактически
уходят от нового, потому что слишком сжились со старым, уютно уложенным в
пределы авторитетной теории... Я уже обдумывал кое-какие эксперименты с
книгой-перевертышем (она по-прежнему лежала на подоконнике и была теперь
"Последним изгнанником" Олдриджа), с говорящим зеркалом и цыканьем. У меня
было несколько вопросов к коту Василию, да и русалка, живущая на дубе,
представляла определенный интерес, хотя временами мне казалось, что она-то
мне все-таки приснилась. Я ничего не имею против русалок, но не
представляю себе, как они могут лазить по деревьям... хотя, с другой
стороны, чешуя?..
Ковшик я нашел на кадушке под телефоном, но воды в кадушке не
оказалось, и я направился к колодцу. Солнце поднялось уже довольно высоко.
Где-то гудели машины, послышался милицейский свисток, в небе с солидным
гулом проплыл вертолет. Я подошел к колодцу и, с удовлетворением обнаружив
на цепи мятую жестяную бадью, стал раскручивать ворот. Бадья, постукивая
по стенам, пошла в черную глубину. Раздался плеск, цепь натянулась. Я
крутил ворот и смотрел на свой "Москвич". У машины был усталый, запыленный
вид, ветровое стекло было заляпано разбившейся о него вдребезги мошкарой.
Надо будет воды долить в радиатор, подумал я. И вообще...
Бадья показалась мне очень тяжелой. Когда я поставил ее на сруб, из
воды высунулась огромная щучья голова, зеленая и вся какая-то замшелая. Я
отскочил.
- Опять на рынок поволочешь? - сильно окая, сказала щука. Я
ошарашенно молчал. - Дай же ты мне покоя, ненасытная! Сколько можно?..
Чуть успокоюсь, приткнусь отдохнуть да подремать - ташшит! Я ведь
немолодая уже, постарше тебя буду... жабры тоже не в порядке...
Было очень странно смотреть, как она говорит. Совершенно как щука в
кукольном театре, она вовсю открывала и закрывала зубастую пасть в
неприятном несоответствии с произносимыми звуками. Последнюю фразу она
произнесла, судорожно сжав челюсти.
- И воздух мне вреден, - продолжала она. - Вот подохну, что будешь
делать? Все скупость твоя бабья да дурья... Все копишь, а для чего копишь
- сама не знаешь... На последней реформе-та как погорела, а? То-то! А
екатериновками? Сундуки оклеивала! А керенками-та, керенками! Ведь печку
топила керенками...
- Видите ли, - сказал я, немного оправившись.
- Ой, кто это? - испугалась щука.
- Я... Я здесь случайно... Я намеревался слегка помыться.
- Помыться! А я думала, опять старуха. Не вижу я: старая. Да и
коэффициент преломления в воздухе, говорят, совсем другой. Воздушные очки
было себе заказала, да потеряла, не найду... А кто ж ты будешь?
- Турист, - коротко сказал я.
- Ах, турист... А я думала, опять бабка. Ведь что она со мной делает!
Поймает меня, волочит на рынок и там продает, якобы на уху. Ну что мне
остается? Конечно, говоришь покупателю: так и так, отпусти меня к малым
детушкам - хотя какие у меня там малые детушки - не детушки уже, которые
живы, а дедушки. Ты меня отпустишь, а я тебе послужу, скажи только "по
щучьему велению, по моему, мол, хотению". Ну и отпускают. Одни со страху,
другие по доброте, а которые и по жадности... Вот поплаваешь в реке,
поплаваешь - Холодно, ревматизм, заберешься обратно в колодезь, а старуха
с бадьей опять тут как тут... - Щука спряталась в воду, побулькала и снова
высунулась. - Ну что просить-то будешь, служивый? Только попроще чего, а
то просят телевизоры какие-то, транзисторы... Один совсем обалдел:
"Выполни, - говорит, - за меня годовой план на лесопилке". Года мои не те
- дрова пилить...
- Ага, - сказал я. - А телевизор вы, значит, все-таки можете?
- Нет, - честно призналась щука. - Телевизор не могу. И этот...
комбайн с проигрывателем тоже не могу. Не верю я в них. Ты чего-нибудь
попроще. Сапоги, скажем, скороходы или шапку-невидимку... А?
Возникшая было у меня надежда отвертеться сегодня от смазки
"Москвича" погасла.
- Да вы не беспокойтесь, - сказал я. - Мне ничего в общем не надо. Я
вас сейчас отпущу.
- И хорошо, - спокойно сказала щука. - Люблю таких людей. Давеча вот
тоже... Купил меня на рынке какой-то, пообещала я ему царскую дочь. Плыву
по реке, стыдно, конечно, глаза девать некуда. Ну сослепу и въехала в
сети. Ташшат. Опять, думаю, врать придется. А он что делает? Он меня
хватает поперек зубов, так что рот не открыть. Ну, думаю, конец, сварят.
Ан нет. Защемляет он мне чем-то плавник и бросает обратно в реку. Во! -
Щука высунулась из бадьи и выставила плавник, схваченный у основания
металлическим зажимом. На зажиме я прочитал: "Запущен сей экземпляр в
Солове-реке 1854 года. Доставить в Е. И. В. Академию Наук, СПБ". - Старухе
не говори, - предупредила щука. - С плавником оторвет. Жадная она, скупая.
"Что бы у нее спросить?" - лихорадочно думал я.
- Как вы делаете ваши чудеса?
- Какие такие чудеса?
- Ну... исполнение желаний...
- Ах, это? Как делаю... Обучена сызмальства, вот и делаю. Откуда я
знаю, как я делаю... Золотая Рыбка вот еще лучше делала, а все одно
померла. От судьбы не уйдешь.
Мне показалось, что щука вздохнула.
- От старости? - спросил я.
- Какое там от старости! Молодая была, крепкая... Бросили в нее,
служивый, глубинную бомбу. И ее вверх брюхом пустили, и корабль какой-то
подводный рядом случился, тоже потонул. Она бы и откупилась, да ведь не
спросили ее, увидели и сразу бомбой... Вот ведь как оно бывает. - Она
помолчала. - Так отпускаешь меня или как? Душно что-то, гроза будет...
- Конечно, конечно, - сказал я, встрепенувшись. - Вас как - бросить
или в бадье?..
- Бросай, служивый, бросай.
Я осторожно запустил руки в бадью и извлек щуку - было в ней
килограммов восемь. Щука бормотала: "Ну, а ежели там скатерть-самобранку
или, допустим, ковер-самолет, то я здесь буду... за мной не пропадет..." -
"До свидания", - сказал я и разжал руки. Раздался шумный плеск.
Некоторое время я стоял, глядя на свои ладони, испачканные зеленью. У
меня было какое-то странное ощущение. Временами, как порыв ветра, налетало
сознание, что я сижу в комнате на диване, но стоило тряхнуть головой, и я
снова оказывался у колодца. Потом это прошло. Я умылся отличной ледяной
водой, залил радиатор и побрился. Старуха все не показывалась. Хотелось
есть, и надо было идти в город к почтамту, где меня уже, может быть, ждали
ребята. Я запер машину и вышел за ворота.
Я неторопливо шел по улице Лукоморье, засунув руки в карманы серой
гэдээровской курточки и глядя себе под ноги. В заднем кармане моих любимых
джинсов, исполосованных "молниями", брякали старухины медяки. Я размышлял.
Тощие брошюрки общества "Знание" приучили меня к мысли, что разговаривать
животные не способны. Сказки с детства убеждали в обратном. Согласен я
был, конечно, с брошюрками, потому что никогда в жизни не видел говорящих
животных. Даже попугаев. Я знавал одного попугая, который мог рычать, как
тигр, но по-человечески он не умел. И вот теперь - Щука, кот Василий и
даже зеркало. Впрочем, неодушевленные предметы как раз разговаривают
часто. И между прочим, это соображение никогда не пришло бы в голову,
скажем, моему прадеду. С его, прадеда, точки зрения, говорящий кот - вещь
куда менее фантастическая, нежели деревянный полированный ящик, который
хрипит, воет, музицирует и говорит на многих языках. С котом тоже более
или менее ясно. А вот как разговаривает щука? У щуки нет легких. Это
верно. Правда, у нее должен быть плавательный пузырь, функция коего, как
мне известно, ихтиологам еще не окончательно ясна. Мой знакомый ихтиолог
Женька Скоромахов полагает даже, что эта функция неясная совершенно, и,
когда я пытаюсь аргументировать доводами из брошюрок общества "Знание",
Женька рычит и плюется. Совершенно утрачивает присущий ему дар
человеческой речи... У меня такое впечатление, что о возможностях животных
мы знаем пока еще очень мало. Только недавно выяснилось, что рыбы и
морские животные обмениваются под водой сигналами.
Это ознакомительный отрывок книги. Данная книга защищена авторским правом. Для получения полной версии книги обратитесь к нашему партнеру - распространителю легального контента "ЛитРес":
Полная версия книги 'Понедельник Начинается В Субботу'
1 2 3 4