Если она этой штукой трахнет меня
по голове, подумал Антон, я ей скажу спасибо. Но Анка даже не взглянула на
него.
Она повернулась к Пашке и спросила:
- Пошли?
- Сейчас, - сказал Пашка.
Он посмотрел на Антона и молча постучал себя согнутым пальцем по лбу.
- А ты уже испугался, - сказал Антон.
Пашка еще раз постучал себя пальцем по лбу и пошел за Анкой. Антон
плелся следом и старался подавить в себе сомнения.
А что я, собственно, сделал, вяло думал он. Чего они надулись? Ну
Пашка ладно, он испугался. Только еще неизвестно, кто больше трусил -
Вильгельм-папа или Телль-сын. Но Анка-то чего? Надо думать, перепугалась
за Пашку. А что мне было делать? Вот тащусь за ними, как родственник.
Взять и уйти. Поверну сейчас налево, там хорошее болото. Может, сову
поймаю. Но он даже не замедлил шага. Это значит навсегда, подумал он. Он
читал, что так бывает очень часто.
Они вышли на заброшенную дорогу даже раньше, чем думали. Солнце
стояло высоко, было жарко. За шиворотом кололись хвойные иголки. Дорога
была бетонная, из двух рядов серо-рыжих растрескавшихся плит. В стыках
между плитами росла густая сухая трава. На обочинах было полно пыльного
репейника. Над дорогой с гудением пролетали бронзовки, и одна нахально
стукнула Антона прямо в лоб. Было тихо и томно.
- Глядите! - сказал Пашка.
Над серединой дороги на ржавой проволоке, протянутой поперек, висел
круглый жестяной диск, покрытый облупившейся краской. Судя по всему, там
был изображен желтый прямоугольник на красном фоне.
- Что это? - без особого интереса спросила Анка.
- Автомобильный знак, - сказал Пашка. - "Въезд запрещен".
- "Кирпич", - пояснил Антон.
- А зачем он? - спросила Анка.
- Значит, вон туда ехать нельзя, - сказал Пашка.
- А зачем тогда дорога?
Пашка пожал плечами.
- Это же очень старое шоссе, - сказал он.
- Анизотропное шоссе, - заявил Антон. Анка стояла к нему спиной. -
Движение только в одну сторону.
- Мудры были предки, задумчиво сказал Пашка. - Этак едешь-едешь
километров двести, вдруг - хлоп! - "кирпич". И ехать дальше нельзя, и
спросить не у кого.
- Представляешь, что там может быть за этим знаком! - сказала Анка.
Она огляделась. Кругом на много километров был безлюдный лес, и не у кого
было спросить, что там может быть за этим знаком. - А вдруг это вовсе и не
"кирпич"? - сказала она. - Краска-то вся облупилась...
Тогда Антон тщательно прицелился и выстрелил. Было бы здорово, если
бы стрела перебила проволоку и знак упал бы прямо к ногам Анки. Но стрела
попала в верхнюю часть знака, пробила ржавую жесть, и вниз посыпалась
только высохшая краска.
- Дурак, - сказала Анка, не оборачиваясь.
Это было первое слово, с которым она обратилась к Антону после игры в
Вильгельма Телля. Антон криво улыбнулся.
- "And enterprises of great and moment, - произнес он, - with this
regard their current turn away and loose name of action". ("И начинанья,
вознесшиеся мощно, сворачивая в сторону свой ход, теряют время действия"
(Шекспир, "Гамлет").
Верный Пашка закричал:
- Ребята, здесь прошла машина! Уже после грозы! Вон трава примята! И
вот...
Везет Пашке, подумал Антон. Он стал разглядывать следы на дороге и
тоже увидел примятую траву и черную полосу от протекторов в том месте, где
автомобиль затормозил перед выбоиной в бетоне.
- Ага! - сказал Пашка. - Он выскочил из-под знака.
Это было ясно каждому, но Антон возразил:
- Ничего подобного, он ехал с той стороны.
Пашка поднял на него изумленные глаза.
- Ты что, ослеп?
- Он ехал с той стороны, - упрямо повторил Антон. - Пошли по следу.
- Ерунду ты городишь! - возмутился Пашка. - Во-первых, никакой
порядочный водитель не поедет под "кирпич". Во-вторых, смотри: вот
выбоина, вот тормозной след... Так откуда он ехал?
- Что мне твои порядочные! Я сам непорядочный, и я пойду под знак.
Пашка взбеленился.
- Иди куда хочешь! - сказал он, слегка заикаясь. - Недоумок. Совсем
обалдел от жары!
Антон повернулся и, глядя прямо перед собой, пошел под знак. Ему
хотелось только одного: чтобы впереди оказался какой-нибудь взорванный
мост и чтобы нужно было прорваться на ту сторону. Какое мне дело до этого
порядочного! - думал он. - Пусть идут, куда хотят... со своим Пашенькой.
Он вспомнил, как Анка срезала Павла, когда тот назвал ее Анечкой, и ему
стало немного легче. Он оглянулся.
Пашку он увидел сразу: Бон Саранча, согнувшись в три погибели, шел по
следу таинственной машины. Ржавый диск над дорогой тихонько покачивался, и
сквозь дырку мелькало синее небо. А на обочине сидела Анка, уперев локти в
голые колени и положив подбородок на сжатые кулаки.

...Они возвращались уже в сумерках. Ребята гребли, а Анка сидела на
руле. Над черным лесом поднималась красная луна, неистово вопили лягушки.
- Так здорово все было задумано, - сказала Анка грустно. - Эх, вы!..
Ребята промолчали. Затем Пашка вполголоса спросил:
- Тошка, что там было, под знаком?
- Взорванный мост, - ответил Антон. - И скелет фашиста, прикованный
цепями к пулемету. Он подумал и добавил: - Пулемет весь врос в землю...
- Н-да... - сказал Пашка. - Бывает. А я там одному машину помог
починить.

1
Когда Румата миновал могилу святого Мики - седьмую по счету и
последнюю на этой дороге, было уже совсем темно. Хваленый хамахарский
жеребец, взятый у дона Тамэо за карточный долг, оказался сущим барахлом.
Он вспотел, сбил ноги и двигался скверной, вихляющейся рысью. Румата
сжимал ему коленями бока, хлестал между ушами перчаткой, но он только
уныло мотал головой, не ускоряя шага. Вдоль дороги тянулись кусты, похожие
в сумраке на клубы застывшего дыма. Нестерпимо звенели комары. В мутном
небе дрожали редкие тусклые звезды. Дул порывами несильный ветер, теплый и
холодный одновременно, как всегда осенью в этой приморской стране с
душными, пыльными днями и зябкими вечерами.
Румата плотнее закутался в плащ и бросил поводья. Торопиться не имело
смысла. До полуночи оставался час, а Икающий лес уже выступил над
горизонтом черной зубчатой кромкой. По сторонам тянулись распаханные поля,
мерцали под звездами болота, воняющие неживой ржавчиной, темнели курганы и
сгнившие частоколы времен Вторжения. Далеко слева вспыхивало и гасло
угрюмое зарево: должно быть, горела деревушка, одна из бесчисленных
однообразных Мертвожорок, Висельников, Ограбиловок, недавно
переименованных по августейшему указу в Желанные, Благодатные и
Ангельские. На сотни миль - от берегов Пролива и до сайвы Икающего леса -
простиралась эта страна, накрытая одеялом комариных туч, раздираемая
оврагами, затопляемая болотами, пораженная лихорадками, морами и зловонным
насморком.
У поворота дороги от кустов отделилась темная фигура. Жеребец
шарахнулся, задирая голову. Румата подхватил поводья, привычно поддернул
на правой руке кружева и положил ладонь на рукоятку меча, всматриваясь.
Человек у дороги снял шляпу.
- Добрый вечер, благородный дон, - тихо сказал он. - Прошу извинения.
- В чем дело? - осведомился Румата, прислушиваясь.
Бесшумных засад не бывает. Разбойников выдает скрип тетивы, серые
штурмовички неудержимо рыгают от скверного пива, баронские дружинники
алчно сопят и гремят железом, а монахи - охотники за рабами - шумно
чешутся. Но в кустах было тихо. Видимо, этот человек не был наводчиком. Да
он и не был похож на наводчика - маленький плотный горожанин в небогатом
плаще.
- Разрешите мне бежать рядом с вами? - сказал он, кланяясь.
- Изволь, - сказал Румата, шевельнув поводьями. - Можешь взяться за
стремя.
Горожанин пошел рядом. Он держал шляпу в руке, и на его темени
светлела изрядная лысина. Приказчик, подумал Румата. Ходит по баронам и
прасолам, скупает лен или пеньку. Смелый приказчик, однако... А может
быть, и не приказчик. Может быть, книгочей. Беглец. Изгой. Сейчас их много
на ночных дорогах, больше чем приказчиков... А может быть, шпион.
- Кто ты такой и откуда? - спросил Румата.
- Меня зовут Киун, - печально сказал горожанин. - Я иду из Арканара.
- Б_е_ж_и_ш_ь_ из Арканара, - сказал Румата, наклонившись.
- Бегу, - печально согласился горожанин.
Чудак какой-то, подумал Румата. Или все-таки шпион? Надо проверить...
А почему, собственно, надо? Кому надо? Кто я такой, чтобы его проверять?
Да не желаю я его проверять! Почему бы мне просто не поверить? Вот идет
горожанин, явный книгочей, бежит, спасая жизнь... Ему одиноко, ему
страшно, он слаб, он ищет защиты... Встретился ему аристократ. Аристократы
по глупости и из спеси в политике не разбираются, а мечи у них длинные, и
серых они не любят. Почему бы горожанину Киуну не найти бескорыстную
защиту у глупого и спесивого аристократа? И все. Не буду я его проверять.
Незачем мне его проверять. Поговорим, скоротаем время, расстанемся
друзьями...
- Киун... - произнес он. - Я знавал одного Киуна. Продавец снадобий и
алхимик с Жестяной улицы. Ты его родственник?
- Увы, да, - сказал Киун. - Правда, дальний родственник, но им все
равно... до двенадцатого потомка.
- И куда же ты бежишь, Киун?
- Куда-нибудь... Подальше. Многие бегут в Ирукан. Попробую и я в
Ирукан.
- Так-так, - произнес Румата. - И ты вообразил, что благородный дон
проведет тебя через заставу?
Киун промолчал.
- Или, может быть, ты думаешь, что благородный дон не знает, кто
такой алхимик Киун с Жестяной улицы?
Киун молчал. Что-то я не то говорю, подумал Румата. Он привстал на
стременах и прокричал, подражая глашатаю на Королевской площади:
- Обвиняется и повинен в ужасных, непрощаемых преступлениях против
бога, короны и спокойствия.
Киун молчал.
- А если благородный дон безумно обожает дона Рэбу? Если он всем
сердцем предан серому слову и серому делу? Или ты считаешь, что это
невозможно?
Киун молчал. Из темноты справа от дороги выдвинулась ломаная тень
виселицы. Под перекладиной белело голое тело, подвешенное за ноги. Э-э,
все равно ничего не выходит, подумал Румата. Он натянул повод, схватил
Киуна за плечо и повернул лицом к себе.
- А если благородный дон вот прямо сейчас подвесит тебя рядом с этим
бродягой? - сказал он, вглядываясь в белое лицо с темными ямами глаз. Сам.
Скоро и проворно. На крепкой арканарской веревке. Во имя идеалов. Что же
ты молчишь, грамотей Киун?
Киун молчал. У него стучали зубы, и он слабо корчился под рукой
Руматы, как придавленная ящерица. Вдруг что-то с плеском упало в
придорожную канаву, и сейчас же, словно для того, чтобы заглушить этот
плеск, он отчаянно крикнул:
- Ну, вешай! Вешай, предатель!
Румата перевел дыхание и отпустил Киуна.
- Я пошутил, - сказал он. - Не бойся.
- Ложь, ложь... - всхлипывая, бормотал Киун. - Всюду ложь!..
- Ладно, не сердись, - сказал Румата. - Лучше подбери, что ты там
бросил, - промокнет...
Киун постоял, качаясь и всхлипывая, бесцельно похлопал ладонями по
плащу и полез в канаву. Румата ждал, устало сгорбившись в седле. Значит,
так и надо, думал он, значит, иначе просто нельзя... Киун вылез из канавы,
пряча за пазуху сверток.
- Книги, конечно, - сказал Румата.
Киун помотал головой.
- Нет, - сказал он хрипло. - Всего одна книга. Моя книга.
- О чем же ты пишешь?
- Боюсь, вам это будет неинтересно, благородный дон.
Румата вздохнул.
- Берись за стремя, - сказал он. - Пойдем.
Долгое время они молчали.
- Послушай, Киун, - сказал Румата. - Я пошутил. Не бойся меня.
- Славный мир, - проговорил Киун. - Веселый мир. Все шутят. И все
шутят одинаково. Даже благородный Румата.
Румата удивился.
- Ты знаешь мое имя?
- Знаю, - сказал Киун. - Я узнал вас по обручу на лбу. Я так
обрадовался, встретив вас на дороге...
Ну, конечно, вот что он имел в виду, когда назвал меня предателем,
подумал Румата. Он сказал:
- Видишь ли, я думал, что ты шпион. Я всегда убиваю шпионов.
- Шпион... - повторил Киун. - Да, конечно. В наше время так легко и
сытно быть шпионом. Орел наш, благородный дон Рэба озабочен знать, что
говорят и думают подданные короля. Хотел бы я быть шпионом. Рядовым
осведомителем в таверне "Серая Радость". Как хорошо, как почтенно! В шесть
часов вечера я вхожу в распивочную и сажусь за свой столик. Хозяин спешит
ко мне с моей первой кружкой. Пить я могу сколько влезет, за пиво платит
дон Рэба - вернее, никто не платит. Я сижу, попиваю пиво и слушаю. Иногда
я делаю вид, что записываю разговоры, и перепуганные людишки устремляются
ко мне с предложениями дружбы и кошелька. В глазах у них я вижу только то,
что мне хочется: собачью преданность, почтительный страх и восхитительную
бессильную ненависть. Я могу безнаказанно трогать девушек и тискать жен на
глазах у мужей, здоровенных дядек, и они будут только подобострастно
хихикать... Какое прекрасное рассуждение, благородный дон, не правда ли? Я
услышал его от пятнадцатилетнего мальчишки, студента Патриотической
школы...
- И что же ты ему сказал? - с любопытством спросил Румата.
- А что я мог сказать? Он бы не понял. И я рассказал ему, что люди
Ваги Колеса, изловив осведомителя, вспарывают ему живот и засыпают во
внутренности перец... А пьяные солдаты засовывают осведомителя в мешок и
топят в нужнике. И это истинная правда, но он не поверил. Он сказал, что в
школе они это не проходили. Тогда я достал бумагу и записал наш разговор.
Это нужно было мне для моей книги, а он, бедняга, решил, что для доноса, и
обмочился от страха...
Впереди сквозь кустарник мелькнули огоньки корчмы Скелета Бако. Киун
споткнулся и замолчал.
- Что случилось? - спросил Румата.
- Там серый патруль, - пробормотал Киун.
- Ну и что? - сказал Румата. - Послушай лучше еще одно рассуждение,
почтенный Киун. Мы любим и ценим этих простых, грубых ребят, нашу серую
боевую скотину. Они нам нужны. Отныне простолюдин должен держать язык за
зубами, если не хочет вывешивать его на виселице! - Он захохотал, потому
что сказано было отменно - в лучших традициях серых казарм.
Киун съежился и втянул голову в плечи.
- Язык простолюдина должен знать свое место. Бог дал простолюдину
язык вовсе не для разглагольствований, а для лизания сапог своего
господина, каковой господин положен простолюдину от века...
У коновязи перед корчмой топтались оседланные кони серого патруля. Из
открытого окна доносилась азартная хриплая брань. Стучали игральные кости.
В дверях, загораживая проход чудовищным брюхом, стоял сам Скелет Бако в
драной кожаной куртке, с засученными рукавами. В мохнатой лапе он держал
тесак - видимо, только что рубил собачину для похлебки, вспотел и вышел
отдышаться. На ступеньках сидел, пригорюнясь, серый штурмовик, поставив
боевой топор между коленей. Рукоять топора стянула ему физиономию набок.
Было видно, что ему томно с перепоя. Заметив всадника, он подобрал слюни и
сипло взревел:
- С-стой! Как там тебя... Ты, бла-ародный!..
Румата, выпятив подбородок, проехал мимо, даже не покосившись.
- ...А если язык простолюдина лижет не тот сапог, - громко говорил
он, - то язык этот надлежит удалить напрочь, ибо сказано: "Язык твой -
враг мой"...
Киун, прячась за круп лошади, широко шагал рядом. Краем глаза Румата
видел, как блестит от пота его лысина.
- Стой, говорят! - заорал штурмовик.
Было слышно, как он, гремя топором, катится по ступеням, поминая
разом бога, черта и всякую благородную сволочь.
Человек пять, подумал Румата, поддергивая манжеты. Пьяные мясники.
Вздор.
Они миновали корчму и свернули к лесу.
- Я мог бы идти быстрее, если надо, - сказал Киун неестественно
твердым голосом.
- Вздор! - сказал Румата, осаживая жеребца. - Было бы скучно проехать
столько миль и ни разу не подраться. Неужели тебе никогда не хочется
подраться, Киун? Все разговоры, разговоры...
- Нет, - сказал Киун. - Мне никогда не хочется драться.
- В том-то и беда, - пробормотал Румата, поворачивая жеребца и
неторопливо натягивая перчатки.
Из-за поворота выскочили два всадника и, увидев его, разом
остановились.
- Эй ты, благородный дон! - закричал один. - А ну, предъяви
подорожную!
- Хамье! - стеклянным голосом произнес Румата. - Вы же неграмотны,
зачем вам подорожная?
Он толкнул жеребца коленом и рысью двинулся навстречу штурмовикам.
Трусят, подумал он. Мнутся... Ну хоть пару оплеух! Нет... Ничего не
выйдет. Так хочется разрядить ненависть, накопившуюся за сутки, и,
кажется, ничего не выйдет.
1 2 3 4